Окаменелые сердца, или Медуза Горгона

Долго искал Павел Александрович самую дешевую водку, которая стоила около ста рублей: несколько раз ходил вдоль стеллажей с дорогими и не очень коньяками, винами и водками. Наконец, нашел «Пшеничную» за 99 руб.. Положив ее во внутренний карман старого плаща, он вышел на улицу, прошел в свой двор, где почти не было света. Куда теперь?

Глава третья

Над квартирой, где жили Павел Александрович с Ирой, на седьмом этаже, проживала семья художников: Виталий и Полина с дочерью Машей. Виталий писал природу, те места, в которых бывал и которые любил. Нельзя было увидеть человека на его полотнах: он говорил, что не может писать портреты, людей – они не вписывались в его представление о прекрасном, которое он видел только в природе, навек слитой с его сердцем.

Но среди близких ему людей он был очень радушным, простым и гостеприимным хозяином. Несколько похожий на Никиту Михалкова, лет пятидесяти, с небольшими усиками, короткой стрижкой, он порой казался мальчиком, но пристальный взгляд больших, черных глаз выражал и вопрос, и какое-то осуждение, задевая что-то сокровенное в собеседнике – как-то неловко было смотреть ему в глаза. Но почти всегда улыбающееся усатое лицо, искренний голос, неуверенность, от которой он, особенно под хмельком, старался избавиться ударом кулака или ладони по какому-нибудь предмету, как импонировали, так и отвращали. Любил выпить, и довольно крепко, как всякий художник, закуску, как правило, готовил сам, да так вкусно, что жена часто поручала ему приготовление пищи, тем более, что с утра уходила на работу, а он писал картины на продажу.

Виталий и Полина гордились своими друзьями, которые почти каждый день приходили к ним: художники, поэты, музыканты. «Мы элита!» – гордо заявляли они, и, действительно, здесь пели умные песни, читали заумные стихи, бренчали на расстроенном пианино, но кончалось все обычно мерзко и гадко. Гости уходили, а Виталик хотел еще выпить – Полина не давала, и начинался скандал. Виталик швырял в нее обувь, одежду, наконец, в бессильной ярости и страшном опьянении падал на пол. Павел Александрович и Ирина часто слышали крики, глухие удары со своего потолка и осуждали своих гулящих соседей.

Утром Виталик приходил к Ирине или Павлу Александровичу занимать деньги на водку, которые почти всегда отдавал вовремя.

Однажды утром, Виталик пришел к ним и пригласил на встречу с приехавшим в Казань Владиславом, «королем джаза», старым другом его и Полины. Ира была на работе, и Павел Александрович согласился, он не любил одиночества, хотя без него жить не мог. Да еще за окном виднелось серое небо, и на душе его было тоже серо.

Поднялся на этаж, позвонил. Заскрежетали бронированные двери, как в Петропавловской крепости, громко щелкнул большой замок, как в тюремной камере. Но вместо угрюмого жандарма с висячими бакенбардами появился Виталик со сладкой улыбкой и открыл перед гостем вторую бронированную дверь. Из полутьмы прихожей Павел прошел в кухню, где можно было курить. Зажег сигарету, а Виталик засуетился над плитой, что-то варя и поджаривая. Павел сел на симпатичный «уголок», сделанный в виде полукруглых сидений, и спросил Виталика о картинах. Виталик быстро налил ему рюмку водки, Павел выпил, потом вторую вместе с хозяином, и тот повел его в комнату, где стояли картины. Представил ту, которую собрался выставлять на продажу.

Лес, тропинка, ведущая вглубь, деревья в осеннем наряде, тропинка терялась в них, а за деревьями – солнечный свет, неяркий, но дающий какую-то надежду на что-то лучшее. Картина была хороша своей простотой, искренностью, естественностью. Субъективность художника лишь на малую толику преображала ее, главное же здесь было – самодостаточность самой природы, ее таинственной, близкой русскому сердцу красоты. Чувствовалось, что автор захвачен ею, преклонен перед ней и только робко ищет, опять же в ней, чего-то своего, светлого, человеческого.

Павел похвалил, Виталик улыбнулся и показал ему начало новой картины: река, лодка без весел, шалаш на берегу, костер. Но людей там не было, хотя их присутствие чувствовалось, но главное все-таки было не в них, а в этих, созданных человеком предметах и явлениях. Павел похвалил и это.

А потом пришли Владислав и Полина.

