Потом он не помнил, что произошло, но только видел и чувствовал, как две сильные мохнатые лапы схватили его за плечи, подняли и стали больно и сильно выталкивать его к прихожей, раскрылась со скрежетом бронированная дверь, и он вылетел на лестничную площадку, упал, уже совершенно пьяный, на каменный пол. Опять грохнула бронированная дверь, и Павел увидел над собой двух человекообразных монстров, похожих на обезьян или скелетов со светящимися изнутри костями, которые махали руками, или лапами, и в бешенстве орали на него, брызгая пеной и слюнями, один из них ударил его ногой в лицо. Потом они поставили его на ноги, он что-то еще пытался сказать, но Виталик (теперь он его почему-то ясно видел) толкнул его в грудь, в самое сердце… вниз, по каменной лестнице. Он попятился, шагая по ступенькам, оступился и грохнулся почти плашмя, вниз лицом, на руки, которые спасли его голову от сильного удара о камень. Твари что-то верещали, гавкали ему вслед, но Павел уже ничего не чувствовал: то ли потерял сознание, то ли заснул, но не слышал и заключительный «аккорд» этого побоища: грохотание закрываемой бронированной двери и скрежет ключа в ее железном чреве.

Так он и лежал несколько часов в это, уже позднее время: иногда скрежетал остановившийся на этом этаже лифт, выходил запоздавший сосед, но то ли не видел его, то ли не хотел видеть, но Павел так и оставался лежать неподвижно, один, на каменных ступенях. Его обволакивала, заволакивала серо-черная муть, которая шла с улицы, просачивалась отовсюду: особенно из окон на этажах, снизу. Она завихрилась, ползла, змеиными, извивающимися телами обволакивая всего Павла, забираясь в уши и ноздри, полуоткрытый рот внутрь его.

Глава пятая

На следующее утро Павел проснулся в своей постели и с удивлением обнаружил, что он одетый, грязный, а сапоги стоят прямо около его дивана. Трудно было назвать это пробуждением: он видел за окном голубое небо, солнце, но как-то нереально, как во сне, хотя не спал. Затем громом ударило его в голову воспоминание о вчерашнем, он не мог представить себе, что Полина и Виталик спустили его с лестницы, что им совершенно все равно было: расшибется он или нет. В комнату постучала Аня и сказала, что сегодня поминки и чтобы он привел себя в порядок. С огромным трудом Павел заставил себя подняться, умыться, побриться. Аня принесла в комнату фотографию Иры, закрытую в правом нижнем углу черным крепом, и сказала, что Павел должен читать каждый день определенные псалмы в поминовение ее. Павел прочитал первый псалом про себя, стараясь понять его, потом стал читать его вслух, обратившись к иконе Спасителя. Странно, но Господь, выражение Его лица, не изменилось: прежние, знакомые Павлу с давних времен чистота и внимание, сочувствие и нежность были в его глазах. Но Павел уже не мог откликнуться сердцем на это, он просто просил теперь Господа за Иру, хотя и искренно, но больше по необходимости, по правилу, чем от души. Эдд поставил фото Иры на телевизор, зажег свечу около нее и перекрестился, а Павел с удивлением заметил это и тоже перекрестился. Потом спросил Эдда, который, как он слышал, тоже веровал:

– Как ты думаешь, Эдд, виноват Бог в смерти Иры.

– Нет, – коротко ответил Эдд.

– Да, конечно, она умерла по естественным причинам, по болезни, а Бог даровал каждой твари свободу, без которой жизнь ее невозможна, – пояснил Павел, все еще с сомнением глядя на Эдда.

Долго смотрел Павел на ее родное и милое лицо на карточке, а потом покурил в коридоре, вернулся, включил большой телевизор, стоящий рядом с тем, на котором была фотография Иры, переключил звук в наушники и стал смотреть сериал «Крутой Уокер», который отвлекал его и спасал от всего окружающего ужаса.

А ужас продолжался: стали приходить первые приглашенные. Они садились за большой, раздвинутый стол, поминали усопшую, кто чаем, кто водкой, и начинали вести разговоры о чем угодно, но только не о ней, хотя Павел не мог молчать об Ире и тщетно искал в них хоть малейшего сочувствия своему горю.

– Сколько вы лет прожили с ней?

– Двадцать два.

– Да, это много, – говорили они.

Павел начинал рассказывать им о себе и Ире, о том, как ему тяжело, стараясь найти хоть искру сочувствия в этих людях, чтобы они сняли с его души хоть частицу того невыносимого горя, отчаяния, которые не давали ему жить. Они отвечали односложно, замолкали и переходили на другие, более близкие им темы.

Борщ и второе подносили Аня и ее сын, Дима. Сзади них возвышался Эдд, который за стол не садился, а только давал приказания сыну, симпатичному мальчику лет одиннадцати, брюнету с черными волосами, с правильными и еще нежными чертами лица. Он послушно, как хорошо налаженный механический робот, выполнял их быстро и точно: уносил пустые тарелки, приносил полные, разносил кутью и хлеб. Все лицо его и сам он были предельно собраны, ничего человеческого в нем не чувствовалось.

Но вот Павел увидел молодую девушку, пришедшую помянуть Иру: сердечное лицо, добрые глаза вызывали на откровенность, и он рассказал ей, что в церкви просил Бога передать ему все болезни Иры и спасти ее. Она строго посмотрела на него и сказала, что это грех. Уязвленный в самое сердце Павел ответил, что Бог призывал людей любить друг друга, говоря, что нет выше той любви, которая кладет душу свою за друзей своих. Девушка что-то пробормотала, но возразить не смогла. И Павел понял всей душою, что никто, никто, ни одна душа, не пришла на эти поминки выразить хоть частицу любви к Ире, хотя они уважали ее, ценили, но… не любили – вот, что было главное.

Поэтому они и не видели ее, ту, ради которой пришли… а она ведь сидела среди них, на месте, отведенном ей за столом, перед стаканом с водой и кусочком хлеба, которые оставили живые мертвой. И она не была мертва, она просто перешла в иную жизнь, в ту, которая была неведома никому из сидящих здесь, потому что они не могли и не хотели даже сейчас, в день поминовения усопшей, отвлечься от своих текущих дел, проблем, с которыми были повседневно связаны. Павел смотрел на них и уже не удивлялся тому, что глаза их были просто впадины, а уши исчезли совсем. Он сейчас думал о том, что, значит, он всю свою жизнь общался со слепыми и глухими, поэтому его учительская работа, его книги не имели успеха, не оставили результата, хотя знатоки, профессионалы оценивали их достаточно высоко. Он увидел свою жену, которая сидела на отведенном ей месте, сидела, полузакрыв глаза, скромно, незаметно, будто слушая не относящиеся к ней разговоры с покорностью и верой в то, что так и должно быть на ее поминках. Боль и ужас пронзили Павла так, что он вскрикнул. Ира исчезла, но осталось слабое свечение на том месте, где она сидела. Павел смотрел на него и не мог оторвать глаз: Ира была в его глазах, во всем его существе, но тут пришли «почтить память» родители Эдда. Его мать деловито и быстро произнесла несколько затверженных слов, муж поддакнул, они посидели, рассказали коротко о своих делах и собрались уходить. Свечение на месте Иры угасло, Павел не выдержал и попросил у Ани водки. При всех она не смогла ему отказать, принесла полстакана, укоризненно глядя на него, и он выпил до дна. Потом попросил еще. Она сказала: «Достаточно!», но Павел повторил свою просьбу. При всех она и сейчас не смогла ему отказать, и он выпил еще полстакана.

А на улице во всю ширь светило майское солнце, разливались лужи, и все улыбалось начинающейся новой жизни. Павел вышел во двор со слезами на глазах, всхлипывая, с сотней рублей в кармане, которые ему дали сердобольные старички соседи «только не на водку». Солнце заиграло лучами в его слезах, а лужи засмеялись, слепя его отражениями веселого, но нестерпимого света. Хоть каплю, хоть каплю любви к Ире он хотел, жаждал найти в ком-нибудь: в любом прохожем, соседе, даже пробегавших кошках и собаках. Но все равнодушно проходили мимо, лишь собаки поворачивали иногда морду в его сторону и останавливались. А ведь нужно, необходимо было поговорить, рассказать, чего он недавно лишился, лишился того, той, без которой ему жить никак невозможно, без которой ничего просто нет вокруг, нет и его самого. Конечно, он взял водки, с заплаканным лицом, в слезах, расплачивался, а кассирша посмотрела на него то ли сочувственно, то ли с презрением, но какое ему было до этого дело. Он шел с бутылкой во внутреннем кармане, около мучительно бьющегося сердца, и искал, всматривался в лица людей, стремясь распознать, почувствовать под наложенными масками черты человеческой души, неважно чьей, но только человеческой. Конечно, он видел, чувствовал эти души, но не те, которым можно рассказать об этом своем горе: не поймут, начнут утешать или просто льстить, когда он заикнется о водке.

Павел вновь вошел в свой, теперь сияющий солнечным морем, двор и сразу обратил внимание на собравшуюся кучку мужиков около соседнего дома. Его потянуло к ним, как Робинзона Крузо к людям: конечно, они были выпившие, конечно, они искали деньги еще на бутылку – и вот, она идет к ним на двух ногах. Может быть, они, в качестве платы за нее, выслушают его, посочувствуют, а ведь ему это так надо? И Павел направился к ним, не разбирая, где сухо, где грязь и лужи, а они обернулись и недоверчиво уставились на него.

– Привет, ребята, извините, что помешал, – обратился Павел к ним, – у меня вот водка есть, а выпить не с кем – не поможете?

Мужики молчали. Самый маленький из них спросил:

– Ты сам-то кто и откуда будешь?

– Да я из соседнего дома, вон с того, первого подъезда: у меня жена умерла.

– А-а-а, – мужики сочувственно протянули, а самый маленький сказал: – Слышал я, там женщина умерла от рака, молодая еще, 61 год всего.

– И я слышал, – добавил высокий, весь какой-то черный, небритый мужчина.

Павел оторвал от сердца бутылку:

– Вот, ребята, давайте, помянем.

– А как ее звали?

– Ириной.

– Ага, а тебя как?

– Павлом.

– Хорошие имена, простые, звучные, – включился в разговор среднего роста мужичок со светлым лицом и рыжими усами. – Сам-то кто будешь по специальности?

– Учитель.

– А какой предмет?

– Русский язык и литература.

– Хороший предмет… А вот слово «интеллигент» как переводится, что обозначает?

– Да подожди ты со своим «интелекентом»: у человека горе, ему выпить надо, а ты пристал как банный лист, – перебил черный и взял протянутую Павлом бутылку. Открутил крышку, понюхал, вынул из-за пазухи мутный стакан, налил больше половины и протянул Павлу: – Пей, дорогой, на здоровье, помяни свою супружницу.

Павел всхлипнул и выпил медленно, с остановками, все, до дна. Ему дали кусочек замызганной колбаски и крепкую, без фильтра, сигарету. Помолчали.

– Ну что, полегче стало? – спросил черный.

– Да, полегче, – улыбнулся Павел и взглянул на засмотревшееся на него веселое солнышко.

– Ну вот и добре. Ну а теперь и мы помянем, ты разрешаешь?

– Да, конечно, спасибо.

Мужики дружно разделили бутылку на четыре части, выпили, помолчали, покурили. Потом послали маленького за новой.

– Ну, а хорошая жена-то была, Паша? – спросил мужичок среднего роста, не мучился с ней? У меня вот жена живая, а загрызла до смерти, сука, житья нет никакого.

– Ладно тебе лаяться-то, – опять вступился черный, – у человека вон горе, а ты ему то интелекента суешь, то о суке своей балакаешь, а ему, может, поплакать хочется, просто так, от души, да нам рассказать о своей любушке.

– Да, братцы, – Павел повернулся к ним, и все закачалось перед ним, – я сейчас только с поминок, так там ни одна стерва не помянула ее с любовью, а без любви – что за поминки? А я ее люблю, братцы… как же я ее люблю!.. и только сейчас понял…

– Когда ее не стало… – добавил черный, – вот ты и понял, что любишь ее.

– Да, да, братцы… именно тогда… Павел зашатался в такт шатающимся мужикам, подъездным бронированным дверям и всему теперь сердечному, сочувствующему, но солнечному, радостному миру, окружающему их. – Знали б-бы вы, какая она б-была… душевная, добрая, от-тзывчивая – все алкаши ходили к ней деньги занимать – никому не от-тказывала…

– Верю, Павел, верю, – черный обнял его за плечи, – сочувствую тебе всей душой, мы теперь друзья.

– Да, д-да, – Павел заплакал, – мы теперь друзья, – и обнял черного. Потом – среднего, рыжего, у которого плохая жена: – А т-ты ее… прости, жену свою… прости… она ведь жена т-твоя… живая… р-рядом с тобой… оцени это и прости!..

