Эридан. Рассказы

– Сначала попробуйте её продать, и, так и быть, я заплачу вам агентские комиссионные.

– Но это моя идея! Она гениальна!

– Мне без разницы, чья, – спокойно парирует очкарик. – И мне до лампочки её гениальность. Мне главное продать. Найдёте покупателя, получите половину.

Сосед наклоняется ко мне и насмешливо шепчет:

– Залежавшийся товар… Знаешь, что они делают, когда идеи приходят в негодность?

– Нет… А ты знаешь? – я с любопытством смотрю в глаза приятелю-невидимке.

– Угу, – кивает он. –  Доводилось видеть, как они реанимируют их. Знаешь, в точности так же, как старые продукты. Вот только продукты хотя бы вымачивают в марганцовке, а здесь даже не заморачиваются. Делают упаковку поярче, рисуют пару известных фамилий и приклеивают новый ценник.

– И что, никто не замечает?

– Да по-разному… Кто-то молчит, кто-то, как мы, притворяется невидимкой, а кто-то очень даже верит. Здесь такой антиквариат попадается порой…

– Но возраст идеи вовсе не показатель её негодности… – задумчиво тяну я.

– Для тех, что выражают истину – нет. А ты видишь здесь хоть одну такую?

– Нет… Истина ведь не нуждается в продавцах.

Мы одновременно киваем, отворачиваемся друг от друга и ещё некоторое время стоим рядом, каждый в своих мыслях.

Зачем я здесь? К чему это бессмысленное любопытство?

День за днём я прихожу сюда, чтобы лицезреть свежую порцию суррогата, и в очередной раз убедиться в том, что знал и так, с самого первого дня.

Сосед же заключил странное пари – сам с собой – что однажды идея посетит это вздорное место.

Но мы оба понимаем, что это утопия…

***

– Пойдём отсюда, братишка. Я знаю один приличный бар, где двум социофобам можно пропустить по кружечке и нормально поговорить, – хлопает невидимка меня по плечу.

Я улыбаюсь.

Пожалуй, лучшее, что можно найти на рынке «свежих» идей, я уже нашёл – и это единомышленник-сосед.

(13.02.2017)

Палермо. Синестетическая реальность.

Декабрь подал мне руку, когда я ступила на трап. Рука оказалась тёплой и сухой. Я мягко пожала её в ответ. Он обнял меня порывом сирокко и тут же отступил назад, в осень, чтобы полюбоваться мной.

– Как ты выросла! Не узнать. Настоящая леди.

– А раньше была пастушкой? – усмехнулась я.

– Ребёнком. Кевином Маккалистером. Я взял бы у тебя автограф, если б где-то случайно встретил.

– Вряд ли, – покачала я головой. – В ту пору я носила платья.

Декабрь вздохнул, поражаясь моей несговорчивости – так, что я едва удержалась на ногах. Погрозив ему пальцем, я напомнила о цели визита.

– Познакомишь меня с П.? Ты обещал.

– Разумеется. Пойдём?

***

Она должна была встретить нас у терминала, но там никого нет, – никого, кроме толпы местных жителей, признавших во мне иностранную туристку.

– Белладонна! – кричат они наперебой. – Такси! Сити тур! Апатментс!

– Почему они предлагают мне бешеную ягоду? – изумляюсь я. – У меня что-то не так с выражением лица?

– Напротив, это комплимент. Впрочем, не обольщайся, они это всем говорят. Истинная bellezza – в твоей сумочке. Увы, здесь туго с работой – их можно понять.

Проезжая часть предпортовой улицы, точно горлышко непочатой бутылки с терпким Неро Д’авола, забита малолитражками – чтобы попасть на противоположную сторону, нужно уметь разгадывать лабиринты. Я с детства люблю их, потому, усадив Декабрь к себе на плечо, быстро просачиваюсь сквозь горлышко. Мне немного боязно. Декабрь смеется.

– Ты чего так напряглась? Принцип Парето здесь не действует.

***

Пыльные тротуары пестрят разбросанным повсюду мусором – мы свернули на via Butera и идём в сторону центра. От пыли слезятся глаза и чешется нос – кажется, меня атакует приступ аллергии.

– Может, зайдём в кафе и подождём её там? На корабле ужасный кофе – я до сих пор ещё сплю.

– Давай, – соглашается он. – Возьми мне капучино.

Я посмотрела на часы. Десять утра. До полудня здесь можно пить кофе с молоком.