Полина художественно оформляла игрушки и сувениры. Высокая, под стать Виталику, она полушутя называла себя его музой. И действительно: при первом взгляде на ее длинные, черные волосы, узкое лицо с правильными чертами, большими, карими глазами, на всю ее стройную, девичью фигуру возникало именно такое чувство. Но, приглядевшись внимательнее, можно было заметить несколько выдающиеся скулы, которые как бы делали черты лица ее менее утонченные, похожие на простонародные, что добавляло ей пикантности, но снижало ту высокую одухотворенность, которую привычно видеть в музе.

Полина весело поздоровалась с Павлом, и Владислав вежливо помог ей снять пальто.

– А вот наш король джаза, Владислав Абрамович, собственной персоной, просим любить и жаловать.

Владислав разделся, пожал руку Виталику и Павлу и прошел на кухню.

Полина обернулась к мужу:

– Ну, как, Виталик, твои супергрибочки, удались?

Виталик стеснительно улыбнулся и ответил:

– Пока не очень: видно луку мало положил или соли…

Раздался звонок, и Виталик впустил двух женщин средних лет, тоже худощавых. Они по-свойски поздоровались с Виталиком, поцеловались с Полиной и прошли тоже на кухню. Полина вся сияла и блистала:

– А мне сегодня сам Минтимер Шарипович руку жал, сказал, что я славная дочь Республики Татарстана.

– Значит, фонарики понравились? – еще больше оживился Виталик.

– Еще как: все рукоплескали, когда я надела гирлянду на него.

– Вот обнаглела-то, – сказал Виталик, – на самого президента гирлянду навешала и ничего.

– Знай наших, – продолжала Полина, – это тебе не картины дома писать.

Виталик проглотил и поставил на стол глубокую тарелку с дымящимися жареными грибами. Потом расставил тарелки и положил тоже дымящуюся жареную картошку.

– Маслята и опята, – ответил он кому-то, – но есть и белые.

Сначала налили всем водочки, и выпили за успех Полины а потом за Владислава, его будущую концертную программу «Я джаз». Павел Александрович сначала слушал их внимательно, спрашивал, общался, а потом они стали называть незнакомые ему имена, ситуации с неизвестными ему людьми, и Павел вновь загрустил. Здесь он никому не был нужен, никто им не интересовался, и, хотя водку наливали часто, грусть не проходила. Павел смотрел на близкое за окном серое небо и чувствовал, что был достаточно хмелен, но грустил еще больше. И только он собрался было уходить, как все встали и пошли смотреть картины Виталика и сувениры Полины. Искусно и ярко расписанными матрешками, куклами, фонариками восхищались, постояли недолго перед картинами Виталика, спросили его, он что-то объяснил, и перешли в комнату поменьше, где стояло расстроенное пианино, и Владислав сел за него. Сыграл небольшую джазовую пьеску – все бурно зааплодировали, и Павел поймал восхищенный взгляд Полины, устремленный на Владика. Павел не понимал и не любил джазовые композиции, их отвлеченность, рассеянность: в них не было крепкой мелодии, организующей всю композицию, а был ритм, и только ритм с разбегающимися, ленивыми какими-то звуками, не несущими душе ничего. Действительно, это было какое-то жонглирование музыкой, как сказал Стив Магро: «Джаз – это когда пять парней играют одновременно разные песни». Владик стал перебирать разные песни, даже сыграл что-то из Моцарта. Потом опять пригласили всех на кухню, и вновь сели за стол.

Павел выпил со всеми, и тут вспомнили, что он тоже играет. Попросили сесть за пианино, и он попробовал импровизировать, как раньше, это у него тогда хорошо получалось. Сначала был просто музыкальный фон, но вдруг появилась шикарная мелодия, которую Павел повторял, варьировал, – всем понравилось.

Водка кончилась, а с нею кончился и запал, бодрящий дух хозяев и гостей. Продолжались разговоры, но больше по инерции, оставшиеся две рюмки перехватили две худощавые: Вика и Лара – им было веселее. Стали говорить и обсуждать способы пополнения «горючего», но ничего достойного внимания не нашли. Все почему-то оказались без денег. Обратились к Павлу Александровичу. Он пошел вместе с Виталиком в магазин.

– Ну как тебе Владик? – спросил он Павла.

– Нормальный парень, играет хорошо.

– Ты тоже хорошо играл, приходи к нам всегда, когда поиграть захочешь.

