Самое шкловское (сборник)

Шкловский дал современной русской литературе короткую, как бы не русскую фразу.

‹…›

Есть люди, которые полагают, что Шкловский забавен, и обижаются, когда он на вечерах и заседаниях недостаточно забавно их забавляет. Между тем он ничуть не забавен. Это человек с тяжелым нравом, печальный и вспыльчивый.

‹…›

Шкловский говорил когда-то, что формализм, идеализм и проч. – это вроде жестянки, которую привязали коту на хвост. Кот мечется, а жестянка громыхает по его следам. «И так всю жизнь…»

…В. спросила Шкловского – в чем счастье? – В удачно найденной мысли.

‹…›

На одном диспуте двадцатых годов Шкловский сказал своим оппонентам:

– У вас армия и флот, а нас четыре человека. Так чего же вы беспокоитесь?

‹…›

Шкловский сам рассказывал мне о том, как ему удалось добиться разрешения на въезд в Россию. Он послал ВЦИКу двенадцать экземпляров «Писем не о любви» со знаменитым последним письмом. «Раз в жизни им во ВЦИКе стало весело, и они меня впустили обратно».

Шкловский – человек, обладающий, несомненно, дефектным мыслительным аппаратом.

Из своего умственного заикания он создал жанр статьи о литературе.

‹…›

Мне приходилось слышать, как Шкловского называли (и, может быть, не без оснований) предателем, хамом, эротоманом, недобросовестным профессионалом, – но я не выношу, не могу выносить, когда его считают шутом. Неужели же эти люди в самом деле думают, что он по формальному методу написал «Zoo», самую нежную книгу нашего времени!

Осип Мандельштам (1927/1937)[52]

Его голова напоминает мудрый череп младенца или философа. Это смеющаяся и мыслящая тыква.

Я представляю себе Шкловского диктующим на театральной площади. Толпа окружает его и слушает, как фонтан. Мысль бьет изо рта, из ноздрей, из ушей, прядает равнодушным и постоянным током, непрерывно обновляющаяся и равная себе. Улыбка Шкловского говорит: все пройдет, но я не иссякну, потому что мысль – проточная вода. Все переменится: на площади вырастут новые здания, но струя будет все так же прядать – изо рта, из ноздрей, из ушей.

Если хотите – в этом есть нечто непристойное. Машинистки и стенографистки особенно любят заботиться о Шкловском, относятся к нему с нежностью. Мне кажется, что, записывая его речь, они испытывают чувственное наслаждение.

Роман Гуль, «Жизнь на фукса: очерки белой эмиграции» (1927)

Ночью шел Виктор Шкловский, подпрыгивая на носках, как ходят неврастеники. Шел и пел на ходу. У витрины книжного магазина остановился. И стоял, чему-то долго улыбаясь. Когда он ушел, я увидел в витрине – «Сентиментальное путешествие». Самые искренние моменты писателей бывают наедине со своими книгами. Писатели тогда инфантильны.

Евгений Шварц, Дневник (1955)

Сложность этого лета увеличилась оттого, что приехал Шкловский, мой вечный мучитель. Он со своей уродливой, курносой, вечно готовой к улыбке до ушей маске страшен мне. Он подозревает, что я не писатель. А это для меня страшнее смерти. Когда я не вижу его, то и не вспоминаю, по возможности, а когда вижу, то теряюсь, недопустимо разговорчив, стараюсь отличиться, проявляю слабость, что мне теперь невыносимо. Беда моя в том, что я не преуменьшаю, а скорее преувеличиваю достоинства порицающих меня людей. А Шкловский, при всей суетности и суетливости своей, более всех, кого я знаю из критиков, чувствует литературу. Именно литературу. Когда он слышит музыку, то меняется в лице, уходит из комнаты. Он, вероятно, так же безразличен и к живописи. Из комнаты не выходит, потому что картины не бросаются в глаза, как музыка врывается в уши. Но литературу он действительно любит, больше любит, чем все, кого я знал его профессии. Старается понять, ищет законы – по любви. Любит страстно, органично. Помнит любой рассказ, когда бы его ни прочел. Не любит книги о книгах, как его собратья. Нет. Органично связан с литературой. Поэтому он сильнее писатель, чем ученый.