***

Мы делаем заказ, присаживаемся за столик у окна крошечной кондитерской и разглядываем прохожих. Декабрю скучно сидеть просто так – он начинает хулиганить исподтишка. Кроны деревьев вздрагивают, а официантка, которая спешит к нам с подносом, придерживает пальцем счёт, готовый вот-вот вспорхнуть бабочкой и улететь в небо.

– Спасибо, – говорю я по-русски.

Её улыбка кажется безнадёжной. Мне становится грустно. Декабрь смотрит на меня и мягко обнимает за плечи – а после встряхивает.

– Отставить меланхолию! Чего глаза на мокром месте? Давай-ка взбодрись, глотни кофе, скушай тарталетку, – уговаривает он меня.

Кофе действительно бодрит. На миг мне кажется, что я заблудилась. Потерялась в пространстве и очнулась в каком-то странном пыльном месте, где меня не должно быть. Я снова – Кевин Маккалистер.

– Разве так бывает? – спрашиваю я.

– Что тебе не нравится?

– Заброшенность.

– Где ты умудрилась её найти здесь? – мой спутник кивает в сторону театра Массимо.

Площадь Верди кишит азиатскими туристами – я так и не научилась различать корейцев, японцев и китайцев. Впрочем, у последних – ленинский прищур и симпатичные лица. С расстояния сложно оценить их привлекательность – складывается впечатление, что по ступеням вверх-вниз лазают чёрно-жёлтые осы. На их фоне группа итальянских школьников кажется горсткой лесных муравьев. Где-то там затерялись и мои соотечественники – с яркими крылами и раскатистыми голосами. Никто не смотрит на архитектурный шедевр – все поглощены селфи.

– Забавно, – говорю я. – Быть туристом теперь означает – видеть мир через объектив смартфона. Когда-то у странников были посохи, теперь – палки селфи. На смену орудиям защиты приходят орудия демонстрации себя… И ведь я не лучше!

– У тебя фотоаппарат, – напоминает Декабрь, – профессиональный.

– И что? Я купила профессиональную камеру… для чего?! Думаешь, для того, чтобы поймать луч солнца, уходящего за горизонт? Капли воды на чаячьих лапах? Кучевые облака, окружившие солнечный диск стайкой белоснежных цыплят? Нет!

– Нет?!

– Нет. Знаешь, для чего?! – теперь я громко хохочу. – Для того, чтобы цифровая камера не искажала моё лицо! Моё лицо на фоне таких же оперных театров. Словно всё это было построено, создано, вылеплено, разбросано, запущено – исключительно для того, чтобы моё лицо нашло для себя интересный фон. Подумать только!

– Но это же лучше, чем ковёр? – баянит мой собеседник, и я надолго замолкаю.

После убираю фотоаппарат в кофр и наглухо застегиваю молнию.

***

Теперь я вижу её. Она стоит прямо по направлению моего взгляда и внимательно изучает меня. Декабрь ей знаком, а я – нет.  Мы хором здороваемся – все трое – и она садится за наш столик.

У неё пышные золотистые кудри и мягкое бледное лицо с глазами чайного цвета, под которыми пролегли усталые тени. Она требовательно смотрит на нас, и я протягиваю ей меню.

– Пожалуй, я не откажусь от джелато кон бриош.

Я понимаю прямой намёк и машу официантке. «Мороженое в булочке? – переспрашивает та, – две порции?». Я, стыдясь своего дурного произношения, торопливо киваю головой.

Пока я разглядываю наряд незнакомки, та едва заметно улыбается. Она одета во что-то празднично-элегантное, но старомодное – родом из бабушкиного сундука. Кажется, теперь это называется винтаж. Бархатная юбка пыльного шафранового оттенка, блуза цвета слоновой кости с многочисленными рюшами на воротнике-жабо, и старинное ожерелье из камней, обрамлённых витым червленым серебром. В этом нет ни малейшего намёка на подиумность, шик или повседневность, ставшие привычными для нас.

П. многозначительно молчит. Вместе с ней молчу и я – у нас с ней одно уныние на двоих. В этот момент радостным выглядит только декабрь – но, кажется, здесь он всегда выглядит радостным. Официантка приносит заказ. Когда П., поднимает руку, чтобы принять свою порцию джелато, я вижу на её блузе рваную прореху – точно под мышкой. Она даже не пытается прикрыться, и с невозмутимым видом трогает ложечкой десерт.