– Спасибо. Только я уж давно забросил это. Раньше не мог пройти мимо пианино, а теперь не могу за него садиться, и все.

– Почему?

– Не знаю… стыдно как-то: я ведь серьезно музыкой не занимаюсь.

– Ну и что. А душа-то требует.

– Да нет, уже не требует. Это сегодня редкое явление, что мелодия хорошая появилась… А так – все такое больше в голове звучит.

– А ты играй, записывай, к нам приходи: пианино всегда в твоем распоряжении.

– Оно очень расстроено, играть на нем невозможно. Настрой его, Виталик.

– Давно собираюсь: все руки не доходят, играть-то некому, а ты к нам редко заходишь.

Серое небо, мелкая изморось вошли в дом вместе с ними. Все сидели в комнате с картинами Виталика, как окаменелые: редкие движения, редкие фразы, одна из худощавых, кажется, заснула на плече своей подруги. Приход Павла и Виталика их тоже особенно не оживил:

– Принесли? – зевая, спросил кто-то.

– Принесли, – бодро и радостно ответил Виталик.

– Ну, тогда пойдемте пить… куда: на кухню или здесь?..

Павел стоял около прикрытой двери на кухню и видел, что там сидели Владик с Полиной, которая что-то объясняла ему довольно горячо. Владик слушал, лениво улыбаясь, а она двумя руками держала его руку и заглядывала ему в глаза. Потом придвинулась ближе, крепко обняла его, и они слились в долгом поцелуе. Павлу стало неуютно, противно и обидно за Виталика. Когда они с ним вошли на кухню и поставили на осиротевший стол бутылку водки, Полина отскочила к плите, а Владик сидел, все такой же опрятный, красивый и спокойный. Полина вроде обрадовалась, защебетала, а ее муж стал ставить на стол закуску.

А из окна тянулась и тянулась серая муть: Павел ясно видел, как она просачивается сквозь стекла, как медленно и неотвратимо заполняет все вокруг. Чуть подрагивали в сером мареве предметы: чашки, блюдца, бутылка – все становилось серым и постепенно расплывалось, теряя четкие контуры. После выпитых двух рюмок на каждого опять потянулись бесконечные разговоры о презентациях, ценах, выставках сувениров и картин. Все слова касались искусства, но не выражали его:

– Когда я получил первый гонорар за первую картину, а это было сто тысяч, мне дали милиционера, он так и довел меня до дома, – восторженно рассказывал Виталик.

– У-у-у, сто тысяч, никогда столько не получали, – застонали худощавые.

Виталик с гордостью посмотрел на окружающих.

Спросили Владика: есть ли у него подходящие спонсоры на открытие джазовой программы и сколько ему надо денег.

– Джек обещал вложить сколько надо и презентацию организовать. Он мастер на это дело, – ответил Владик.

– Да, Джек – мастер, и бабок у него всегда хватало, – добавила Полина, умильно поглядывая на Владика, как кошка на сметану.

– Ну а картина твоя вряд ли будет котироваться, – заметил Владик Виталику, – на природу сейчас спрос небольшой, сейчас больше абстракция, супер-пупер покупают.

Никто, ни одна душа не всмотрелась в его новую картину, не выказала своего чувства, отношения к ее сокровенным образам: всех интересовало одно: сколько за нее дадут деревянных рублей, ну а о долларах уж никто не заикался.

Павел видел, как серая муть не только размывает контуры, но заглушает и звуки. Странно, теперь разговор за столом напоминал ему гудение пчелиного роя в улье, слова нельзя было разобрать. Неужели так действует водка, да вроде немного он и выпил… Нет, дело было в другом: серая муть была и в самих людях, он видел, как при разговоре из их ртов вырываются эти серые клубы вихрящегося тумана и сливаются с серым маревом, вливающимся с улицы, от серого неба за окном.

