Елисейские Поля

Она вскакивает со скамейки и убегает.

Жанна догоняет ее:

– Куда ты, принцесса-недотрога? Если не хочешь, чтобы я рассказывала, я тебе книжку принесу. Сама прочтешь. Очень интересно.

– Нет, и книги не надо.

– Видишь, я знаю больше тебя. Нечем тебе гордиться. И у тебя вид девчонки, а у меня… – Ивонна с удовольствием проводит рукой по своей груди.

Люка морщится:

– Это некрасиво и немодно.

– Глупости. Мужчины это любят.

– А ты почем знаешь? Вот у меня сестра Вера. Тонкая, плоская и пополнеть боится.

– А в нее много влюбляются?

– Ужасно. Двое уже застрелились, – фантазирует Люка.

– А тебя она любит?

– Обожает. Все, что я хочу, делает. Конфеты покупает.

– Счастливая ты, Люка, – вздыхает Жанна. – У меня брат все меня мучает, за волосы дерет.

Ивонна снова проводит рукой по груди:

– А все-таки мужчины это любят…

– Откуда ты знаешь?

– Мне Поль сказал.

– Поль?.. – переспрашивает Люка.

– Ну да. Поль, мой двоюродный брат. Он приходит к нам по воскресеньям. И в коридоре…

– Что в коридоре?…

Ивонна выжидательно молчит.

– Ну, ну, – Люка трясет ее за плечо. – Что такое в коридоре?

– В коридоре он… – Ивонна снова умолкает.

– Ну, – вскрикивает Жанна.

– Он большой, – говорит Ивонна мечтательно. – Ему уже восемнадцать лет. Он студент.

– И что же в коридоре?..

– В коридоре он обнимает меня… И целует.

– Неужели? – ужасается Жанна. – И ты позволяешь?

– Как не позволить? Он сильный.

– Куда он целует тебя? В губы?

– Да, в губы. В шею. И колени.

Люка краснеет:

– Колени…

– Да. Сначала я боялась, но теперь…

– А если войдут?

– Тогда будет скандал, – спокойно говорит Ивонна. – Но что же я могу? Он сильный.

Жанна смотрит на Ивонну сбоку:

– А ты не врешь?

Ивонна возмущается:

– Честное слово. Хочешь, в воскресенье приведу его сюда?

– Приведи, непременно приведи.

Ивонна чувствует себя героиней.

– Ну а ты, Жанна. Неужели тебя еще никто не целовал?

Жанна грустно качает хорошенькой головкой:

– Нет, никто. А тебя, Люка?

Люка пожимает плечами:

– Я бы многое могла рассказать. И поинтереснее, чем Ивонна, только не вам, вы слишком глупы.

– Сама ты умна, – огрызается Ивонна. – Просто тебе стыдно, что рассказать нечего.

Люка снова пожимает плечами:

– Может быть, и есть что, да не тебе.

Они идут по прямой, шуршащей рыжими листьями аллее. Вдали видны широкие ворота.

– Кто скорей до забора, – кричит Люка. – Раз, два, три. – И несется вперед.

Минуту Жанна бежит рядом, плечом к плечу, потом топот ее ног слабеет, она отстает.

– Первая, я первая, – кричит Люка, держась за решетку. – А вы черепахи.

По улице мимо сада проезжает такси. Сквозь стекло на Люку смотрят черные блестящие глаза. И рядом в глубине маленькая голубая шляпа, совсем как у Веры. Одна минута, и уже нет такси.

Арсений… Неужели Арсений и Вера?.. Или только показалось?.. Люка стоит около забора и смотрит вслед такси. Неужели это был он?..

Жанна дергает Люку за руку:

– Что же ты не отвечаешь? Хочешь играть в Линдберга?

3

Самовар шумит на белой скатерти. Рядом с вазочкой с вишневым вареньем мотки красного, синего и желтого шелка. Вера молча шьет, наклонив темную, гладко причесанную голову. Владимир Иванович влюбленно смотрит на нее:

– Сегодня был чудный день. Вы гуляли, Вера Алексеевна?

– Да, гуляла. – Вера внимательно считает стежки, не поднимая глаз.

Люка ставит чашку на блюдце.

– А я была в Люксембургском саду. Скажи, Вера, ты не проезжала мимо в такси? С Арсением Николаевичем?

– Я?.. – Вера резко поворачивается к сестре. Ножницы со звоном летят на пол. – Я? С Арсением Николаевичем?.. Ты с ума сошла.

– Чего ты сердишься? Мне показалось издали. Шляпа голубая, совсем как у тебя.

Вера густо краснеет:

– Мало ли в Париже голубых шляп. Я сегодня вообще не выходила.

– Но как же ты только что говорила, что гуляла?

Вера еще больше краснеет.

– Я не гуляла, я ходила за работой в мастерскую. Арсения Николаевича я с лета не видела. И какое тебе дело?..

– Я ничего… Мне только показалось. Голубая шляпа совсем как твоя. И…

– Отстань. Как ты смеешь приставать, змееныш?..

Вера встает, шумно отодвигает стул и уходит, хлопнув дверью. Щелкает ключ.

– Ну вот, – огорченно говорит Владимир Иванович. – Как нехорошо вышло.

Екатерина Львовна старается казаться спокойной:

– Вера так нервна. Вы ее извините, пожалуйста. Я иногда просто не понимаю, что с ней.

– Нервы, должно быть, малокровие. И Вера Алексеевна слишком много работает.

Люка трясет годовой:

– Она? Она целыми днями пропадает. Вторую неделю все ту же блузку вышивает.

– Люка, ты опять суешься? Не довольно с тебя, что Веру расстроила?

– Она сама расстроилась. Я ничего не говорила, мама. Мне только показалось…

– Знаешь пословицу: когда кажется, тогда крестятся? Слишком ты болтлива.

Люка надувает губы:

– Хорошо. Теперь молчать буду.

Владимир Иванович прощается.

– Куда же вы так рано, – удерживает его Екатерина Львовна. – Верочка сейчас выйдет. Верочка, Владимир Иванович хочет уходить.

Но ответа нет. Владимир Иванович нерешительно смотрит на дверь спальни, потом вздыхает:

– Нет, уж я лучше пойду. Пора. Передайте, пожалуйста, привет…

Люка провожает его в переднюю. Владимир Иванович надевает пальто.

– Нехорошо обижать сестру, Люка.

– Обидишь такую. Она сама всякого обидит. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Люка.

Люка возвращается в столовую. Екатерина Львовна сидит за столом под лампой, положив голову на руку.

– Мамочка, милая. Что с тобой? Тебе грустно?..

– Ах, Люка. Разве мне легко все это видеть?..

Люка не понимает, что значит «все это», но сердце сжимается от жалости.

– Мамочка, это пройдет. Ты увидишь, как будет хорошо.

– Мама, – кричит Вера из-за двери. – Я не хочу, чтобы этот змееныш спал со мною. Пусть ночует где знает. Я ее не впущу.

– Хорошо, я возьму Люку к себе. Но ты впусти меня, Верочка. Я хочу с тобой проститься.

– Я уже легла, мне лень вставать, спокойной ночи.

Люка бьет в ладоши:

– Вот как чудно, я буду спать с тобой, мамочка…

Люка лежит на диване в комнате матери. Диван твердый и узкий, и бока болят, но Люка блаженствует. С мамой можно поговорить, мама не облает, как Вера.

– И тогда они убили ее, разрезали на куски и бросили в Сену… Ты слушаешь, мама?..

– Спи, – сонно отвечает Екатерина Львовна, – уже поздно.

Темно, тихо и тепло. Красная лампадка мигает перед иконой. Овальное зеркало тускло поблескивает над диваном. Полосатое кресло в углу кажется гвианским каторжником. Притаился, присел на корточки, ждет, чтобы прыгнуть с ножом на горло.

– Мама, послушай.

Люка высоко поджимает холодные колени, поворачивается на другой бок, вздыхает.

– Мама, ты спишь?

На постели шуршат простыни.

– Что тебе, Люка? – спрашивает сонный голос.

– Мама, послушай, не спи… Скажи, ты не знаешь… Есть такие стихи у Лермонтова – «Ангел смерти». Ты не помнишь?..

– Какие еще там стихи? Спи…

– Ах, мама, – взволнованно шепчет Люка, – я все вспоминаю и не могу заснуть.

– Глупости, перекрестись и спи. Лермонтова завтра в библиотеке возьмешь, тогда и прочтешь. А теперь спи.

Люка замолкает на минуту.

– Мама, – спрашивает она снова, – мама, ты видела, как умирают?..

– Молчи, Люка… И что за страхи на ночь, перекрестись и спи.

Тихо. Сквозь темные занавески на окне падает узкий зеленоватый луч уличного фонаря. Люка поднимает голову с подушки, всматривается в зеркало над диваном. Уличные тени, расплывчатые и смутные, скользят по темному стеклу. Страшно. Люка прижимает руки к груди. Кто это там в глубине?.. Кто?.. Кровь медленно и мучительно отливает от сердца, и пальцы холодеют. Кто это?.. Неужели он?..

– Мама, – шепчет Люка, – мама, ты видела, как папу расстреливали?

– Люка, – вскрикивает Екатерина Львовна и щелкает выключателем, – Люка, что ты говоришь?..

Люка сидит на кровати и широко раскрытыми глазами смотрит в зеркало. Худые плечи вздрагивают под ночной рубашкой.

– Зачем ты зажгла свет? Зачем? Еще минута, и я увидела бы его.

– Кого?.. Что ты говоришь, Люка? Что с тобой? Выпей воды.

Екатерина Львовна наклоняется над ней, но Люка прячет лицо в подушку.

– Оставь меня. Я уже почти видела его. А теперь все пропало. Пропало.

4

Со смертью у Люки старые и сложные отношения. Пяти лет Люка слушала сказки про волшебниц и злых колдунов, прижимаясь к маминым коленям.

– Мама, ведь это все еще повторится? Не правда ли, повторится? – спрашивала она, бледнея. – И волшебницы, и колдуны? Когда я вырасту, а ты будешь мертвая. Да?

И мама грустно улыбалась:

– Разве ты хочешь, чтобы я умерла?..

– Ах нет. Но ведь бабушка уже умерла. Значит, теперь твоя очередь. Но ты все-таки, пожалуйста, поживи еще. Без тебя мне будет очень скучно.

Люка соскальзывала с теплых маминых колен, бродила по большому неосвещенному дому, пока не попадала в длинный коридор. Из коридора дорога уже одна – хотя и запретная – прямо в кухню. Люка робко толкала дверь и останавливалась. В кухне было жарко. Плита пылала красными огнями, в кастрюлях и на сковородках что-то кипело и жарилось. Синий чайник подскакивал, хлопая крышкой. Вода в нем булькала неприятно и насмешливо. Люка отворачивалась, лучше не смотреть на него. Она осторожно подходила к толстой кухарке и дергала ее за передник:

– Аксинья, расскажи про чертей.

И кухарка, помешивая что-то деревянной ложкой в кастрюльке, сейчас же начинала:

– А было это, барышня Люка, давно, когда вас еще и на свете не было. А я тогда была не такая, как теперь, а красавица, загляденье, коса до пят, глаза как звезды, сама румяная да белая. Вот и иду я однажды пройтись. Только вышла из села – гляжу, у самого леса тройка стоит, звенит бубенцами, ямщик с павлинным пером, кони быстрые, а в санях барин, чернявый, бородка клинушком, шуба тысячная и шапка бобровая. Сделал он мне этак ручкой: «Эй, красавица, садись, прокачу». Я было уж и ножку в сани занесла, да тут как подует ветер, и с барина шапку долой. А под шапкой-то волосы курчавые и рожки торчат. Ну, я назад, перекрестилась. Только снег столбом пошел, ни барина, ни тройки. А если бы села в сани, прямехонько в ад, в пекло доставил бы меня, а там за ножки да на сковородку. Жарься себе, как блин, чертям на радость.