Я рассматриваю кружева на её груди – кое-где они покрыты бурыми пятнами, которые так въелись в ткань, что не отстирать. У локтя красуется заплатка, а бархат местами потёрся – хорошо, что не до дыр. Я понимаю, что её одежда не глажена.

Она замечает это и равнодушно говорит:

– Утюг сломался, и денег нет, чтобы купить новый. Этот bastardo отбирает всё…

– Bastardo? – удивляюсь я, думая, что она имеет в виду непутёвого отпрыска. – Я и не знала, что у вас есть сын.

– Если бы! – П. демонстрирует жест, значение которого мне сложно определить; наверное, это досада.

Декабрь наклоняется к моему уху и шепчет:

– Это её сожитель. Пьёт из неё все соки. Посмотри, до чего довёл. Иногда даже поколачивает – но сейчас реже, силы уже не те.

– Куда же смотрит полиция?

Она слышит моё последнее восклицание и догадывается, о чём мы перешёптываемся с Декабрём.

– А что полиция? – вмешивается она. – У него там родственники. Я могу хоть сотню заявлений написать – всё бестолку!

– Как же так?  – сокрушаюсь я. – Вы ведь такая красивая… Вы достойны лучшего.

П. отворачивается. Я успеваю увидеть слёзы, блеснувшие в её глазах. Мой спутник, пытаясь утешить, ласково треплет ей волосы – макушки деревьев качаются и шумят листвой.

– Вы не знаете, какой я была… –  медленно произносит она, не глядя на меня. –  Вы не знаете, какие мужчины добивались моей руки. Вы не знаете, как я была счастлива, – и как я была несчастна.

***

Я молчу. Мне сложно угадать её возраст – я лишь понимаю, что она много старше меня. Наверное, у неё богатый жизненный опыт.

– Когда я была совсем юной, – я, как Ассоль, грезила о любви. Я всё ждала, что он вот-вот появится из-за горизонта – и неважно, какого цвета будет парус у его корабля. И знаете, он появился… Финикийский моряк, искренний и отважный. Он влюбился в меня с первого взгляда – и я стала его женой. Он говорил, что я прекрасна, как цветок… С ним я была счастлива и беззаботна.

– Что же случилось?

– Он отказался от меня. Я горевала, но недолго – в мой дом вошёл дерзкий римлянин. Воин в доспехах. Не скажу, что я любила его – скорее, я не смогла ему отказать. Он владел мной, как владеют драгоценностью – я не могла сопротивляться такой жгучей страсти. Вы испытывали когда-нибудь подобное?

– Нет…

– О, тогда вы не поймёте меня. Безумие сердца дарит ни с чем не сравнимое наслаждение. Его невозможно представить, не побывав в нём.

– Я бы не хотела… – жалобно тяну я, – опустошать себя во славу бойцов любовного фронта.

– Хотя, знаете, вы правы… –  признаёт она. –  Мой дом опустел, и он его покинул. Он растратил всё, что подарил мне финикиец – и когда достаток обратился в пыль, он бросил меня. У меня ничего не осталось, кроме молодости и красоты – впрочем, этого ещё было вдоволь…  Скажите, вам нравятся немцы?

– Никогда не задумывалась. Почему именно немцы?

– Его звали Теодор. Сущий варвар. Он был моим любовником, но недолго – я заскучала и сбежала от него к иностранному консулу. С консулом было спокойно и хорошо, но он оказался таким… консервативным. Сплошные запреты. Проще уйти в монастырь, чем жить с ним. И я ушла. Но не в монастырь, а к другу его приятеля, красавчику-сарацину. О, мы смотрелись поистине чудесной парой. Жили весело, дружно, и даже затеяли совместный бизнес.

– Мне кажется, тогда ты была по-настоящему счастлива, – промолвил Декабрь. – Хотя до сих пор не желаешь признать это.

– С чего бы вдруг? Разве забыл, кем я стала потом?! Откуда, по-твоему, у меня все эти платья и украшения?

– Ну, понятно, – вздыхает мой спутник. – Только и остаётся, что любоваться ими… Вспоминая былое величие.

– Я стала королевой, – гордо произносит она, выпрямившись. – Коронованной!

– Она заняла первое место в конкурсе «Мисс Мира» благодаря своему любовнику. Собственно, она и связалась с ним исключительно из-за того, что он посулил ей корону.

– Ты не прав, – качает она головой. – Я любила его. И он меня любил, потому и сделал королевой. Он построил для меня величественный дворец и грандиозный собор – такое способно сотворить только любящее сердце. Если бы только не его склочное семейство… Впрочем, благодаря им я получила образование… Занялась живописью, музыкой, поэзией… у меня в ту пору было столько поклонников! Все восхищались мной.

– Помнишь, как ты влепила пощёчину этому французу? – хихикает Декабрь.

– О, да. Как его звали? Шарль, кажется… Наглец! Притворившись, что ухаживает за мной, попытался выкрасть золото. Какая подлость! Потом я встречалась с испанцем, долго, пока не начали часто ссориться – и я его прогнала.

– И что же было дальше?

– Дальше? – она довольно хмыкает, вспоминая, видимо, нечто приятное. – Мне все надоели, и я решила жить одна. Вот тут-то и наступило счастье… Делай что хочешь, и никто тебе не указ.

– Но почему же теперь всё иначе? – изумляюсь я. – Вы ведь узнали счастье. Как же вы смогли отказаться от него?

– Женская глупость… Влюбилась в этого… не знаю, как назвать его, не используя бранных слов. Мошенник! Сыпал обещаниями, как рог изобилия – а стоило сойтись, и он тут же превратился в чёрную дыру. Ненасытный bastardo! Я всё ему отдала. Хорошо, что хватило ума припрятать драгоценности, чтобы он не приделал им ноги. Дома разруха, всё разваливается буквально на глазах. Он ничего не хочет делать, только твердит своё любимое «дай-дай». Я прошу починить утюг или купить новый – не тут-то было… Что уж говорить о ремонте?

– Как же быть? – мне безумно жаль её, эту прекрасную измождённую женщину, которая даже в мятом платье умудряется выглядеть по-королевски.

– У меня есть идея… – понизив голос до шёпота, сообщает она. – Я дала объявление об аренде комнат. Они пустуют, и почти уже развалились – я согласна сдавать их просто так, за бесценок, при условии, что арендаторы возьмут на себя ремонт. А среди них, может, порядочный мужчина найдётся – такой, чтоб не пил и занимался хозяйством.

Декабрь одобрительно кивает, и я вижу в её глазах проблески оптимизма. Теперь она улыбается от души.

Я смотрю на часы.

– Мне пора.

– Рада знакомству, – будто опомнившись, Палермо говорит мне то, что полагалось сказать ещё при встрече, – и буду рада возобновить его, когда вы посетите нас вновь.

***

Я возвращаюсь на корабль – Палермо и Декабрь провожают меня до трапа. Напоследок Декабрь целует меня яркой закатной вспышкой, а Палермо долго смотрит мне в глаза. Скалистый прибрежный пейзаж растворяется в дымке наступившего вечера, и я мысленно прощаюсь с ним – до следующей зимы.

______

734 г. до н.э.   –   финикийские моряки основали г. Сис (Палермо);

254 г. до н.э.  –  город захватили римляне;

515—535 гг     –    нашествие варварских племен (остготов);

535—831 гг     –    годы правления Византийской империи;

831—1072 гг   –    землями владели сарацины;

1072—1266 гг   –  сицилийское королевство (норманны);

1266—1282 гг   –  правление Карла Анжуйского;

1282—1860 гг   –  под властью испанских королей;

1860—наст. вр. – Итальянское королевство, Италия.

Из-за разгула мафии Сицилия считается самым бедным регионом в стране.

(22.06.2017)

Пролог

Сто семьдесят шестой день

Из раза в раз одно и то же, – за полгода ничего не поменялось. Передо мной стол, за которым сидит худощавый мужчина. Он крутит стопку стикеров в руках и время от времени, черканув что-то ручкой, отрывает и клеит на край клавиатуры бумажный лепесток.

Мне удаётся разобрать вопросительные знаки, комбинации букв, восклицания, тире и двоеточия. Беспорядочный отрывистый курсив. Почерк? Шифр?

«Следовало бы разгадать его».

– Как я выгляжу? – спрашивает он на полном серьёзе.

– По-моему, неплохо, – бездумно кокетничаю я.

Он похож на актёра. Известного. Того, что последним играл Бонда.

Голубые глаза смотрят холодно; растеряв с годами задорные искорки и лучики тепла, они сделались отстранёнными и потому кажутся водянистыми.

Мужественный овал лица, твёрдый подбородок, переходящий в крепкую шею, резко очерченные скулы с худыми впадинами щёк и смуглая от загара кожа. Такая внешность может быть в равной степени угрожающей или импозантной – всё определяет рост. Мой собеседник невысок, поэтому выглядит импозантно. Но держится угрожающе.