После следующих нескольких рюмок одни пошли взглянуть еще раз на картины Виталика. Павел пошел за ним, внутренне очень жалея его: все, без исключения, даже жена, серьезно не относились к нему, не понимали его и картин, написанных им. В этой комнате тоже висла и тянулась серая муть, но картина с тропинкой в лесу и заходящим солнцем смотрелась ясно, как-то особенно отчетливо: муть клубилась вокруг нее, стараясь как бы овладеть ею, и не могла, картина ее отталкивала, вызывая ее недовольные, злобные завихрения. Павел взглянул на гостей и ахнул… у них не было глаз… да… не было ни зрачков, ни ресниц, а только впадины, где они должны были находиться. Но они почему-то внимательно «вглядывались» и в зелень деревьев, нависшую над тропинкой, и в темную желтизну самой тропинки, отходили, присматривались с разных ракурсов и что-то говорили, говорили, жужжали, как пчелы около улья. Павел тер и тер свои глаза, лоб, понимая, что он бредит, заболел, но ничего не менялось. Он видел, как робко объяснял Виталик, показывая пальцем то на всю картину, то на солнце, и видел, что они его не слышали. Потому что у них… просто… не было ушей, как и глаз. Но они серьезно отвечали ему, будто бы слышали и понимали то, что он говорил. Не в силах больше видеть и выносить такое, Павел ушел в другую комнату, где стояло расстроенное пианино.

Оно стояло с поднятыми вверх, застывшими над ним немыми струнами, как будто сдавалось на милость победителя: а победителем была та же серая муть. Она будто окружила и сжала инструмент до такой степени, что все его стенки зияли длинными трещинами, а крышка валялась на полу, выкинутая под нажимом сдавшихся струн. Павел долго стоял и смотрел на это, пока его вновь не позвали на кухню пить водку.

На кухне, казалось, все было по-прежнему: мути не было, но серое марево чувствовалось везде. Гости и хозяева выглядели нормально, с глазами и ушами, опять звучал и пошлый разговор о деньгах и спонсорах, оплачиваемой музыке и богатых продюсерах. Одну за другой Павел выпил две рюмки и тупо уставился на окружающих его людей, не понимая, что же произошло с ним или с людьми. Владик опять пошел к пианино, за ним ушла Полина, а Павел, Виталик и худощавые разом закурили и обменялись ничего не значащими фразами. Зазвучали расстроенные струны – казалось бы, все было по- прежнему, нормально, но нет же, все было именно не нормально, все – Павел понял это сейчас так, как никогда. Вся жизнь в этом доме, все, что происходило в нем, было РАССТРОЕНО, так же, как пианино: оно символично говорило об этом, громко фальшивя всеми струнами, всеми звуками. Муж и жена были равнодушны друг к другу, что оборачивалось изменой, их гости, друзья, были совершенно равнодушны к их творчеству, они просто не чувствовали его, видя в нем только источник выгоды и престижа. Поэтому Виталик пил: он был лучше их всех, поэтому страдал, он был просто ДРУГОЙ.

Павел пошел туда, где только что звучали фальшивые, теперь казавшиеся душераздирающими звуки. Полина и Владик застыли, крепко обняв друг друга в безмолвном, страстном поцелуе. Павлу стало как-то очень стыдно, и он быстро возвратился к Виталику и худощавым. Хотелось ему рассказать, открыть глаза. А если он не захочет открывать глаза, а если у него вообще этих глаз нет, как это было у всех недавно перед картиной? Нет, он ничего не скажет ему, может быть, когда-нибудь…

Водка была допита, время было позднее, и гости стали расходиться по домам. В прихожей Виталик улыбался, принимал благодарности, а Полина страстно, преданно смотрела в глаза Владика, держа его за руки. Неужели Виталик не видел этого? Или не хотел видеть? Или не мог видеть этого… потому что глаз-то у него не было. Или ему просто было все равно? Или… сердце у него окаменело среди этой непроходимой мути общения с женой, друзьями, гостями?

Глава четвертая

И вот, к этому Виталику теперь и пошел Павел Александрович пить водку, заглушить свою боль хоть на время, потому что знал, что завтра будет то же самое.

В этом, стемневшем так быстро родном когда-то дворе, боль в душе возобновилась с новой силой. Неприветливо смотрели на него глаза-окна двух домов, стоявших под прямым углом друг к другу, темное небо, обложенное болезненно нависшими серыми тучами, и никого вокруг, как в пустыне, ни души. А когда-то, совсем недавно, была рядом Ира, всегда была, а почему нет сейчас?.. Нет, и не будет никогда!!..

Павел Александрович нырнул в темную пасть бронированной двери подъ-езда, которая захлопнулась за ним как выстрел в спину. Света на первом этаже не было, и Павлу пришлось с помощью зажигалки нащупывать кнопку лифта и долго ждать его прибытия в совершенно полной тьме. Открылись двери, и хороший, добротный свет в кабине несколько успокоил его душу, но и напомнил, как они с женой каждый раз целовались здесь и говорили, что так будет вечно. Боль, уже не только в душе, но и в груди, усилилась, и Павел Александрович, измученный и исстрадавшийся, позвонил в квартиру Виталика.