– А теперь, Аксинья, чертей уже нет?

– Теперь уже нет. Все перевелись. Зато теперь большевички`. Большевички-то, говорят, еще почище чертей будут…

В одно утро встали с испуганными лицами, бегали по дому, укладывали чемоданы и сундуки. Надо удирать, завтра будет поздно…

У Люки был маленький ангорский котенок. Люка очень любила его, и первой ее мыслью было: а Ступка?

– Мама, Ступка поедет с нами?

– Нет, куда с кошкой. Там тебе новую купим.

– Мама, пожалуйста, возьмем Ступку. Я не могу без Ступки.

Но мама неожиданно рассердилась:

– Нет, сказано тебе. Нет. Ступка останется. Не приставай. И без тебя голова кругом идет.

– Так Ступка не поедет?..

– Нет, нет, и не топчись под ногами. Иди играть.

Люка не плакала, она взяла котенка на руки и вышла в сад. Было тихо, холодно и грустно. Белое осеннее солнце светило сквозь голые ветки. Песок скрипел под ногами. Люка села на качели, прижимая Ступку к груди.

– Ступка мой, Ступочка. Как ты будешь без меня, Ступка?..

Она оттолкнулась ногой, и качели тихо закачались. От их мерного укачиванья стало еще грустней, еще безнадежней.

– Ступка мой… – Люка поцеловала его пушистую шерсть. – Ступочка…

Качели остановились. Люка смотрела на березы, на тяжело летевшую ворону, на крышу дома. Котенку надоело лежать неподвижно, он зацарапал лапками по Люкиному платью, стараясь освободиться, но Люка крепче прижала его к груди и встала:

– Ступка мой. Никому не отдам, не оставлю.

Она обошла дом, тихо пробралась по узкой лестнице на чердак. Чердак был большой и низкий. Всюду стояли сундуки, старые стулья, диваны, шкафы. С потолка спускалась паутина. Сквозь маленькое круглое окно падал пыльный солнечный луч. Люка затворила дверь, зашла в угол за шкаф и, став на колени, начала рыться в куче мусора. Котенок жалобно замяукал.

– Сейчас, сейчас, Ступочка, подожди.

Люка подняла с полу веревку и встала. Потом сделала из веревки петлю, поцеловала котенка прямо в мордочку. Котенок недовольно фыркнул и лизнул ее в губы маленьким шершавым языком.

– Ступка, мой Ступка, прощай…

Она привязала конец веревки к высокой спинке стула, накинула петлю котенку на шею. Котенок повис в воздухе, отчаянно дрыгая лапками. Люка зажмурилась, чтобы не видеть. Когда она взглянула на котенка, все уже было кончено. Он висел на веревке, раскачиваясь взад и вперед, как маятник. Лапки были растопырены. Рот широко раскрыт. Круглые стеклянные глаза смотрели прямо перед собой.

– Ступка, Ступка!

Люка громко заплакала. И вдруг захлопали крылья, и что-то влетело в окно. Люка втянула голову в плечи и с криком бросилась за шкаф. Крылья, хлопая над ее головой, пронеслись дальше, туда, к Ступке. Люка забилась в самый угол, холодея от ужаса. Это Ангел смерти прилетел за Ступкиной душой. Азраил, Ангел смерти. Люка знала, он всегда прилетает за душами.

Сердце громко стучало, и колени дрожали. Люка долго стояла, прижавшись к стене. Потом наконец осторожно выглянула из-за шкафа. Было по-прежнему тихо, пыльно и пусто. Котенок висел уже неподвижно, его вытаращенные стеклянные глаза все так же смотрели прямо перед собою, лапки все так же топорщились. Большой серый голубь сидел на выступе круглого окна, склонив голову набок. Но Люка знала, это не он. Это Ангел смерти прилетал за Ступкиной душой. Ангел смерти, а не голубь.

– Люка, Люка, – звали внизу. – Одевайся скорее, сейчас едем…

В экипаже Екатерина Львовна вспомнила:

– А где же твоя кошка?..

