Скитания. Книга о Н. В. Гоголе

Может быть, и не начал даже никто, а всё так, подобно стихии, как на тихую гладь океана налетел ураган, одним разом заголосило, запрыгало, запричитало, изощряясь в недостойных ругательствах и ослепленных яростью обвиненьях.

И в чем только они ни обвиняли его!

Что злорадствовали враги, которых он иметь не хотел и которые отчего-то взялись у него сами собой, это было вполне натурально, в порядке вещей. Однако в его искренности и добрых намерениях усомнились даже друзья, даже те, кто клялись всенародно, что любили и понимали его. Виссарион Григорьевич безапелляционно решил, что с этого дня он для искусства потерян. Старый Аксаков более второму тому не верил, уверяя его, что добродетельные люди не могут явиться предметом искусства, что это задача неисполнимая, а на его обещание, что он выставит такие идеалы добра, перед которыми все содрогнутся, Иван, его меньшой сын, с сомнением замечал, что это все-таки будут одни идеалы, а не человеческие живые грешные души. Степан, смертельный противник неистового Виссариона, выговаривал сухо:

– Главное справедливое обвинение против тебя следующее: зачем ты оставил искусство и отказался от всего прежнего? Зачем ты пренебрег даром Божиим? В самом деле, ведь талант дан тебе был от Бога. Ты развил его, ты не скрыл его в землю. За что же пренебрегаешь тем? Возвратись-ка опять к твоей художественной деятельности. Принеси ей опять твои обновленные силы…

Сенковский, по своему обыкновению придираться к чему ни придется, придрался к письму о Гомере и, пустившись в плевой статейке бойко трактовать о характере женщины, вдруг нелепо свернул на «Выбранные места», запричитав скоморохом:

– Я держусь той теории, что женщина… не что иное, как воображение в вырезном платье. Вместо сердца в ней бьются «Мертвые души» – я хотел сказать: в ней бьется поэма… Простите, что я так странно обмолвился; я печален – Гомер, знаете, болен! О, самолюбие, самолюбие книжное! Сколько ты убиваешь умов и талантов!.. Самолюбие! Лютое самолюбие! Посмотри, что ты сделало из Гомера. Гомер болен! Гомер захворал на том, что он не на шутку Гомер. Гомер возгордился неизлечимо!.. Типун вам на язык! – в том числе и не – вам, которые, когда явилась в свет незабвенная поэма, предсказывали, что это тем кончится, что тут уже есть начало болезни. Гомер отрекается от бессмертия, от удивления народов, потому что народы не понимают его…

Барону Розену ни с того ни с сего подвернулось известное изречение Гете:

– Природа, разумеется, изящная, хотела узнать, какова она собой – то есть пожелала посмотреться в зеркало – и создала Гете.

Так вот, барон, разожженный и раззадоренный огнем чужой мысли, пустился изощрять свое скудноватое остроумие и разразился грязной остротой:

– Неизящная, нечистая природа захотела смотреться в кривом зеркале и создала Гоголя.

Губер в «Выбранных местах» увидел лишь несколько ничтожных писулек, лишь несколько странных, замысловатых статей, которые не стоят никакого внимания.

Павлов поименовал его книгу наущением дьявола. Либералы в ней каким-то образом плод невежества разглядели. Чаадаев в падении Гоголя признал следствие печальной ошибки славянофилов. Старый Аксаков думал противное:

– Книгу вашу считаю полным выражением всего зла, которое вас охватило на западе.

Михаил Петрович кричал:

– Гордость, на эту уду тебя поймал злой дух, принявший вид ангела света.

Старый Аксаков, мало согласный в чем бы то ни было с Михаилом Петровичем, на этот раз, приняв книгу за личное оскорбление, вторил ему:

– Всё это ложь! Нелепость и дичь!

Некоторые итоги ураганом промчавшейся брани подводил холодно-рассудительный Брандт:

– Одни считают новую книгу Гоголя плодом расстроенного болезненного воображения. Другие видят здесь крайние выходки непомерного самолюбия, избалованного безусловными восторженными похвалами некоторых критиков и в то же время раздраженного резкими, хотя, по собственному сознанию автора, и справедливыми замечаниями его противников. Третьи думают, что он имел в виду обезоружить последних мнимою скромностью и строгим осуждением написанного им. Наконец, четвертые полагают, что всё это не что иное, как новый замысловатый жарт малороссийский, которым автор надеялся озадачить публику и критику, запутать их в вопросах, надеялся во всяком случае заговорить о нем именно в то время, когда продолжительное молчание его и разные слухи, приносившиеся из-за границы, давали повод думать, что литературное поприще его уже кончилось.

Кто-то в присутствии калужского архиерея Григория удивился, что в новой книге Гоголь показал себя богословом, на что владыка не без гнева, не приличного его высокому сану, отрезал:

– Э, полноте, какой же он богослов! Он просто сбившийся с пути пустослов!

Плетнев попытался защитить его книгу, которую сам же выпустил в свет, – Плетнева тут же выругали публично старым изношенным колпаком.

Страстным негодованием взорвался Белинский, разводя при этом руками, как это можно во имя своего совершенства бранить так истово и публично себя:

– И при этом вы позволили себе цинически грязно выразиться не только о других (это было бы только невежливо), но и о самом себе – это уже гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены… Не будь на вашей книге выставлено вашего имени и будь из неё выключены те места, где вы говорите о самом себе, как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз – произведение автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?

Вяземский сообщил свое мнение Шевыреву, уверенный в том, что шумливый Степан не схоронит этого частного мнения про себя одного:

– Сказывают, что и вы строго судите новую книгу Гоголя. Я всегда был того мнения, что вы, Хомяков и другие слишком преувеличивали значение Гоголя, придавали ему произвольное значение, которое было ему не в меру и таким образом производило вредное действие и на общее мнение и на него самого. Равно и теперь полагаю, что вы не правы, если не сочувствуете книге его. Разумеется, в ней много странностей, излишеств, натяжек, но всё это было и в прежних творениях его, в которых вы видели преобразование, возрождение, преображение литературы нашей. В Гоголе много истинного, но он сам не истинен, много натуры, но сам он болезнен: был таковым прежде, каков и ныне.

Аполлон Григорьев называл «Выбранные места» болезненной книгой. Впрочем, это был единственный критик, который попытался сказать, что это не личная болезнь, свойственная одному писателю Гоголю, но болезнь нашего века и человечества.

Прозаические умы распустили злокозненный слух, будто при помощи своей книги он рассчитывал пробраться на должность наставника к сыну наследника. Наследник же благодарил бдительную цензуру за то, что она многие, как соизволено было произнести, непристойности вычеркнула из этой книги, гнусной и гадкой.

Перепуганная старушка Шереметева беспрестанно молилась у Иверской за спасение его от поднявшейся брани.

Старый Аксаков соглашался с общей молвой, пустив в публику опасное и скверное слово:

– Религиозная восторженность убила великого художника и даже сделала его сумасшедшим.

Гнусное словцо подхватили, потащили по улицам, и неутомимый сплетник Степан не постеснялся его известить:

– Меня встречали даже добрые знакомые твои вопросом: скажите, пожалуйста, правда это, что Гоголь с ума сошел?

Им всё было мало. На него неслись вихрем уже не ругательства. Он в изумлении ощущал, как над его живым чувствительным телом совершалась какая-то страшная анатомия, которая даже ему, многократно закаленному бранью почти площадной, оказывалась уже не по силам. Его кололи и резали. В его нежную душу запускали грязные руки. Его били наотмашь по ней, единственно потому, что он перед всеми решился её обнажить.

А за что?

Глава тринадцатая

Размышления

За одно только то, что он, имея природу совсем не мистическую, но положительную, стремясь поскорей получить ощутительный результат, слишком рано раздумался разговориться о том, что слишком ясно было видно ему самому и что оказался не в силах пока ещё выразить неумелой и тёмной речью своей.

Только за это?

Не только за это, но большей частью за то, что внутренне он изменился.

Да разве внутренне он изменился?

Нисколько!

В главнейших своих убеждениях не переменялся он никогда. С двенадцатилетнего, может быть, возраста, как это представлялось ему, он шел всё по той же дороге, что ныне, никогда не колеблясь, никогда не шатаясь во мнениях главных, не переходя от одного убежденья к другому, и, как прежде, он мог бы сказать, что всё тот же в своем существе, только, может быть, поизбавился кое от чего из того, что на пути его сильно мешало ему, и через это сделался несколько поумней, стал видеть яснее многие вещи и называть их прямо по имени: вот это доброе дело, а это дело пустое и злое, вот это от Бога, а вот это от чёрта, и мог бы поклясться, что с ним не согласиться нельзя.

И вот многие восстали против него, в особенности же те, которые в полный голос именовали себя передовыми людьми, уверяя себя и других, что всё, что ни есть, видят глубже и дальше, чем он, дивясь от души, как это он, при всём обширном таланте его, не примечает того же.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.