– Какого цвета радужка?

– Такого же, как и до отпуска. Голубого.

Он бесстрастно улыбается, быстро-быстро моргает и нажимает что-то у себя на клавиатуре.

Я гляжу через камеру в его чёрные глаза и… торможу. Слов нет.

Секунд через пять до меня доходит.

– Это что, какая-то новая прога?

Он пожимает плечами. Поди разберись, что тут новое, а что неизученное старое. Может, прога, а может, и функция.

Мне не нужен его ответ, – я только что придумала его сама. Догадалась. Так это называется.

– Ася, я нравлюсь тебе?

Личный вопрос застал меня врасплох.

Не знаю, как правильно ответить.

Надо как-то исхитриться съехать с неудобной темы – проблемы с начальством мне ни к чему. Ласково и нежно. Почесать спинку мужскому самолюбию, мягонько улыбнуться и ответить так, чтобы меж нами образовалась глухая стена из прозрачного железобетона.

Можно обмануть, сказав: «Да», но будет сложнее… Впрочем, погодите, между нами тысячи километров. Чем я рискую?

Собой. Это неверный ответ.

А я не умею лгать, потому что меня этому не научили.

– Такой сложный вопрос? – поморщился он.

– Да, – призналась я. – Какой ответ вы ожидаете услышать?

– Любой.

– Тогда я не стану отвечать.

– Почему? – Иван Дмитриевич отодвинулся от монитора, скрестив на груди руки.

Тень от люминесцентной лампы скользнула по его щеке, и на мгновение картинка затуманилась. Наверное, скайп подтормаживает.

– Не хочу проблем.

– В чём проблема?

– Это тест на гибкость мышления? – уточнила я.

– Нет. Закрытый вопрос с множественным выбором, в котором любой ответ является правильным.

Теперь я понимаю, что допустила ошибку. Мне стоило вперёд определить его мотивы. Отчего же я сразу не догадалась, что его интересовала моя реакция?

Эмоции, вот что лежит в основе заблуждений. Я повторила эту фразу вслух. Он удивлённо приподнял брови.

– Какие эмоции, Анастасия?

– Страх.

– Интересно… – он принялся размашисто что-то черкать у себя в бумагах.

Я терпеливо молчала, ожидая, когда он возобновит беседу.

Исписав несколько листков вязью кудлатых закорючек, Иван Дмитриевич поднял голову и уставился на меня. Точнее, вперил свой колючий взгляд в монитор, откуда я с видимой безмятежностью улыбалась ему.

– Вы ещё не пришли в себя после отпуска, – предположила я.

– Меня смущает твоя непоследовательность, – возразил он.

Я напряглась. Тень вновь пробежалась по его лицу, шмыгнув за левое ухо, хотя он не двигался. Показалось? Нет. Мужчина провёл рукой по волосам, будто пытаясь нащупать кого-то незримого, но осязаемого, и стряхнуть. Нервы.

– Мы оба устали, – подытожила я.

– Хорошо. Давай на сегодня закончим.

***

Я выключила камеру. По спине побежал холодок – словно сотни ледяных иголок впились в позвоночник.

«Неприкаянная жизнь. Миллион неразгаданных символов. Алгоритмы ненужных задач. Ты должна избегать отрицаний, разве не помнишь? Один положительный ответ заменяет бесконечное множество отрицательных».

Голова была забита ерундой, а душа просила тепла. Я набросила на плечи шаль и, зябко съёжившись, тихо проскользнула на террасу, где отдыхал муж. Остановившись поодаль, залюбовалась им.

Смешной. Сидит с отсутствующим видом, как ребёнок, и, запустив пятерню в волосы, теребит вихры на макушке, сосредоточенно изучая что-то в телефоне. То ли читает детектив, то ли новостную ленту, со стороны не понять.

– Тридцать градусов, – заметил он, кинув на меня беглый взгляд. – Ты, вообще, как?!

– Не знаю, Паш, – неуверенно ответила я, – чего-то не по себе.

– Тебе бы согревающего выпить… Сейчас…

Он ушёл в дом, а я упала без сил в кресло-качалку. На миг меня охватила дрожь и тут же отпустила – вслед за ней пришла сладкая нега умиротворения. Тело словно растворилось, превратившись в невесомое облако, лишённое границ и очертаний. Я с головой погрузилась бы в небытие, но мешал – или наоборот, помогал? – запах. В воздухе ярко пахло травой, соседской свежескошенной зеленью, и это постепенно приводило меня в чувство.