Люка сказала грустно:

– Кошку взял ангел.

Но никто не обратил внимания на ее ответ. Не тем были заняты. И никто больше не спрашивал о Ступке.

А через несколько дней Люка гуляла по берегу теплого Черного моря и удивлялась, почему черное, когда оно как синька. Красное круглое огромное солнце медленно опускалось в синие волны.

– Мама, – беспокоилась Люка, – солнце упало в море. Рыбы не съедят его за ночь?..

Белые чайки, хлопая крыльями, кружились над головой. Люка закрывала глаза, и ей казалось, что это Ангел смерти летит за Ступкиной душой, и сердце громко стучало от ужаса и блаженства…

5

Снова дни идут за днями. Лицей, потом обед и вечером самовар, Владимир Иванович, Верины крестики и разговоры о России.

– Я сегодня шла по Елисейским Полям, – говорит Екатерина Львовна, – так красиво, деревья, вдали арка, и небо совсем особенное, как только в Париже бывает, прозрачное, высокое. Так красиво. И все-таки я шла и думала: лучше никогда бы мне не видеть всего этого. Лучше бы мне быть в России несчастной, чем здесь счастливой…

Вера поднимает голову и задумчиво смотрит в угол.

– Да, – вздыхает она. – И по русской земле так легко ходить. Теперь уже снег в России…

Люка пожимает плечами:

– А как же, Вера, без Галери Лафайет? Где бы ты там ленточки покупала и одну пару перчаток по десять раз меняла?

Но Вера, не отвечая, шьет, наклонившись над канвой…

В двенадцать ложатся спать. Люка снова спит вместе с Верой. Вера долго моется и причесывается. Потом тушит свет.

– Спокойной ночи, Верочка, – заискивающе говорит Люка.

– Спи, – сухо отвечает Вера.

Вера все так же нервна, раздражать ее нельзя.

Люка закрывает глаза. Люка спит…

…Ей снится, что она лежит на широком низком шелковом диване. Она голая, ей неловко, стыдно. Прикрыться бы, но ничего нет, ни простынь, ни одеяла, ни подушек. Диван плоский, шелк холодный и скользкий. Люка беспокойно двигается. Комната совсем пустая: ни стульев, ни стола, ни даже ковра на полу. В широкое, во всю стену, окно видны только синее прозрачное небо и большая круглая луна. Луна смотрит прямо в комнату. Лунный свет падает прямо на Люкины ноги. Люка сжимает и разжимает колени, хочет спрятаться, уйти от луны. Но некуда. Лунный свет заливает ее ноги, проходит между коленями, через живот, грудь, горло, и во рту на кончике языка его вкус, прохладный влажный вкус лунного света. И некуда уйти, некуда спрятаться от луны. Так стыдно, так хорошо…

На луну набегает большая черная туча. Совсем темно, ничего не видно. Люка съеживается, подбирает колени к подбородку и чувствует холодный ветер в волосах. И вдруг шум крыльев над головой. Она зажмуривается. Нельзя дышать, и сердце не стучит, и глаза открываются сами собой от ужаса.

Черные огромные крылья… Черные блестящие глаза… От их взгляда кровь убегает из тела, вместо нее по венам струится легкий-легкий холод, и в груди уже нет сердца и нет жизни. В груди пусто, холодно и легко.

– Азраил… – слабо вздыхает Люка.

Черные крылья, черные глаза наклоняются над ней. Холодные легкие руки гладят ее грудь, ее колени. Как холодно, как блаженно, как страшно. Сейчас оборвется ее душа. Она держится только на тонкой ниточке. Сейчас оборвется и полетит в широкое окно, в темное небо… Но почему так темно?.. Она не видит его. Только черные блестящие глаза, только черные огромные крылья…

– Азраил…

Ледяные губы медленно и мучительно касаются ее губ. Темно. Тихо. И веки закрываются от счастья, блаженства и ужаса.

– Азраил…

Люка просыпается. Это их спальня. Вера спокойно дышит на соседней кровати, на стуле лежит платье, на коврике брошены туфли. Это их спальня, и все обыкновенное. Но в ногах Люкиной постели, словно огромная птица, сложив черные крылья, сидит Азраил, и черные глаза его блестят в темноте.

Она протягивает к нему руки:

– Азраил. Ты будешь ко мне прилетать?..

– Да, да. Каждую ночь… Каждую ночь…

6

Люка ходит в лицей, обедает, готовит уроки. Как всегда. И никто не знает, что с ней случилось, и никто ничего не замечает. Люка не изменилась, только немного бледнее, немного рассеяннее, чем прежде.

Урок истории. Люка зевает. Как она устала, и спина болит. А после истории еще алгебра.

«Азраил», – пишет она чернилом на парте и стирает рукавом, чтобы никто не увидел. Рукав весь черный, и руки тоже.

– Слушай. – Толстая Ивонна толкает ее локтем. – Он завтра придет.

Люка рассеянно поднимает голову:

– Он? Кто он?

– Он. Поль, конечно. Какая ты бестолковая.

– Куда же он придет?

– Ты уже забыла. Ведь я обещала его показать. Он придет завтра в Люксембург. Слышишь, Жанна?

Жаннино хорошенькое лицо густо краснеет.

– Этот Поль, который тебя целует?..

– Ну да. Завтра в половине третьего.

Жанна и Люка ходят взад и вперед по широкой аллее Люксембургского сада. На Жанне новое платье и перчатки.

– Ты чего же так нарядилась?

Люка насмешливо осматривает ее.

– Сегодня воскресенье, и мы должны познакомиться с молодым человеком…

Люка смеется, тряся головой, ее светлые волосы прыгают.

– Ты бы хоть шляпу надела, – советует Жанна. – Что он подумает?

Люка подбрасывает берет и ловит его.

– Вот еще. И так много чести, что мы его ждем.

Рыжие листья глухо шуршат под ногами. Деревья поднимают к небу голые черные ветки. В холодном прозрачном воздухе статуи кажутся живыми, цветы – искусственными и сад виден до самой глубины.

В ворота входит Ивонна, рядом длинный Поль в студенческой шапочке.

Ивонна сияет. Люка и Жанна останавливаются и ждут. Идти навстречу неприлично.

– Это Поль, – знакомит Ивонна, – а это мои подруги Жанна и Люка.

Поль улыбается. Зубы у него пломбированные. Он пожимает им руку – ладони у него потные.

– Какие хорошенькие, – говорит он развязно. – Только худенькие, как макароны. Но все-таки прелесть.

Садятся на скамейку. Люка с краю, рядом Поль, потом Жанна. Ивонна уступила ей свое место возле Поля.

– Ну, девочки, расскажите что-нибудь веселое, – говорит он.

Но они молчат. Ивонна толкает Жанну ногой, давясь от смеха.

– Чего ты?.. Перестань, – смущенно шепчет Жанна.

Поль смотрит на Люкины голые колени:

– Совсем еще маленькая. В коротких чулочках. Сколько вам лет?..

Люка обиженно прикусывает губу:

– Через месяц пятнадцать.

– О, как много. – Он протягивает руку к Люкиным коленям. – А потрогать можно?..

Люка вскакивает красная и злая:

– Не смейте. И довольно с меня… Прощайте.

Она поворачивается и быстро идет к воротам. Ивонна догоняет ее:

– Что же ты? Куда? Он обидится.

– На здоровье, пусть обижается.

– Но как можно?.. Ты совсем невоспитанная.

– Убирайся. – Люка почти бежит.

– Разве он тебе не нравится?..

– Ужасно нравится, страшно, и он чудно тебе подходит.

– Ну вот видишь…

– Прощай.

Ивонна недоумевающе смотрит Люке вслед, потом возвращается к Полю и Жанне.

– Сумасшедшая эта Люка.

Люка идет по тротуару.

Как противно. Руки у него потные, и весь он отвратительный, и еще целуется с этой индюшкой. А она, Люка, побежала смотреть на него. Она, к которой прилетает Азраил…

Люка морщится. Какой стыд. Он чуть не взял ее за колено. Чтобы успокоиться и убить время, Люка идет пешком. Идти далеко, с Монпарнаса в Пасси. Но ей не скучно. Она размеренно шагает, читая в такт:

Есть Ангел смерти; в грозный часПоследних мук и расставаньяОн крепко обнимает нас,Но холодны его лобзанья…

Уже четыре часа, а в одиннадцать можно лечь.

Он крепко обнимает нас,Но холодны его лобзанья…

Люка сидит перед тарелкой супа и, улыбаясь, глядит прямо перед собой на обои.

– Люка, чему ты? – спрашивает Екатерина Львовна.

– Что? – Люка растерянно моргает.

– Чему ты улыбаешься?..

– Я?.. Разве я улыбалась?..

Вера подозрительно смотрит на сестру:

– Ты вообще какая-то странная. Сонная. Синяки под глазами.

Люка краснеет:

– Я? Я ничего… Я вспомнила, в лицее…

– В лицее?.. – Вера грозит ей пальцем. – Смотри у меня.

Неужели догадалась?.. Неужели видела его?.. От страха холодеют руки.

– Ты не больна ли, Люка? – беспокоится Екатерина Львовна.

– Нет, я здорова. Я очень проголодалась.

Люка, давясь, глотает горячий суп и кашляет. Вера хлопает ее по спине:

– Не ешь так жадно. Никто не отнимет.

7

Азраил… Как хорошо…

И вдруг электрический свет нестерпимо ярко ударяет в лицо. Вера стоит перед кроватью:

– Я так и знала. Так и знала.

– Что? Что такое?..

– Нечего притворяться.

– Я не понимаю. Я хочу спать. О чем ты?

– Ах, ты не понимаешь?.. Не понимаешь, не знаешь. Маленькая, наивная. Так я тебе расскажу.

– Нет, нет, – испуганно кричит Люка. – Я не хочу, не надо, я не хочу этого знать. – И зажимает уши.

Но Вера грубо отводит ее руку:

– Нет. Ты будешь слушать. Довольно. Не знала, так узнаешь…

Вера до боли стискивает Люкину руку и, наклонив к ней бледное злое лицо, быстро-быстро говорит о самом позорном, о самом страшном.

– Вера, ради бога, Вера…

– Что у вас тут такое?..

В дверях стоит испуганная Екатерина Львовна.

– Вот, – Вера трясет Люку за руку, – вот, полюбуйся на твою дочь!..

– Вера, что ты говоришь? Замолчи, – шепчет Екатерина Львовна, – как тебе не стыдно?

– Стыдно? Это ей должно быть стыдно…

Люка лежит, уткнувшись головой в подушку. Екатерина Львовна наклоняется над ней:

– Люкочка.

Люка вдруг поднимает голову, смотрит на мать затравленными глазами.

– Отстаньте от меня, черти, – говорит она хрипло.

Снова тихо. Екатерина Львовна ушла к себе. Вера успокоилась и спит. Люка лежит, широко раскинув руки. О, как отвратительно… Голова горит. И все уже ясно, она все знает… Все ясно, отвратительно, грубо и страшно. И неужели правда? Неужели? И как люди живут, разве можно жить, если это правда?..

Люка еще шире разбрасывает руки, чтобы только не дотронуться до себя. Отвратительно, все отвратительно. И отвратительнее всего она сама…

Люке стыдно. Люке противно. Лежать бы так целый день в темноте, никого не видеть, ничего не слышать. Но надо вставать. Сейчас проснется Вера. О, как все отвратительно. Как противно. Как стыдно смотреть на свою рубашку, натягивать чулки, мыться.

Люка уходит потихоньку из дома, пока все спят. Но и на улице все противно. На людей смотреть нельзя, они тоже все… И даже лошади… Люку начинает мутить. Какая гадость. Чтобы успокоиться, она рассматривает автомобили. У них четыре колеса и мотор, руль. Вот маленький «ситроен», а это «рено». Да, об автомобилях еще можно думать. И о деревьях, о тучах, о ветре.