‹…› На диспутах Шкловский не терялся. В гневе он краснел, а Библия говорит, что это признак хорошего солдата. По-солдатски был он верен друзьям. Но тут начинается уважение к времени, со всеми его последствиями. Сам он отступал, бывало, и отмежевывался от своих работ. Друзей не тянул за собой. Но себя вдруг обижал. На похоронах друзей плакал. Любил, следовательно, своих всем существом. Органично. Слушает он недолго, но жадно. И поглощает то, что услышал, глубоко. Так глубоко, что забывает источник.

‹…› Человек, нападающий на его мысли, нападал на него всего, оскорблял его лично. Он на каком-то совещании так ударил стулом, поспорив с Корнеем Ивановичем, что отлетели ножки. Коля говорил потом, что «Шкловский хотел ударить папу стулом», что не соответствовало действительности. Он бил кулаками по столу, стулом об пол, но драться не дрался. Вырос Шкловский на людях, в спорах, любил наблюдать непосредственное действие своих слов. Было время, когда вокруг него собрались ученики. Харджиев, Гриц и еще, и еще. И со всеми он поссорился. И диктовал свои книги, чтобы хоть на машинистке испытывать действие своих слов. Так, во всяком случае, говорили его друзья. «Витя не может без аудитории».

Надежда Мандельштам, «Воспоминания» (1960)

Шкловский в те годы ‹тридцатые› понимал все, но надеялся, что аресты ограничатся «их собственными счетами». Он так и разграничивал: когда взяли Кольцова, он сказал, что это нас не касается, но тяжело реагировал, если арестовывали просто интеллигентов. Он хотел сохраниться «свидетелем», но, когда эпоха кончилась, мы уже все успели состариться и растерять то, что делает человека «свидетелем», то есть понимание вещей и точку зрения. ‹…›

В Москве был только один дом, открытый для отверженных. Когда мы не заставали Виктора и Василису ‹Шкловских›, к нам выбегали дети: маленькая Варя, девочка с шоколадкой в руке, долговязая Вася, дочь сестры Василисы Тали, и Никита, мальчик с размашистыми движениями, птицелов и правдолюбец. Им никто ничего не объяснял, но они сами знали, что надо делать: дети всегда отражают нравственный облик дома. Нас вели на кухню – там у Шкловских была столовая – кормили, поили, утешали ребячьими разговорами. ‹…›

Дом Шкловских был единственным местом, где мы чувствовали себя людьми. В этой семье знали, как обращаться с обреченными. ‹…›

Стихи оборвались – в такой жизни стихи не сочиняются, а вот шуточные иногда возникали. Их почему-то ненавидел Шкловский. Ему казалось, что шуточные стихи – признак, по крайней мере, расслабления мозгов. И не потому, что время было не подходящим для шуток, а вообще: рифмы не те, и вообще не то… Шуточные стихи – это петербургская традиция, Москва признавала только пародии, а Шкловский забыл про свою петербургскую юность. ‹…›

Иногда нам приходилось сидеть лишние дни в Москве, потому что не удавалось достать денег. Круг дающих все время сужался. Мы дожидались очередной получки Шкловского. Он приходил домой с деньгами, рассованными по всем карманам, и отделял нам кусок добычи. ‹…›

…Меня вызвали повесткой в почтовое отделение у Никитских Ворот. Там мне вернули посылку. «За смертью адресата», – сообщила почтовая барышня. Восстановить дату возвращения посылки легче легкого – в этот самый день газеты опубликовали первый огромный список писателей, награжденных орденами.

Евгений Яковлевич поехал в этот праздничный день в Лаврушинский переулок, чтобы сообщить Шкловским. Виктора вызвали снизу, из квартиры, кажется, Катаева, где попутчики вместе с Фадеевым вспрыскивали правительственную милость. Это тогда Фадеев пролил пьяную слезу: какого мы уничтожили поэта!.. Праздник новых орденоносцев получил привкус нелегальных, затаившихся поминок. Мне только неясно, кто из них, кроме Шкловского, до конца сознавал[53], что такое уничтожение человека. ‹…›

Валентина Ходасевич, «Портреты словами» (1960)

Шкловский – человек «внезапный», когда он начинает говорить, то мысль его взрывается, бросается с одного на другое толчками и скачками, иногда уходит совсем от затронутой темы и рождает новые. Он находит неожиданные ассоциации, будоражит вас все больше, волнуется сам, заинтересовывает, захватывает и уже не отпускает вашего внимания, пока не изложит исчерпывающе все свои соображения, отрывистые и не сразу понятные. Он показывает вам вещи, события, людей с никогда не найденной вами, а может, и не подозреваемой точки, иногда даже вверх ногами или с птичьего полета. И обычное, присмотревшееся, даже надоевшее вдруг преображается и получает новый смысл и новые качества. Изъяны и достоинства становятся более видными и понятными (или как в бинокль – приближенными или удаленными).

Мне иногда кажется, что у меня делается одышка, как от бега или волнения, когда я его слушаю. Я не знаю, как определить, но самый процесс работы его мозга очень ощутим, и думаешь: «А все-таки прав Горький: человек – это звучит гордо…»[54]

Юрий Анненков, «Дневник моих встреч» (1966)

Писатель Амфитеатров, в свою очередь, взял слово: – Вы ели здесь, – обратился он к Уэллсу, – рубленые котлеты и пирожные, правда, несколько примитивные, но вы, конечно, не знали, что эти котлеты и пирожные, приготовленные специально в вашу честь, являются теперь для нас чем-то более привлекательным, более волнующим, чем наша встреча с вами, чем-то более соблазнительным, чем ваша сигара! ‹…›

Голос Амфитеатрова приближался к истерике, и, когда он умолк, наступила напряженная тишина, так как никто не был уверен в своем соседе и все предвидели возможную судьбу слишком откровенного оратора.

После минутного молчания сидевший рядом со мной Виктор Шкловский, большой знаток английской литературы и автор очень интересного формального разбора «Тристрама Шенди» Лоренса Стерна, сорвался со стула и закричал в лицо бесстрастного туриста:

– Скажите там, в вашей Англии, скажите вашим англичанам, что мы их презираем, что мы их ненавидим! Мы ненавидим вас ненавистью затравленных зверей за вашу бесчеловечную блокаду, мы ненавидим вас за нашу кровь, которой мы истекаем, за муки, за ужас и за голод, которые нас уничтожают, за все то, что с высоты вашего благополучия вы спокойно называли сегодня «курьезным историческим опытом»!

Глаза Шкловского вырывались из-под красных, распухших и потерявших ресницы век. Кое-кто попытался успокоить его, но – безуспешно.

– Слушайте, вы! равнодушный и краснорожий! – кричал Шкловский, размахивая ложкой, – будьте уверены, английская знаменитость, какой вы являетесь, что запах нашей крови прорвется однажды сквозь вашу блокаду и положит конец вашему идиллическому, трам-трам-трам, и вашему непоколебимому спокойствию!

Нина Берберова, «Курсив мой» (1969)

Шкловский в то время (1923 год) писал свое покаянное письмо во ВЦИК. За ним гонялись, как за бывшим эсером, жена его сидела в тюрьме заложницей, он убежал из пределов России в феврале 1922 года и теперь просился домой, мучаясь за жену. Шкловский между Белым и Ходасевичем был человеком другого мира, но для меня в нем всегда ярко горели талант, живость, юмор; он чувствовал, что его жизнь в Германии бессмысленна, но он не мог предвидеть своего будущего, того, что его заморозят в Советском Союзе на тридцать лет (и разморозят в конце пятидесятых годов). ‹…›

Шкловский был круглоголовый, небольшого роста, веселый человек. На его лице постоянно была улыбка, и в этой улыбке были видны черные корешки передних зубов и умные, в искрах, глаза. Он умел быть блестящим, он был полон юмора и насмешки, остроумен и подчас дерзок, особенно когда чувствовал присутствие «важного лица» и «надутой знаменитости» или людей, которые его раздражали своей педантичностью, самоуверенностью и глупостью. Он был талантливый выдумщик, полный энергии, открытий и формулировок. В нем бурлила жизнь, и он любил жизнь. Его «Письма не о любви» и другие книги, написанные о себе в эти годы, были игрой, он забавлял других и сам забавлялся. Он никогда не говорил о будущем – своем и общем, и, вероятно, подавлял в себе предчувствия, уверенный (во всяком случае, снаружи), что «все образуется», – иначе он бы не уехал обратно: на Западе он один из немногих мог осуществить себя полностью – Р. О. Якобсон, близкий ему человек, конечно, помог бы ему.[55] Но вопрос жены не давал ему покоя.

Вениамин Каверин, «Эпилог» (1979)

О том, что весной 1922 года в Москве готовится процесс эсеров, на котором должны были рассмотреть дела, связанные с виднейшими деятелями этой партии, мы не знали, он, очевидно, знал или догадывался. Иначе, подойдя однажды вечером к Дому искусств с саночками, на которых лежали дрова, и увидев в окнах своей комнаты свет, он не спросил бы Ефима Егоровича:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

«Читать мне нечего, читаю старые журналы за последние 20 лет. Как странно, они заменяли историю русской литературы историей русского либерализма. А Пыпин относил историю литературы к истории этнографии», – пишет Шкловский в «Сентиментальном путешествии».

2

«„Народная комедия“ и „Первый Винокур“», вошла в сборник «Ход коня».

3

Чудаков А. Два первых десятилетия // Гамбургский счет / Виктор Шкловский. М.: Советский писатель, 1990. С. 31.

4

См.: Turner M., Fauconnier G. The Way We Think. Conceptual Blending and the Mind’s Hidden Complexities. New York: Basic Books, 2002. О Шкловском и когнитивистике, см. Berlina A. To Give Back the Sensation of Life: Shklovsky’s Ostranenie, Cognitive Studies and Psychology. Journal of Literary Studies. 2017. № 11/2.

5

Ушакин С. «Не взлетевшие самолеты мечты»: о поколении формального метода // Формальный метод. Антология русского модернизма: в 3 т. Т. 1. Системы / Под ред. С. Ушакина. М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2016. С. 16; также в журнале «Гефтер»: URL: http://gefter.ru/archive/18082.

6

См.: Шкловский В. Гамбургский счет. Л.: Издательство писателей, 1928. С. 13.

7

Основной источник информации: Березин В. Виктор Шкловский. М.: Молодая гвардия, 2014.

8

Erlich V. Russian Formalism: History and Doctrine. Berlin: De Gruyter Mouton, 1955. P. 67, 68, 76, 265.

9

Текст гимна собран из разных источников, основной из которых – Хмельницкая Т. Неопубликованная статья о В. Шкловском // Вопросы литературы. 2005. № 5 // URL: http://magazines.russ.ru/voplit/2005/5/hm2.html.

10

Двойная дата (здесь и далее) означает год первой публикации и год цитируемого издания.

11

См.: Vitale S. Shklovsky: Witness to an Era. Champaign: Dalkey Archive Press, 2013. P. 79. В 1978 году итальянская писательница и переводчица Серена Витале взяла у Шкловского ряд глубоких и уникальных по откровенности ответов интервью. Книга вышла в 1979-м на итальянском языке, а затем в цитирующейся здесь английской версии. Оригиналы интервью не сохранились. Аудиозаписи были частично изъяты и стерты КГБ, частично размагнитились, а то, что осталось, потерялось при переезде (как объяснила Серена Витале в письме). Здесь и далее – обратный перевод Александры Берлиной. Другие иностранные книги также цитируются в предисловии в ее переводе.

12

Шкловский В. Гамбургский счет. Л.: Советский писатель, 1990. С. 423.

13

Впрочем, по миру «остранение» бегает обычно в замаскированном виде, скрывая свою одноухость: большинство языков переводят термин (на английский, например, как «estrangement», «enstrangement» и «defamiliarization»); «ostranenie» используют слависты и немногие особенно упорные переводчики. См.: Berlina A. Viktor Shklovsky: A Reader. New York: Bloomsbury, 2016.

14

Vitale S. Op. cit. P. 81.

15

См.: Striedter J. Texte der russischen Formalisten. Bd 1. München: Wilhelm-Finck-Verlag, 1969. S. 29.

16

Lemon L., Reis M. Russian Formalist Criticism: Four Essays. Lincoln: University of Nebraska Press, 1965. P. 12.

17

Шкловский В. Гамбургский счет (1990). С. 469.

18

Striedter J. Op. cit. 1. S. 23.

19

О Шкловском и войне см., например: Berlina A. Make It Strange, Make It Stony: Viktor Shklovsky and the Horror Behind Ostranenie. Times Literary Supplement. 10.03.2016. // URL: http://www.the-tls.co.uk/articles/private/make-it-strange-make-it-stony/

20

Шкловский В. Гамбургский счет (1990). С. 382–383.

21

Там же. С. 393.

22

«Розанов» в сборнике «Гамбургский счет» (1990).

23

Калинин И. Виктор Шкловский как прием // Формальный метод. Антология русского модернизма: в 3 т. Т. 1. Системы / Под ред. С. Ушакина. М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2016. С. 97.

24

Не путать с еще одним «Гамбургским счетом», сборником 1990 года.

25

Белозерская-Булгакова Л. О, мед воспоминаний! Нью-Йорк: Ардис, 1969. С. 45.

26

Шкловский В. Гамбургский счет (1990). С. 301. «Пища богов» – произведение Уэллса.

27

Конецкий В. Эхо: Вокруг и около писем читателей. СПб.: Блиц, 2001. С. 325.

28

Vitale S. Op. cit. P. 146.

29

О том, как Шкловский контрабандой провозил формализм в советские публикации, пишет, например, Ричард Шелдон. См.: Sheldon R. Viktor Shklovsky and the Device of Ostensible Surrender. // Slavic Review. 1975. Vol. 34. No. 1. P. 86–108.

30

Ханзен-Лёве О. А. Русский формализм: Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 507.

31

Конецкий В. Указ. соч. С 346.

32

Vitale S. Op. cit. P. 97.

33

Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. С. 233.

34

Конецкий В. Указ. соч. С 346. Обе авторецензии – надписи на книгах, подаренных В. Конецкому.

35

См.: Reich B. Im Wettlauf mit der Zeit. Berlin: Henschel, 1970. S. 371.

36

См.: Шкловский В. Письма внуку. Вопросы литературы. 2002. № 4 // URL: http://magazines.russ.ru/voplit/2002/4/sh22.html/

37

См.: Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография / Сост. Т. Акулова. М.: Азбука, 2006. Большую часть этих текстов можно найти и в уже упоминавшейся книге Конецкого «Эхо».

38

Ушакин С. Указ. соч. С. 16.

39

Конецкий В. Указ. соч. С 347.

40

См.: Alloy L. Induced Mood and the Illusion of Control // Journal of Personality and Social Psychology. 1981. Vol. 41. № 6. Р. 1129–1140; Alloy L. Cognitive Processes in Depression. New York: Guilford Press, 1988.

41

«О теории прозы». Непосредственно эти слова произносятся о футуристах, но вся глава посвящена ОПОЯЗу, и трудно не отнести их в какой-то степени на счет автора. Кажется, что Шкловский и себя называет не писателем, но существом близким к писательству.

42

Через два «н»; поздний Шкловский решил исправить орфографическую ошибку юности.

43

Vitale S. Op. cit. P. 13.

44

Ibid. P. 25.

45

Ibid. P. 53.

46

Каверин В. Эпилог. Мемуары. М.: Московский рабочий, 1989. С. 37.

47

Vitale S. Op. cit. P. 33.

48

См.: Белинков А., Белинкова Н. Распря с веком. В два голоса. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

49

Вопросы литературы. 2005. № 5. Авторы статьи А. Разумова и М. Свердлов.

50

В 1918-м в Киеве Шкловский действительно носил баки; стилистически в этом пассаже отсылка к нему также чувствуется.

51

Статистический подход к лирике был совершенно не свойственен Шкловскому – как раз за него он критиковал структурализм. А вот о ценности дневников он действительно говорил.

52

Согласно второму тому собрания сочинений О. Мандельштама (М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993. Т. 2. С. 459), шуточное эссе о Шкловском – листочек, который через десятки лет Надежда Мандельштам подарила Василисе Шкловской-Корди, – относится к 1927 году. Однако сама Василиса полагает, что текст написан весной 1937 года (Ср.: Ронен О. Поединки // Звезда. 2008. № 9).

53

Шкловский сознавал, пока жила Василиса. В ней благодать. – Примеч. Н. М.

54

Согласно нескольким источникам, именно Шкловскому принадлежит пародия «Человек – это звучит горько».

55

Осуществить себя на Западе Шкловскому мешало, в числе прочего, незнание иностранных языков, да и дружба с Якобсоном, увы, оказалась не вечной.