Солнце ещё в небе, но уже вечереет. Сумеречный полог соткан из грусти: надо вытерпеть, выдюжить эти трудные полчаса, что он опускается на землю, и наступит ночь – я уплыву в её лабиринт. Темнота не имеет оттенков, но у неё есть множество теней. И каждая рисует свой эскиз. Ночь наполнена тоннелями, спусками и подъёмами, уровнями и переходами – это время дремучего зазеркалья. Она дарит намёки, ускользающие с рассветом вспять, в тьму, которая их породила – кроме тех, что, минуя её, выходят навстречу рассвету и оживают, воплощаясь в завязях, бутонах и ростках…

Люблю утро, – свежее, бодрящее, с терпко-горьким ароматом кофейных зерен. Пробуждающий ото сна напиток помогает сделать первый осознанный вдох. И улыбнуться – по-настоящему, от души. Не широко, хищно обнажив ровные зубы, а едва заметно приподнять уголки губ, чувствуя, как сердце занимается беспричинной отрадой.

…Когда Пашка вернулся на террасу, я полулежала в кресле, перекинув ноги через подлокотник, и пыталась вспомнить вчерашний день.

Он подал мне кружку с чаем, и недовольно покачал головой:

– Что они там с тобой делают?

– Да что со мной можно делать по скайпу, Паш? – взмолилась я. – Мы просто беседуем.

– Это-то и странно. Кто станет платить за ерунду? Полгода.

– Вопросы задают, я отвечаю. Что тут странного?

– Ась, зачем?! Зачем им это? Ты в курсе, сколько зарабатывают на опросах? Сущие копейки, а у тебя… Или ты недоговариваешь что-то?

Я промолчала, дёрнув плечом. Мои опросы другого рода, но муж не должен знать об этом. Кажется, я подписывала бумагу о неразглашении. Не помню.

Они сами связались со мной. Иван Дмитриевич и его помощник, дядька со скучным лицом и брезгливо поджатыми губами. Я не знала, чего они хотят, но отказать не имела права.

«Безотказная ты, Аська», – вздыхает в таких случаях муж.

А меня не научили говорить субъективное «нет».

Объективное можно, а субъективное невозможно.

– Не нравится мне это. Если ты не скажешь мне, я сам позвоню им, – разозлившись, Пашка всегда пускает в ход ультиматумы.

– Я просто рассказываю, что мне известно, – растерянно прошептала я. – Из разных областей науки.

– И всё? Это что, игра в умники и умницы?

– Игра? – переспросила я, не понимая, что он имеет в виду.

– Ась, ты как с луны свалилась… – недовольно буркнул муж. – Какая, на фиг, наука?! Ты к ней никакого отношения не имеешь!

– Отвечаю на вопросы. Из разных облас… – стоп, это уже рекурсия. – Паш, не злись…

Чай остыл, пока я пререкалась с ним.

Не хочу ссориться, и не хочу думать.

Хочу наслаждаться летней безмятежностью, слушать убаюкивающий шум водопада, погружаясь в сладкое забытье полудрёмы. Утопать в сочных красках распускающихся бутонов пионов и роз, обступивших террасу в пышных нарядах придворных дам. Королевский двор. Я чувствую себя здесь самозванкой, пастушкой, украдкой прикорнувшей в светлейших покоях, и меня это нисколько не смущает. Меня вдохновляют ароматы, ощущения и звуки – без них мир стал бы безжизненным.

И я исчезла бы в тот же миг.

Сто семьдесят седьмой день

– Вам известно значение моего имени? – дождавшись удобного момента, я задала Ивану Дмитриевичу вопрос, нарушив негласные правила наших с ним диалогов.

– Думаю, вы знаете это лучше меня, – парирует он, возвращая меня к пассивной роли объекта. – И что же?

– Воскрешение. Возрождение к жизни.

Он кивнул:

– Что есть жизнь?

– Движение, – не задумываясь, ответила я. – Движение, пронизанное смыслом.

– Что в его основе?

– Изменение импульса под воздействием внешних сил, если речь идёт о материальной точке. Впрочем, я предпочитаю систему.

– Равновесную?

– Не всегда. Возрождение – это переход в другое состояние, что исключает равновесность…

Моя реплика звучала вопросительно и оттого неуверенно, хоть я в своих словах не сомневалась. Тягомотина. Если бы он поведал мне что-то новое, я навострила бы уши, как следует, но отвечать здесь приходилось только мне. Надоело.