Он открыл ему дверь, измятый, полупьяный, и впустил его в дом. Сказал, что Полины нет, а он смотрит порнуху. Павел разделся, прошел на кухню, поставил на стол бутылку и закурил. Виталик несколько обрадовался, но с перепоя двигался медленно и смог поставить на стол только бокал томатного сока и хлеб с солью. Извинился, но Павлу было все равно: он быстро налил обоим по большому бокалу, и они помянули Иру, чокнулись, потом вспомнили, что в этом случае не чокаются. Сразу отлегло от сердца, приятная теплота пошла от желудка по всему телу, и приятели закурили.

– Завтра поминки, – сказал Павел, – но тебя не пригласили.

– Почему?! – возмутился Виталик. – Я Иру всегда любил и очень пережи-ваю, что ее теперь нет.

– Это ты Аню спроси, я, в общем-то, тоже был против.

«Опять все пошло не так, зачем я это ему сказал?» – подумал Павел. Но в квартире Виталика, и в природе за окном, и в самой жизни Павла тоже все было не так. И бутылка водки на грязном столе; грязная, с окурками пепельница, неумытая рожа Виталика с всклокоченными волосами – все требовало, чтобы и разговор шел тоже не так.

– А ты почему против? – взъярился Виталик, так осуждающе, в самую душу глядя на Павла, что он невольно опустил глаза.

– Пойми, – Павел наклонился к нему, – вдруг ты напьешься, скажешь что-нибудь не к месту – это ведь поминки, дело сокровенное, святое.

– Не ожидал… – внутри у Виталика все бушевало, – а еще друг, так обо мне думать… гад ты… самый настоящий… да и все твои…

Павел быстро налил водки себе и Виталику, выпил, а он не притронулся. Он сидел и сверлил, увечил своими большими темными глазами Павла – тот не знал, куда деться от них.

– Ну ты выпей, чего ты… ну прости… ну пойми… не могу я тебя к Ире, на ее поминки пустить… выкинешь пакость какую-нибудь…

– Сволочь ты… – сказал Виталик и залпом опрокинул в себя бокал. – Сво-лочь.

– Ладно, тогда я пойду, прости… мне здесь делать нечего.

– Иди, иди… идите вы все к черту!! – крикнул Виталик и грохнул кулаком по столу.

В это время в бронированной двери заскрежетал замок, и появилась Полина. Разделась, быстро прошла на кухню и воскликнула:

– Уже тепленькие!.. Виталик, ты ведь только вчера… до потери пульса – я тебя всю ночь отхаживала…

– Вон, – Виталик показал на Павла, – пришел… у него жена умерла.

– Паша, извините, я вас понимаю, сочувствую вам, я Иру очень любила, но Виталик… он невменяемый…

– Ладно, – Виталик как-то быстро успокоился, – садись и выпей.

Налил ей полный бокал. Жена скривила лицо, посмотрела на водку, улыб-нулась и села.

– Пей, – Виталик подвинул бокал Полине, – помяни Иру.

– Ну разве помянуть… – она выпила половину.

– До конца надо, – потребовал Виталик.

Она допила.

А дальше все пошло как всегда. Пили, говорили друг другу ласковые слова, вспоминали Иру, а потом потребовалось еще горячительного. И Павел вновь пошел его добывать, потому что и сам хотел. Сосед напротив его квартиры по-прежнему курил, и Павел занял у него еще сотню. И опять пошли в магазин они вдвоем с Виталиком, закурили по дороге.

– Как у тебя с Полиной, Виталик? Я давно у вас не был.

Он помолчал.

– Хреново.

– А что?

– Да она вообще оборзела…

– Как это.

– Привязывается к разным мужикам, они ее пивом угощают.

– Пьяная что ли была?

– Да нет, чуть-чуть, может быть. Вчера пошли в ЦУМ, там мужики сидят с бутылками. Она подошла к ним, закурила. Ну, они предложили ей прямо из горла. Выпила, потом с одним ушла куда-то.

– А тебя бросила?

– Ну да… я ее весь вечер искал… Пришла поздно, пьяная, и сразу спать.

– Не фига себе. Не ожидал… так разводись на фиг.

– Я уже давно думаю, хата у меня есть… Жалко ее… она какая-то сама не в себе.

– Да, понимаю.

