Елисейские Поля

– Наташа, расскажи мне про Москву.

Наташа рассеянно подняла глаза:

– Иди играть, Лиза.

– Скучно.

– Лови крабов.

Лиза покачала головой:

– Не хочу. Вот я читала, что в России собирают грибы. Это весело, должно быть.

– Глупости. Крабов гораздо веселее. Иди к детям, не мешай мне.

Лиза послушно встала. Мальчик пускал кораблик на веревке.

– Это ты капитан? – спросила его Лиза.

– Я; видишь, у меня золотые пуговицы.

– Отчего же ты не плаваешь тогда на своем корабле?

– Глупости. Ведь он потонет.

Лиза кивнула:

– И отлично. И ты с ним.

Мальчик сердито отвернулся.

Дальше дети строили крепость из песка. Лиза постояла, посмотрела на них. Стоит тоже стараться. Все равно прибой ее смоет.

Лиза снова подбежала к матери:

– Наташа, скажи, как с Тверской пройти к Кремлю?

– Что?

– Как пройти к Кремлю?

– Ах, ты опять со своей Москвой. – Наташа поправила юбку на голых коленях. – Не помню. Вот будешь в Москве, тогда и узнаешь. А теперь не приставай.

Лиза, прищурясь, смотрела на бледные волны.

– Наташа, можно мне купаться?

– Ты уже купалась утром. Два раза вредно.

– Мама, позволь. Жарко. Позволь.

Наташа лениво морщится:

– Ну хорошо. Иди, только будь осторожна.

Лиза быстро раздевается в палатке, натягивает желтое, еще не просохшее трико.

Она бежит через широкую мель. Скорей. Скорей. Вода совсем теплая. Лиза взмахивает руками и плывет. Какие чудные волны. Как хорошо.

Она опрокидывается на спину. Конечно, она сможет продержаться так часов шесть, даже больше.

Рыбак в красной куртке гуляет теперь по пояс в воде, наблюдая за купающимися.

– Вы плаваете как рыба, – говорит он ей.

Она краснеет от удовольствия.

– Я тренируюсь.

– Зачем? Хотите Ла-Манш переплыть?

– Нет. На всякий случай.

Она ныряет, высовывает мокрую голову из воды и фыркает.

– На какой такой случай? – удивляется он.

– На случай кораблекрушения, – говорит она серьезно и отплывает от рыбака.

Они обедают за отдельным столиком.

– Лиза, подбери локти.

Дядя Саша и Наташа, как всегда, тихо ссорятся.

– Так ты опять пойдешь в казино? – спрашивает дядя Саша.

– А почему бы мне не пойти?

– Потому что я тебя прошу.

Наташины серые глаза становятся влажными. Дядя Саша сердито передвигает банку с горчицей.

– Ну конечно, ты несчастная, ты жертва. Послезавтра уезжаем. Хотя бы…

Лиза роняет вилку на пол.

– Уже послезавтра.

Дядя Саша оборачивается к ней:

– Не умеешь прилично есть. Такая большая девочка.

В окне видны белые кусты роз, зеленая трава, бледное небо.

Обедать кончают молча. Лиза сбрасывает фиги с тарелки и прячет их в карман.

Лиза медленно идет по усыпанной песком дорожке. Она нагибается, нюхает левкои. Она гуляет перед сном, и ни до чего ей дела нет, кроме этого сада, этих левкоев и кустов роз.

Но, дойдя до ели, она оборачивается, не следят ли за ней, быстро вбегает в белую беседку и захлопывает дверь.

Никто не видел. Она опускается на корточки, поднимает одну из половиц, шарит рукой в темной дыре.

Не украли. Нет, всё тут. Она вытаскивает сверток, завязанный в носовой платок, высыпает из него деньги на стол, пересчитывает их. Четырнадцать франков тридцать сантимов. Не много, конечно. Но медлить больше нельзя, послезавтра возвращаются в Париж. И если быть очень экономной… В свертке орехи, несколько фиг, плитка шоколада. