Послушник дьявола

Эллис Питерс

Послушник дьявола

Ellis Peters

The Devil's Novice

© Storyside. 2021

© Грушанская Ж. Я., перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021

* * *

Видите того пожилого монаха

в подоткнутой рясе? Сейчас утро, и брат Кадфаэль

возится в своем садике:

собирает лекарственные травы,

ухаживает за кустами роз.

Вряд ли кому придет в голову,

что перед ним – бывший участник

крестовых походов, повидавший полмира

бравый вояка и покоритель женских сердец.

Однако брату Кадфаэлю приходится зачастую

выступать не только в роли врачевателя

человеческих душ и тел, но и в роли

весьма удачливого, снискавшего славу детектива, —

ведь тревоги мирской жизни не обходят стороной

тихую бенедиктинскую обитель.

Не забудем, что действие «Хроник брата Кадфаэля»

происходит в Англии XII века,

где бушует пожар междоусобной войны.

Императрица Матильда и король Стефан

не могут поделить трон, а в подобной неразберихе

преступление – не такая уж редкая вещь.

Так что не станем обманываться

мирной тишиной этого утра.

В любую секунду все может измениться…

Глава первая

В середине сентября лета Господня 1140 владельцы двух шропширских маноров – к северу и югу от Шрусбери – в один и тот же день отправили послов в аббатство Святых Петра и Павла, прося согласия на вступление в Орден их младших сыновей.

Одного приняли, другого отвергли. На это имелись достаточно веские причины.

– Я призвал вас на совет, прежде чем принять решение или представить дело на обсуждение капитула, – проговорил аббат Радульфус, – потому что принцип, который оно затрагивает, в настоящее время является предметом рассмотрения руководителей нашего Ордена. Вы, брат приор и брат субприор, несущие каждодневные тяготы управления нашим хозяйством и нашим домом, ты, брат Павел, попечитель послушников и учеников, ты, брат Эдмунд, живущий в монастыре с самого детства и посвященный во все его заботы, – вы можете посмотреть на это дело с одной стороны; ты же, брат Кадфаэль, напротив, пришел к нам уже в зрелом возрасте, а до этого участвовал во многих опасных предприятиях, так что ты можешь взглянуть на него с другой стороны.

«Так, – подумал Кадфаэль, молча и неподвижно сидевший на скамье в углу приемной аббата, голой, пахнущей деревом комнаты, – я опять должен буду взять на себя роль защитника мирских искусов». Он снова должен будет подать свой голос, голос, ставший сдержанным, смягчившийся за семнадцать лет, прошедших с того дня, как он, бывший солдат, дал обет, но все же остающийся достаточно резким для монастырского уха. «Ладно, в служении каждый из нас делает то, что умеет, и так, как поручено нам свыше, и, наверное, такой образ жизни не хуже любого другого». Брата Кадфаэля изрядно клонило в сон: весь день с самого утра он провел во фруктовых садах Гайи и в своем маленьком садике внутри монастырской ограды, прерывая работу только для обязательного присутствия на службах в церкви и молитв. Он слегка опьянел от наполненного дивным ароматом трав сентябрьского воздуха и собирался лечь в постель сразу после повечерия. И все же он не настолько хотел спать, чтобы не насторожиться, когда аббат Радульфус объявил, что просит совета; вернее, он хотел бы выслушать совет, который потом без колебания отвергнет, если его, аббата, проницательность укажет ему совершенно иной путь.

– К брату Павлу обратились с просьбой, – произнес аббат, окидывая собравшихся властным взглядом, – принять к нам двух новых мальчиков, чтобы, когда придет время и если пожелает Господь, они смогли надеть рясу и выбрить тонзуру. Тот, с кем мы должны сейчас поговорить, из хорошей семьи, его отец – патрон нашей церкви. Сколько, ты сказал, лет мальчику, брат Павел?

– Он совсем дитя, ему еще нет пяти.

– В этом и состоит причина моих сомнений. Сейчас у нас живут только четыре мальчика; двое из них находятся здесь не для того, чтобы со временем дать монашеский обет, а чтобы получить образование. Правда, потом при желании они смогут остаться с нами и вступить в наше братство, но это уже их дело, – достигнув подходящего возраста, они сами сделают выбор. Двум другим двенадцать и десять лет, родители посвятили их Богу. Дети привыкли к нашей жизни и счастливы; очень не хотелось бы нарушать их покой. Поэтому я не могу с легкостью решиться принять к нам еще мальчиков, которые пока не в состоянии осознать, что́ даст им поступление в обитель и, пожалуй, самое главное, чего они при этом лишатся. Великая радость, – объявил аббат Радульфус, – распахнуть двери перед тем, кто истинно хочет этого всей душой. Однако душа ребенка, только что оставившего колыбель, принадлежит игрушкам и теплу материнских колен.

Приор Роберт изогнул дугой серебристо-седые брови и с сомнением покосился на кончик своего тонкого аристократического носа:

– Обычай принимать детей послушниками существует уже века. Он освящен Уставом. Любые отклонения от Устава должны приниматься только после глубочайших размышлений. Есть ли у нас право отказывать отцу в том, чего он желает для своего ребенка?

– Есть ли у нас – есть ли у отца – право определять участь несмышленого младенца прежде, чем он обретет голос, чтобы говорить за себя? Я знаю, такая практика установилась давно и никогда не подвергалась сомнениям, но теперь подвергается.

– Нарушив ее, – упорствовал приор Роберт, – мы рискуем лишить какую-нибудь юную душу верного пути к блаженству. И в детские годы можно сделать неверный шаг, и путь к Божественной милости будет утерян.

– Я допускаю такую возможность, – согласился аббат, – но думаю, что может случиться и обратное, и многие дети, предназначенные для иной жизни и иного способа служения Богу, просто окажутся как бы заточенными в тюрьму. Это только мое собственное мнение. Здесь с нами и брат Эдмунд, который в монастыре с четырех лет, и брат Кадфаэль, который, напротив, пришел к нам в зрелом возрасте, прожив перед тем бурную, полную приключений жизнь. Я верю и надеюсь, что оба они не раскаиваются, дав монашеский обет. Скажи нам, брат Эдмунд, как ты смотришь на это? Ты сожалел когда-нибудь, что тебе не довелось познать мир за монастырскими стенами?

Брат Эдмунд, попечитель монастырского лазарета, был серьезным, вдумчивым человеком приятной наружности; будучи всего на восемь лет моложе шестидесятилетнего Кадфаэля, он хорошо смотрелся бы и верхом на лошади, и в качестве владельца какого-нибудь манора, хозяйским глазом приглядывающего за своими арендаторами. Он неторопливо обдумал ответ и спокойно проговорил:

– Нет, я никогда не испытывал сожалений. Но ведь мне неизвестно, о чем стоило бы жалеть. Однако я знаю тех, кто бунтовал просто от желания узнать это. Может быть, они воображали, что в мирской жизни больше возможностей, чем в нашей, а я, вероятно, лишен этого дара воображения. А может быть, мне посчастливилось найти себе работу по душе и по способностям и у меня не было времени роптать. Я бы ничего не хотел менять. И я сделал бы тот же самый выбор, если бы давал обет уже взрослым. Но у меня есть основания думать, что другие, будь их воля, сделали бы другой выбор.

– Честный ответ, – похвалил аббат Радульфус. – Брат Кадфаэль, а ты? Ты много бродил по свету, был в Святой земле, знаком и с оружием. Ты сделал выбор поздно, и сделал его сам, и мне кажется, ты не тоскуешь о прошлом. Ты, повидавший так много, приобрел ли что-нибудь, выбрав монастырь?

Кадфаэль обнаружил, что, прежде чем ответить, ему нужно подумать, а думать после целого дня работы на солнце было очень трудно. Он прекрасно понимал, что́ хочет услышать от него аббат, но все же его смущала встававшая перед глазами картина, когда маленького ребенка, почти из колыбели, без его ведома обряжают в рясу – то, что он, Кадфаэль, сделал по собственной воле.

– Думаю, я приобрел многое, – проговорил он наконец. – Более того, мой дар, каким бы ничтожным и жалким он ни выглядел, значительнее того, который я смог бы принести, явившись сюда неопытным юнцом. Я откровенно говорю, что любил ту жизнь, высоко ценил воинов, которых знал, благородных людей и их великие дела, свидетелем которых был, и если в расцвете лет я решил отказаться от всего и предпочел жизнь в монастыре, то это говорит только о моем почтении и благоговении перед Церковью. И я никоим образом не считаю, что, сохранив кое-какие воспоминания, я менее пригоден исповедовать преданность Богу, – скорее, это помогает мне служить более ревностно. Если бы меня отдали в монастырь в раннем детстве, то, возмужав, я бы стал бунтовать, желая получить принадлежащее мне по праву. То, что я не провел здесь детство, помогло мне пожертвовать своими правами, когда на меня снизошла мудрость.

– Но ты ведь не будешь отрицать, – сказал аббат, и его худое лицо осветилось мимолетной улыбкой, – что есть люди, которые по своей природе и милости Божьей предназначены для того, чтобы с ранней юности начать вести жизнь, которую ты открыл для себя только в зрелые годы?

– Ни в коем случае не стану отрицать этого! Я считаю, что они – лучшие из нас. Но они делают свой выбор добровольно: каждый сам идет на свет, видимый лишь ему.

– Хорошо, хорошо, – проговорил Радульфус и задумался, обхватив ладонью подбородок и прикрыв свои глубоко сидящие глаза. – Брат Павел, ты ничего не хочешь сказать нам? Мальчики на твоем попечении, и мне известно, что они редко жалуются на тебя.

Брат Павел, человек средних лет, носившийся со своими подопечными, как беспокойная наседка с выводком цыплят, был известен тем, что всегда потворствовал малолеткам и защищал их от возможных наказаний; при этом он был хорошим учителем и вдалбливал юнцам латынь, не причиняя при этом особых огорчений ни себе, ни им.

– Для меня не будет тяжелым бременем забота о четырехлетнем мальчонке, – медленно проговорил брат Павел, – но дело ведь не в том, доставит ли это удовольствие мне или радость ему. Это не то, что предписывает Устав, так мне кажется. Хороший отец может дать маленькому сыну то же самое. Лучше, если мальчик осознает, что́ он делает, и получит некоторое представление о том, что́ он оставляет позади. В пятнадцать или шестнадцать лет, получив хорошее образование…

Приор Роберт вскинул голову, сохраняя при этом суровый вид: он как бы показывал, что не хочет мешать главе аббатства прийти к какому-то решению. Субприор, брат Ричард, промолчал; это был добрый человек, хорошо управлявшийся с обыденными делами, но не любивший принимать решения.

– После того как я познакомился с соображениями архиепископа Ланфранка, я пришел к выводу, что в наше отношение к вопросу о принесении детьми обета следует внести изменения, – подвел итог аббат, – и я убежден, что сейчас лучше отказать всем, кто просит принять ребенка послушником в монастырь, пока тот сам не сможет решить, какой образ жизни ему избрать. Поэтому, брат Павел, моя точка зрения такова: на сегодня придется отклонить просьбу об этом мальчике. Пусть отец знает, что через несколько лет мы охотно примем его сына в качестве ученика нашей школы, но не в качестве послушника, собирающегося вступить в Орден. Для этого мальчик должен достичь соответствующего возраста. Так и скажи его отцу. – Радульфус перевел дыхание и слегка выпрямился в кресле, показывая, что совещание закончено. – Насколько я знаю, у нас есть еще одна просьба о приеме в монастырь.

Брат Павел уже встал и улыбался с облегчением.

– С этим затруднений не будет, отец мой. Леорик Аспли из Аспли хочет отдать нам своего младшего сына Мэриета. Юноше только что исполнилось девятнадцать лет, и он идет к нам по собственному пылкому желанию. Этот случай, отец мой, не вызывает сомнений.

– Не очень-то благоприятные времена для приема новичков, – признал брат Павел, идя через большой двор рядом с Кадфаэлем к повечерию, – так что лучше нам не брать послушников. Я доволен, что отец аббат решил именно так. Меня всегда не слишком радовало, когда к нам приводили маленьких детей. И хотя в большинстве случаев их отдают нам, руководствуясь, вероятно, исключительной любовью к ним, иногда находят сомнения… Если не хочется делить земли и уже есть один или два старших сына, то монастырь может быть хорошим местом, куда удобно пристроить третьего.

– Такое может случиться, даже если этот третий – взрослый человек, – сухо возразил Кадфаэль.

– Но с его согласия, ведь и в обители тоже остается соблазн достичь власти и чинов. Но младенцы – нет, здесь слишком много возможностей для злоупотреблений.

– Как ты думаешь, придет к нам этот мальчик через несколько лет на условиях отца аббата? – поинтересовался Кадфаэль.

– Сомневаюсь. Если его поместят в нашу школу, отцу придется платить за него. – Брат Павел, который был склонен отыскивать ангельские задатки у любого бесенка, если тот был его учеником, тем не менее скептически относился к старшим родственникам детей. – Если бы мальчика приняли в послушники, мы бы взяли на себя расходы по его содержанию и всему прочему. Я знаю отца ребенка. Вполне порядочный человек, но скупой. А вот его жена, я уверен, будет очень рада, что младшенький останется при ней.

Они подошли ко входу на галерею; в тихом, напоенном сладким ароматом воздухе плавали мягкие зеленоватые тени деревьев и кустов, тронутых первыми признаками золотой осени.

– А другой? – спросил Кадфаэль. – Аспли – это где-то к югу, на границе Долгого Леса; я слышал это имя, но не более. Ты знаешь их семью?

– Только понаслышке, но слава о них идет хорошая. С посланием сюда приходил управляющий манором – старый кряжистый сакс, если судить по его имени – Фремунд. Он сказал, что юноша умеет читать, здоров и хорошо воспитан. Во всех отношениях доброе приобретение для нас.

Заключение, с которым не было причин спорить.

Анархия в стране, раздираемой междоусобной войной, сильно сократила доходы аббатства; те, кто намеревался совершить паломничество, оставались сидеть по домам; уменьшилось, к сожалению, число послушников, желающих вступить в монастырь, при том что сильно увеличилось число нищих беженцев, ищущих убежища в его стенах. Возможность получить взрослого члена общины, грамотного, жаждущего начать послушничество, было прекрасной новостью для аббатства.

Потом, конечно, нашлись умники, крепкие задним умом, которые, перебирая всяческие предзнаменования, намекали на приметы и нагло утверждали, что все были ими предупреждены. После любого потрясения и дальнейшего успокоения всегда обнаруживается множество подобных запоздалых советчиков.

Два дня спустя брат Кадфаэль по чистой случайности оказался свидетелем прибытия нового члена общины. Несколько дней стояла ясная солнечная погода, будто нарочно, чтобы можно было собрать ранние яблоки и привезти на телегах свежесмолотую муку. Но потом разразился ужасный ливень, превративший дороги в непролазную грязь, а каждую ямку на большом дворе – в предательскую лужу. Переписчики и художники благодарили судьбу, что могут сидеть за своими столами в нишах скриптория. Мальчики оказались запертыми на время в помещении, предназначенном для игр; в лазарете немногие больные, находившиеся там, чувствовали, как все ниже и ниже падает их дух и одолевает грусть от вида тускнеющего за окном света. Гостей в это время было очень немного. В междоусобной войне наступила передышка, высокопоставленные священнослужители пытались призвать обе стороны к согласию. Бо́льшая же часть Англии затаилась в своих домах и выжидала; только те, у кого не было выбора, двигались по дорогам и находили пристанище в странноприимном доме аббатства.

Время после полудня Кадфаэль провел в своем сарайчике при маленьком садике, где он выращивал травы. Ему нужно было не только проследить, как варились разные снадобья – результат осеннего сбора трав, кореньев и ягод; получив копию списка Элфрика, содержащего перечень трав и деревьев, произраставших в Англии полтора века назад, он мечтал в мире и покое изучить его. Брату Освину, чей молодой пыл иногда служил поддержкой Кадфаэлю, но чаще мешал ему наслаждаться своими личными владениями, было позволено удалиться, и тот отправился изучать литургию, потому что приближалось время его пострига и Освин должен был знать все назубок.

Дождь был желанным для земли, но на людей действовал угнетающе, мешал думать. Темнело; буквы на листе, который лежал перед глазами Кадфаэля, стали расплываться. Он прекратил чтение; зная английский с детства, латынь Кадфаэль выучил уже в зрелом возрасте, ценой утомительных усилий, и, хотя и владел ею, она оставалась для него чужим, непривычным языком. Он проверил варившиеся смеси, помешал тут и там, бросил какие-то недостающие травы в ступку и растирал до тех пор, пока они не превратились в пыль и полностью не перемешались; потом он выскочил из сарайчика, быстро пробежал через мокрый садик и оказался в большом дворе. Под рясой он прижимал к груди драгоценный пергамент.

Кадфаэль добежал до навеса над крыльцом странноприимного дома и под его прикрытием собирался с духом, прежде чем пуститься шлепать по лужам в направлении крытой галереи монастыря, когда увидел троих всадников, въехавших со стороны предместья и остановившихся под аркой ворот у сторожки, чтобы стряхнуть капли дождя с плащей. Привратник, торопясь, вышел поприветствовать прибывших и двинулся вдоль стены под прикрытием навеса, а из конюшни выскочил конюх и побежал по лужам, накрыв голову мешком.

«Должно быть, это Леорик Аспли из Аспли и его сын, пожелавший надеть рясу и стать монахом», – подумал Кадфаэль. Он постоял какое-то время, вглядываясь в приехавших, частично из любопытства, частично надеясь – увы, тщетно, – что ливень ослабнет и ему удастся пересечь двор и попасть в скрипторий, не промокнув насквозь.

Впереди ехал на крупном сером коне высокий, очень прямо державшийся пожилой человек в толстом плаще. Когда он откинул капюшон, стала видна копна густых седых волос и длинное суровое бородатое лицо. Даже на таком расстоянии оно казалось значительным, неулыбчивым, непреклонным; орлиный нос придавал ему высокомерное выражение, усугубляемое жесткими очертаниями гордого рта; однако, когда всадник сошел с коня, его обращение с привратником и конюхом было подчеркнуто вежливым. Трудный человек. Вероятно, такому отцу нелегко угодить. Одобрял ли он решение сына или согласился против воли, с досадой? Кадфаэль подумал, что Леорику, очевидно, больше пятидесяти, и по простоте душевной счел его стариком, забывая о собственном возрасте, о котором вообще никогда не думал, а ведь ему самому было шестьдесят.

Гораздо сильнее его внимание привлек юноша, который, как того требовали приличия, почтительно следовал за отцом на расстоянии нескольких ярдов и быстро спрыгнул со своего черного пони, чтобы поддержать родителю стремя. Пожалуй, даже излишне быстро, но при этом в его манере держаться было что-то напоминающее жесткую несгибаемость старшего. Когда они спешились, оказалось, что девятнадцатилетний Мэриет Аспли на голову ниже Леорика; это был хорошо сложенный, стройный, крепкий юноша, на первый взгляд ничем особенно не примечательный. Темные пряди волос прилипли к его мокрому лбу, и потоки дождя струились по гладким щекам, как потоки слез. Он стоял чуть в стороне, со смиренно склоненной головой и опущенными долу глазами, весь внимание, как слуга, ожидающий приказаний хозяина. Когда же Аспли направились под навес сторожки, Мэриет следовал по пятам за отцом, как хорошо обученная собака. И все же в его поведении была какая-то замкнутость, что-то принадлежащее ему одному; он как будто выполнял весь этот ритуал, не участвуя в происходящем душой. Это было скрупулезное соблюдение внешних формальностей, которое не затрагивало даже частички его «я». Насколько Кадфаэль мог разглядеть на таком расстоянии, выражение лица Мэриета было столь же спокойным и суровым, как у Аспли-старшего.

«Да, – подумал Кадфаэль, – между этими двумя нет согласия, это несомненно». Единственное, чем он мог объяснить холодность и непреклонность отца, так это тем, что тот не одобряет решение сына, – мысль, сразу пришедшая Кадфаэлю в голову; возможно, отец пытался отговорить сына и очень сердит, что это ему не удалось. Упрямство, с одной стороны, крушение надежд и разочарование – с другой – разделили их. Не лучшее начало служения – противостоять воле отца. Однако ослепленные слишком ярким светом не видят, не хотят видеть боли, которую они причиняют. Путь, которым Кадфаэль пришел в монастырь, был иным, но ему пришлось пару раз наблюдать такие случаи, и он понимал всю тяжесть подобной размолвки. Прибывшие отправились в сторожку ожидать брата Павла, а после – официального приема у аббата. Конюх, который приехал вслед за ними на косматом диком пони, отвел лошадей на конюшню, и большой двор снова опустел; дождь лил по-прежнему. Брат Кадфаэль подобрал повыше полы своей рясы и побежал к главному корпусу, там стряхнул воду с рукавов и капюшона, а потом пошел в скрипторий, устроился удобно и продолжил чтение. Через несколько минут он полностью погрузился в раздумья о том, являлись ли dittanders Элфрика тем же самым, что его собственный dittany (ясенец белый). Кадфаэль не думал больше о Мэриете Аспли, который принял неколебимое решение стать монахом.

На следующий день юноша предстал перед капитулом, чтобы формально заявить о своем желании и познакомиться с теми, кому предстояло стать его братьями. Во время послушничества молодые люди не принимали участия в дискуссиях капитула, им разрешалось лишь слушать, чтобы набираться ума, но аббат Радульфус настаивал, чтобы к ним с самого момента их вступления в монастырь относились учтиво, как принято среди братии.

Впервые надев рясу, Мэриет чувствовал себя в ней чуть-чуть стесненно, даже казался меньше ростом, как отметил внимательно наблюдавший за ним Кадфаэль. Теперь, когда рядом не было отца, вызывавшего в сыне враждебную холодность, юноша стоял, опустив глаза и крепко сжав руки, испытывая, очевидно, благоговейный трепет перед происходящим. На вопросы отвечал тихим, ровным голосом, быстро и с должным смирением. Лицо, от природы бледное, под летним солнцем загорело до темно-золотого цвета, бежавшая под гладкой кожей кровь прилила к щекам. Высокие скулы, тонкий прямой нос с красиво вырезанными, нервно трепещущими ноздрями, и этот гордый рот с полными губами, сурово сжатыми, когда юноша молчал, и казавшимися такими нежными, трогательными, когда он говорил. Глаза скрывались за смиренно опущенными веками, брови, чуть более темные, чем волосы, были четко изогнуты.

– Надеюсь, ты хорошо подумал, – проговорил аббат, – но теперь у тебя есть время подумать еще, не опасаясь осуждения ни с чьей стороны. Действительно ли ты хочешь вступить в монашескую жизнь, стать одним из нас? Это по-настоящему обдуманное и твердое желание? Ты можешь высказать все, что у тебя на душе.

Аббату ответил тихий голос, и в нем прозвучала скорее гордость, чем решимость.

– Таково мое желание, отец мой. – Казалось, юноша сам удивлен собственной горячностью. – Я прошу вас принять меня и обещаю быть послушным во всем.

– Такую клятву ты дашь позже, – сказал Радульфус с легкой улыбкой. – А пока брат Павел будет твоим наставником, и ты будешь подчиняться ему. Для тех, кто вступает в Орден в зрелом возрасте, послушничество обычно длится год. У тебя есть время и дать обет, и выполнить его.

Когда аббат произнес эти слова, опущенная голова юноши резко вскинулась, веки поднялись и открыли большие ясные глаза, темно-карие, с зелеными точками. До сих пор Мэриет ни разу не взглянул прямо на свет, поэтому яркость его глаз удивила и встревожила аббата. А голос зазвучал выше и резче, чем раньше, почти испуганно:

– Отец мой, это обязательно? Нельзя ли сократить срок, если я заслужу? Ожидание так трудно переносить.

Аббат посмотрел на него внимательно, сдвинул свои прямые брови и насупился, но это было скорее выражением удивления, чем неудовольствия.

– Срок может быть сокращен, если нам это покажется целесообразным. Если ты будешь готов раньше, это проявится само собой. Не напрягайся чрезмерно, стараясь достичь совершенства.

Легко было заметить, что юноша Мэриет очень чувствителен к скрытому смыслу и слов, и тона. Он снова прикрыл глаза веками, как будто опустил завесу, и посмотрел на свои сцепленные руки.

– Отец мой, направляйте меня. Я всем сердцем хочу принять постриг и жить в мире и покое.

Кадфаэлю показалось, что сдержанный голос на какое-то мгновение дрогнул. Это, несомненно, никак не повредило юноше в глазах Радульфуса, которому приходилось иметь дело и с пылкими энтузиастами, и с теми, кого, как жертвенных агнцев, буквально волокли на алтарь посвящения.

– Это можно заслужить, – произнес аббат мягко.

– Отец мой, я заслужу!