Один счастливый день

Я начинаю плакать сразу при виде желтой колонны. Понимаю с отчаянием, что мама опять привела меня в то самое место, где она навсегда оставит меня одного! И это случится прямо сейчас! Бросит меня с незнакомыми, неприветливыми, грубыми крупными женщинами в белых халатах, которые почему-то улыбаются только при маме. Которые меня не любят. Мама говорит, что она вечером придет за мной, но я этому не верю. Не верю, потому что она может опять меня обмануть. Как когда она сейчас собирала меня в ясли. Ведь я, конечно, уже дома не хотел идти. Я прекрасно понимал, к чему ведет все это спешное утреннее зашнуровывание ботинок, застегивание тугих пуговиц пальто и завязывание шапки на шее. Я не хотел выходить, хотел остаться с ней дома. Где мои игрушки, ее книги за стеклом и папин свежий «Советский спорт» на журнальном столике. Но мама меня заговорила. Выдумала что-то специально, чтобы отвлечь меня и выманить из квартиры. Что-нибудь типа:

– А пойдем посмотрим, где же тот черный кот, которого мы видели вчера в сквере.

И я согласился. Мы вышли искать кота, которого не находим.

– Куда же он ушел? Пойдем поищем дальше.

Поискам приходит конец, когда мы заворачиваем в подворотню дома 39, проходим мимо уходящей в небо лестницы и оказываемся у подножья каменных ступеней, ведущих к двери в ясли. Тут я начинаю сопротивляться, ибо никакими отговорками про кота такого поворота событий уже не объяснишь. Мама затаскивает меня по ступеням наверх. Я вижу, как она передает меня, плачущего, на руки полной нянечке в нечистом спереди белом халате и что-то быстро говорит ей. Я не понимаю ни слова. Я извиваюсь в горячих красных руках с засученными рукавами и запахом хлорки. Пытаюсь опять и опять увидеть и позвать выходящую в дверь маму.

Через узкий тамбур-прихожую, прямо от входной двери, находится небольшая комната окнами на Ленина. Здесь нас коллективно высаживают на горшок. Я сижу на холодном металлическом эмалированном круге в одном помещении с другими детьми на таких же горшках. Где-то высоко наверху открыта форточка, видимо, чтобы не пахло калом и мочой. (Папа, который как-то увидел через проем двери эту картину, утверждал потом, что именно из-за сквозняка при открытой форточке дети и простужаются.) Я кручусь на горшке, на горшке удобно крутиться в разные стороны, когда он уже нагрелся и прилип к попе. Поворачиваюсь то к двери, за которой исчезают испражнившиеся счастливцы, то к окну, за которым время от времени громыхает трамвай. Тройка или тридцать первый? От трамвая с пола видны лишь неопределенные рога. За окном жизнь. За окном мама. Она ушла куда-то туда. Она там! Мама, вернись!

– А ну-ка не вертись на горшке! Будет он тут мне!

Это брезгливо зашла нянечка проверить.

– Покакал?

Из комнаты не выпускают, пока не испражнишься. Но разве можно сделать это против своего желания? Одновременно и вместе с другими? Когда тебе самому совсем не хочется?

– Молодец, Адрюша. Иди.

– А ты что, Леночка? Ну вот, хотя бы пописала. Ладно, ступай.

А я так и сижу. Я не умею тужиться. Что это вообще значит «тужься!»? Дома мне так не говорят. А в соседней комнате жизнь: там какие-то пластмассовые игрушки и, кажется, большая желтая машина с синим кузовом. Но попасть туда нельзя, пока не испражнишься. Других детей отпускают, а меня нет. Они пописали или даже покакали. Или как-то дали понять, что не могут этого сделать сейчас. Но как же им удалось убедить в этом воспитателя? Какой хитростью? Почему их уже отпустили играть, а меня еще нет? Кажется, это первые серьезные мысли в моей голове. И первое социальное унижение.

У входа в ясли было какое-то выделенное место для прогулок детских групп, песочница, что ли? Раньше я помнил, что там было на месте этих более поздних детских площадочных приспособлений, но давно забыл. Там, кажется, мы и гуляли вечером в ожидании родителей. Но ничего этого я в точности уже не помню. День в яслях был очень длинный и к вечеру память переполнялась до отказа. Вначале я бесконечно долго переживал, что мама оставила меня здесь и что она никогда не вернется. Постепенно горько смирялся с этим. И начинал жить своей жизнью. Один. Без мамы. Много раз успевал поиграть, поесть, поспать, поплакать и порадоваться, наверное. Я погружался в одиночество: друзей в яслях у меня не было. Главное воспоминание – это пожарная лестница и портик: желтая колонна и каменные ступени, которые я вижу мысленным взором даже сейчас. Может, я и полез потом высоко на ту лестницу, чтобы как-то изменить свое прошлое, перебороть унижение? Ясли – моя первая чужая дверь, за которой мне не дают жить чужие непредсказуемые люди с их необъяснимо враждебным поведением.

Когда возникает счастье? Когда мама вечером все же приходит за мной? Наверное. Но это не счастье, чистое и свободное, а тихое удовлетворение. Подтверждение того, что я был прав, когда утром не отпускал ее. Я бегу к ней навстречу, когда она появляется из-за угла, бросив все, что было в руках. Я плачу от радости. Это восстановление правильного порядка вещей. Возврат устоев. Это возможность наконец успокоиться и расслабиться, вернуться с ней домой вверх на пятый этаж из неприветливого мира, где всегда надо быть начеку. Где у тебя то игрушку из-под носа уведут, то стукнут сзади, то повалят, то грубо накричат ни за что ни про что. Дома можно играть спокойно и медленно. Выстраивать мой мир, как мне хочется. Можно спать с любимым коричневым мишкой или без него. Но знать, что мишка – только мой, что он «за меня».

Что он всегда будет только со мной. Он ведь тоже живой, когда я прижимаю к щеке его большую твердую голову. Он только пока не говорит (как и я). И я его никогда не отправлю в ясли к другим незнакомым мишкам. Чтобы он не испугался (как я), если я уйду, как ушла мама.

Сегодня вечером я поехал на улицу Ленина к зубному врачу. И к маме – завезти ей продукты. Мы говорим с ней о том, что бояться надо не смерти, а пустой жизни.

– Как, ты уже уходишь? Совсем не побыл…

Она так и живет на Лахтинской, и я прошу ее меньше ходить по магазинам, чтобы не подхватить вирус. Особенно в неудобный угловой на Ленина. Трамваи здесь давно не ходят, рельсы демонтированы. Зашел во двор дома 39 к пожарной лестнице и яслям. Прошло 44 года. Лестница спилена метра на полтора снизу, теперь так легко на нее не взберешься. Желтая колонна за углом на месте. Осталась детская площадка у входа. А дверной проем в ясли заложен. Чужой двери словно и не было. Каменные ступени идут вверх, упираясь в ровную оштукатуренную стену. Вся зона лестницы под портиком заварена решеткой. Очевидно, ясли упразднены, на их месте теперь жилплощадь, чья-то квартира. И новый жилец, чтобы к нему в окно было не забраться с внешней лестницы, зашил стальными прутьями вход и заложил дверь, а к себе попадает из общего подъезда. Когда я вернулся домой, лежавший на письменном столе второй том Даниила Андреева съехал с неровной стопки бумаг и упал на пол. И открылся на таком месте: «Чем больше любим плюшевый медвежонок, тем больше изливается на него из детской души нежности, тепла, ласки, жалости и доверия, тем плотнее сосредотачивается в нем та тончайшая материя, из которой создается шельт. Постепенно он создается и в самом деле, но ни астрального, ни эфирного тела у него нет, и поэтому тело физическое – игрушка – не может сделаться живою. Но когда игрушка, полностью насыщенная бессмертным шельтом, погибает в Энрофе, совершается божественный акт и созданный шельт связывается с юной монадой, входящей в Шаданакар из Отчего Лона. В Эрмастиге, среди душ высших животных, облеченных в астрал и эфир, появляется изумительное существо, для которого именно здесь должны быть созданы такие же облачения. Существа эти поражают не красотой и тем более не величием, а той невыразимой трогательностью, какой размягчает наши души вид зайчонка или олененочка. В Эрмастиге эти существа тем прелестней, что даже в соответствовавших им игрушках никогда не было ни капли зла. Они чудесно живут там вместе с душами настоящих медведей и оленей, получают там астральное тело, а потом поднимаются в Хангвиллу, как и все остальные».

Анна Озеркова. Извини, что ты кричишь

Один счастливый день

О ней:

Анна Озеркова – искусствовед, основатель литературного клуба

#i_see_spb_literature, библиотекарь Эрмитажа, куратор художественных выставок. Окончила факультет теории и истории искусства Академии художеств.

С 2017 года организует литературные вечера, вернув в Петербург моду на книжные клубы. Пишет свой первый роман. С недавних пор получает приглашения курировать художественные выставки. Свои тексты на них подписывает псевдонимом «Р.», делая их частью мира героини своего первого романа.

Если закрыть глаза во время бодрствования, можно увидеть одну типовую скамейку. Над этой скамейкой навек повисли жестокие слова. Улицы выстланы оброненными пионами из громадного букета. А в другой год укутаны срезанными ветками шиповника. Бледные мокрые от прошедшего дождя пионы не помещаются в руках. Ветки шиповника по всей дороге куда ни глянь. Обернись: уже нет ничего. Пустая дорога и ночь. Ждешь когда рассветет. Упаковываешь в коробки книги. Коробки потом сгорели во время пожара. А после обычный мотылек пыльцой нарисовал воспоминание о тех событиях. Или не мотылек вовсе. Мокрый от росы куст олеандра зацепился за шею.

В какой-то момент визуальное перестало удовлетворять. Мало живописи, фотографии, реального пейзажа (исключение составляет, пожалуй, мастерский карандашный рисунок). Нужны сопутствующие слова, скорее прочитанные или произнесенные, чем услышанные, чтобы не рождались неврозы и рецидивирующие ретриты. Нужна книга или без дураков умный живой разговор. Нужен смех, который закрепит яркость момента. Нужны слезы, которые не вечны. И опять – нужна по большей части лишь книга, которая запрограммирует момент на попадание в стопку долговечных воспоминаний. Хорошая книга – верный товарищ, она вторит нашим мыслям, порой спорит, но чаще примиряет с окружающим безумием. В детстве мы читаем под одеялом с фонариком, чтобы не будить домашних, а потом всю жизнь читаем в моменты, когда кончается терпение. С нами случаются ужасные асоциальные провалы, когда больше нет сил находиться среди людей. Тогда можно прямо сейчас начать читать. Помню, как читала Достоевского по пути от Воронцовского парка в Алупке до пляжа и обратно, помню, как читала «Перебои в смерти» в Пьемонте, что-то из Елинек на Селигере, «Черного принца» в Индии. Когда книга дочитана, поднимаешь голову и все-таки ищешь глазами умного собеседника.

* * *

Л. сидел на полу и ничего не делал. После долгого отсутствия он старался прийти в себя от ужаса. Дом казался чужим и, честно говоря, отвратительным. Чужая берлога с кучей ненужных вещей. Вежливость позволила ему снизить степень раздражения до почти незаметного для Р. Но все же она тоже сидела на полу и старалась справиться с охватившим ее отчаянием.

Л. встал и пошел ставить чай, третий раз за последние двадцать минут нажав на кнопку чайника. Ему хотелось быть в другом месте и хотелось, чтобы она была в другом месте со всеми этими ненужными ему вещами. Первый вариант чуть вежливее. Нужно успокоиться. Он вспомнил старый фильм, в котором герою нужно было надеть скафандр с розовой жидкостью и начать дышать через нее. Героя охватила паника, но потом он смог успокоиться и приноровился дышать. Л. почувствовал приступ метафизической тошноты. Прокипятил воду в чайнике еще один раз. Ему хотелось остаться одному, чтобы спокойно убрать на полки вещи после поездки, спокойно растянуться на диване с новой книгой в руках. Хотелось принять душ, куда ему принесут свежее полотенце, а потом сразу скроются из виду. Не хотелось других глаз, не хотелось отягощающих чувств.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.