– Да, да, Павел… – он подумал, – прощу… вижу, как ты свою любишь… прощу… а то… вдруг подох… умрет – что я без нее делать-то буду, как переживу!?.. – рыжий тоже обнял Павла. – А все-таки скажи мне, кто такой «интеллигент», что это слово означает?

Черный послал его так далеко, что рыжий замер и отошел в сторону. Теперь Павел стоял только вдвоем с черным, так же крепко обнявшись, и первый плакал от пьяного счастья, а черный улыбался, поддерживая его, как ребенка.

И еще сильнее сияло и грело веселое, хмельное, весеннее солнце, растапливая сверкавший кое-где ледок на лужах и сердцах людей, и еще глубже был нежно-голубой небосвод с белыми барашками облаков, так что нельзя было не верить этому майскому дню, этой весне, когда первые нежные листочки появлялись на оживших деревьях.

И Павел заснул на руках своих приятелей со счастливой улыбкой, ноги его подкосились, и мужики усадили его на холодную металлическую лавочку около подъезда с бронированной дверью.

Появился маленький, тоже со счастливой улыбкой, и показал мужикам головку «белой». Они заулыбались, а черный задумался:

– А чо нам с этим делать, пацаны, а?

– А чо? Оставим его, проснется – дорогу домой найдет, тут же рядом.

– Да я не о том. Может, у него деньги есть – нам бы не помешали.

– Это ты верно балакаешь, – сказал маленький, – надо его просканировать – вдруг что и попадется.

– Да, ладно, братцы, нельзя же так: он нас водкой поил, душу наизнанку вывернул, горе у него такое, а мы его, значит, грабить будем… – сказал рыжий.

– Не грабить, – глаза у черного зажглись бесовским огнем, – а спасать. Суди сам: если у него есть бабки, то он их обязательно пропьет, при его горе иначе нельзя, разве не так? – он посмотрел на маленького.

– Правильно, иначе нельзя.

– Иначе нельзя. Значит, он напьется до беспредела и может окочуриться, под машину попадет или что… Разве не так? – черный посмотрел на рыжего.

Тот опустил голову.

– Разве я не прав, Саня? Скажи!

Саня опустил голову еще ниже.

Черный расстегнул у Павла плащ, пиджак и достал кошелек, открыл его, посмотрел на содержимое и отвернулся с отвращением:

– Нет у него ни х..: на последнее пил.

Положил кошелек обратно, застегнул Павлу пиджак, плащ и стал пристально осматривать его с головы до ног. Взгляд его остановился на новых сапожках Павла, кожаных, узконосых, с высоким каблуком, как у техасских рейнджеров.

– Вот это класс, пацаны, а? Это ему наверняка любимая жена подарила, а, пацаны?

– Да ты чего, Петре, сапоги с него что ли снять хочешь? – бросился к нему Саня.

– А чо, если у него ничего другого ценного нет, и не будет, заметь. Человек он конченый, без жены своей не проживет, раз на улицу с первыми встречными пить водку ходит. Ходит потому, что или один теперь живет, или дома ему родственнички пить не дают.

– Ворюга ты, – крикнул ему Саня, – не человек ты: ворюга и зверь, нет души в тебе, сердца нет!!

– Зато ты хорош, интелекент вшивый, сопли развозишь, только это и умеешь, а дело сделать – слабо тебе, всегда ты такой был, знаю я тебя.

– Па-ацаны, – заговорил маленький, – а что если нам загнать эти сапоги у Вшивого, на толчке: четыреста – даст, б.. буду: он давно о таких мечтал?

– Если по размеру подойдут, – проворчал Черный.

– А мы ему – водочкой глаза зальем – вот он мерить и не будет.

– И ты что ли ворюга, Женька? Вот не знал, вот когда ты воистину раскрылся!.. – крикнул ему Саня.

– Да иди ты на х.., интелекент вшивый! – послал его Женя – Не хочешь – нам больше достанется.

Черный и Женька, внимательно осмотревшись кругом, быстро стянули с Павла сапоги, положили в большой целлофановый пакет, где была водка, а бутылку Черный положил во внутренний карман своей старой куртки мышиного цвета.

– Ну чо, пойдешь с нами водку пить или нет, интелекент вшивый? – зло крикнул Черный Сане.

Саня постоял, покачался, подумал, закурил и пошел вместе с ними пропивать сапоги человека, который на мгновение ему стал близок и дорог и которого он вовсе не хотел обижать, но перспектива упустить бесплатную выпивку, остаться белой вороной, человеком, а не «пацаном» среди своих друзей заставила его предать свою проснувшуюся душу. Спустя 2 часа, когда Саня и остальные «пацаны» были вдрызг пьяные, он опять приставал к ним с вечным своим вопросом: «Кто же такой интеллигент, что это слово означает?».

Так Павел и на этот раз остался один. Когда «пацаны» ушли, он проснулся, огляделся и пошел домой. Он шел босой, с радостью на душе, что с ним недавно произошло что-то хорошее, человеческое. По-прежнему светило весеннее солнце, теперь клонящееся к закату, но уже не грело, а лужи не смеялись, только воробьи, вечные воришки, оживленно преследовали друг друга, отнимая корку хлеба один у другого.

Глава шестая

На следующее утро Павел опять проснулся в своей комнате, одетый, грязный, но теперь уже босой, запачкавший грязными ногами половину дивана, на котором он спал, и полкомнаты. Хорошее настроение после пережитого доброго, светлого «сна» быстро улетучилось, когда он осмотрелся. Где же сапоги, которые подарила ему покойная жена, прежде такие красивые, любимые? И он вспомнил, что вчера ему было все равно, на их отсутствие он даже не обратил внимание. Значит, те мужики, которым он доверился вчера и говорил о своей умершей жене, ожидая их сострадания, не только посочувствовали ему, но и обокрали его… Досада и глубокая горечь охватили Павла, но, как он ни ругал себя, а надо было вставать и жить дальше. Из окна и бледного неба опять шла эта проклятая серая муть тоски и отчаяния, но теперь уже такого полного, что Павел понял: без спиртного ему не обойтись опять.. Ласково уговаривая себя, Павел пошел в ванную, налил в таз теплой воды и вымыл ноги, потом руки и лицо водою из-под крана.

Пора было читать псалмы для спасения Иры, и он, взяв Псалтырь, подошел к иконе Спасителя. Господь смотрел на него так же сочувственно и с тем же пониманием, нежностью, как и раньше. Пересилив свою муть и отчаянную тоску, Павел срывающимся голосом начал читать следующий псалом. Сосредоточиться было чрезвычайно трудно, тем более вникнуть и вчувствоваться в слова, написанные и спетые великим и святым страдальцем. После прочтения двух псалмов, Павел положил Псалтырь на место. Достал зимние сапоги, оделся и проверил ключи во внутреннем кармане пиджака – их не было. Он вернулся в комнату и со страхом в груди искал их везде, даже в платяном шкафу, но их не было. Павел хотел открыть входную дверь, чтобы поискать их в коридоре или на улице, там, где он был вчера, но… дверь была заперта на два замка, на шесть цилиндрических засовов. Кинулся к соседям – их комната тоже заперта. Павел постоял и стал медленно раздеваться. Понятно, что его постоянные пьянки вынудили Аню и Эдда запереть его, чтобы он не напился по-новому. Это конец… Беда одна не приходит: пришла беда – открывай ворота. Растерянный и опустошенный, он сел на грязный диван: к горлу подступала тошнота, желудок и душа, оба, выворачивались наизнанку: только спиртное, хоть капля его, могли теперь спасти Павла.

И опять эта серая муть захватывала комнату Павла и его самого. Он ненавидел своих «душителей»: людей на поминках, Эдда, мужиков и Аню особенно, хотя и сейчас понимал, что она поступила правильно. Разве? Разве не могла она написать что-нибудь ему, как-то посочувствовать в их, в общем-то, обоюдном горе? Нет, она была чужой, хотя они прожили вместе под одной крышей 21 год, Павел не сделал ее своей, и в этом вина все-таки его, и ничья другая. Он заслужил такое отношение к себе. Но, какой бы ни был, он, тем не менее, человек, муж матери Ани, и с этим необходимо считаться. Такими мучительными мыслями, тоской и отчаянием серая муть начинала действительно душить Павла, заставляя бешено забиваться сердце от ужаса, казалось, неизбежного и скорого конца. Нет, ничто иное не могло спасти сейчас Павла – только спирт, хоть капля… Стоп… ОДЕКОЛОН. Но это уж последнее дело – одеколон пить, но… когда денег нет, а выпить просто необходимо… когда «некуда больше идти»… И он у него, кажется, есть… дешевый «Русский лес»… с чудесным цветным рисунком стройных березок и широкого, раскидистого дуба… и замечательным запахом хвои и зелени. Его они покупали вместе с Ирой, несколько флаконов, чтобы он мог чаще обеззараживать руки перед едой, прижигать мелкие ранки.

Павел медленно встал, открыл дверцу стенки, взглянул на полку, где всегда стояли их с Ирой лекарства, там должен быть и одеколон…. Его не было, он исчез, пропал, испарился. Это они, злые соседи, «спасали» его от злоупотребления спиртным, лишая не только последней радости, но и возможности жить. НЕТ одеколона. Павел опустился в кресло в полном отчаянии… он не знал, что делать….

Серая муть продолжала поглощать его, медленно проникая в тело, душу и приказывая смириться, заснуть или умереть, все равно, но смириться, подчиниться судьбе или… Богу…. Богу? А ведь Павел обиделся на Него, почти забыл Его после того, как Он отобрал его любимую, последнюю жену, единственного человека, связывающего его с миром людей и жизнью. Может, поэтому так тяжела для Павла потеря жены: он отошел от Бога? Поэтому он не может найти даже флакон дешевого одеколона?..

КОРВАЛОЛ, ПУСТЫРНИК… они содержат спирт, на нем и разводятся… и ОНИ, кажется, у него остались…. Он опять открыл дверцу стенки: да, флакончик корвалола был почти полон, а пустырника осталось меньше половины. Дрожащими руками Павел отлил в полстакана воды половину флакончика корвалола и выпил. Обожгло внутренности, Павел лег на грязный диван и через некоторое время почувствовал, как медленно начинает приходить в себя, проходит тошнота, и, наконец, захотелось курить. Серая мгла отступала, но не сдавалась, снова мутила, мучила приступами тошноты, но все-таки стало значительно легче. Курить в доме нельзя, но в коридор выйти невозможно, поэтому он имеет полное право курить в своей комнате. Сигареты он отыскал в кармане плаща: в пачке оставалось всего две штуки.

Что же теперь делать? Он узник, он не может купить себе даже пачку сигарет, а соседи ушли на работу, в школу – они заняты делом, а он для них просто пьяница, до которого им просто нет дела. Заперли потому, чтобы опять не напился, чтобы не пришлось опять искать его и тащить на себе домой, но ведь «пьянице» нужно есть, курить или просто выйти на улицу и подышать воздухом. Все-таки, как они ни правы, а здесь они думали только о себе, а его вообще за человека не посчитали. Что же теперь делать: без спиртного еще можно прожить, а без сигарет – нет. Павел докурил полсигареты и потушил: надо экономить. Потом выпил еще четверть флакона корвалола. Теперь уже внутренности не жгло, хотя разведенное водой лекарство было противно и опалило горло. Павел пригляделся к пепельнице и вынул из нее несколько окурков, которых могло хватить на две-три затяжки. Потом стал рыться в карманах и обнаружил несколько тощих и коротких чинариков, которые тоже можно было как-то покурить. После спиртового корвалола ему опять захотелось курить, но он запретил себе на долгое время, так как надо было дождаться прихода соседей, а это могло произойти нескоро. Лег опять на грязный диван и стал смотреть в окно, на это неизменное для него серое небо. Большая доза корвалола, седативного лекарства, затуманивала сознание, в теле появилась приятная истома, и здорово захотелось спать. Это бы было и неплохо: так скорее можно скоротать время до прихода соседей и обретения свободы. И Павел послушно поддался действию усталости и корвалола, он плавно уходил в мягкие, пуховые облака, которые уносили его то ввысь, то опускали вниз, в бездну, но везде там было так хорошо его исстрадавшимся телу и душе: все горькое и злое покинуло их и исчезло из памяти. Он покачивался на этом лилейном, полувоздушном ложе, падая и поднимаясь, но ни мучительных мыслей, ни чувств не испытывал, кроме полного блаженства, эйфории.

Вдруг хлопнула дверь и заскрежетал замок. Павел очнулся и опять увидел мутные контуры своей одинокой комнаты. Потом понял, что пришел кто-то из соседей – значит, пришла его свобода. Выкурил еще полсигареты, подумал, что это должен быть Дима после школы, и постучался в его комнату.

– Привет, Дима, – сказал он, когда тот открыл дверь.

– Здравствуйте, – мальчик ответил сухо, с видимым напряжением, убирая в шкаф свой школьный темно-синий костюм.

– Дима, мне нужны ключи: я не могу выйти из квартиры.

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

3 из 5