Взяв бутылку, они медленно вошли в свой двор, среди которого вдруг загорелся яркий фонарь. Павел видел, что ветви деревьев с темными, мертвыми, осенними листьями корежились, трещали, стонали их стволы в немой боли отчаяния, будто их живьем ломали. И опять эта муть обволакивала его, деревья, казалось, это она ломает их. Одна ветка наклонилась так низко, что он задел ее головой и вскрикнул от боли. И она тоже заскрипела, застонала и повисла, будто сломанная. Подъезд сузился, да так, что Павел и Виталик с трудом открыли бронированную дверь и еле протиснулись в нее. Но первый ничего этого не замечал, а шел, углубленный в свои мысли, в свое горе.

Опять заскрежетала бронированная дверь квартиры Виталика, и они вошли в теплый дом. И Павел понял, что в данный момент у него есть только одна отрада: вот этот теплый дом, квартира его соседей, что надо здесь посидеть, отдохнуть, насладиться теплом, общением, выпивкой, а больше у него уже нет и никогда не будет тепла, общения. Ему не хотелось идти к Свете и Эдду, в свой бывший дом, слушать их нравоучительные разговоры, терпеть их неподобающее для себя обращение.

Полина улыбалась им навстречу, на столе появилось уже что-то вразуми-тельное: хлеб, масло, колбаса, сыр и соленые огурчики с помидорами. Сели, опять помянули Иру, выпили.

– Ну, как ты, Паш, немного приходишь в себя? – спросила Полина.

– Да так, не очень, – ответил Павел. – Все напоминает о ней, плачу.

– Я понимаю, – сказала Полина, – но ты держись: со временем это пройдет, время все лечит.

Виталик налил ему водки:

– Давай, пей, – водка все лечит.

– Нет, не все, – сказал Павел, – я только сейчас понял, что Ее люблю. Как я вам завидую, что вы оба живы, что вы вместе, что у вас семья.

– Да, «семья», – сказал Виталик. – Какая это семья, когда жена может бро-сить мужа в любую минуту и уйти с мужиками пиво пить…

– Да ты что, Виталик, я же шутила, неужели ты всерьез?

– А с кем ты весь вечер шлялась, я тебя искал, ждал… как проклятый.

– Да ни с кем: парень мне свои стихи читал… а потом я домой пошла, да трамвая долго не было… А ты куда убежал?

– Стихи читал… до полуночи что ли?

– Ну, трамвая не было, ты знаешь, что их иногда по часу не бывает…

– Врешь ты все…

Павел вмешался: предложил всем выпить. Выпили, закусили.

И опять корежились, корчились вокруг предметы, постанывая, подвывая в каком-то паническом бессилии. Искривилась с воплем подставка для цветов, прикрепленная к стене, и горшок с розой упал прямо на Павла, больно ударив по плечу. Он вскочил, поставил горшок на место и стал отряхиваться. Потом сел и уставился на сидящую напротив Полину.

– Полина… зачем ты обманываешь Виталика, ведь он хороший человек и любит тебя?

– Ничего я не обманываю… мне просто тошно очень, вот я и как-то стара-юсь общаться.

– С пьяными мужиками?

– Слушай, Паша, а какое тебе дело, с кем я общаюсь? Это мое дело. А он не просыхает каждый день… это что, хорошо?

Все кривилось вокруг до неузнаваемости, стонало, скрежетало, стены перекашивались в злобном остервенении и страдании, прыгала люстра, готовая упасть, даже окно напротив Павла ломалось и трещало. Он видел, как выскакивали из деревянных рам щепки, как кричало детскими воплями и лопалось стекло, и летели осколки, летели мелким бисером, играя кричащими, радужно яркими огоньками, как осколки жизни сидящих вокруг людей и его собственной. Ужас, тошнота и злоба подкатывали к горлу. Как бы придавленный, раздавленный всем этим рядом сидел Виталик, опустив голову, пьяный уже окончательно, беспомощный, отчаявшийся, смирившийся и безмолвный. Павел встал, покачиваясь и дрожа от накатившей жалости и злобы:

– Знаешь что, Полина, ты на глазах у живого мужа обнималась с Владисла-вом, ты целовалась с ним, я видел, а Виталик все тебе прощает.

Полина вся тоже искривилась, волосы ее растрепались, как при сильном порыве ветра, лоб сузился, нос вытянулся и искривился, губы растянулись в стороны, и она, теперь похожая на бабу-ягу, прошипела, глядя на Павла блудливыми, хищными, полными ярости глазами: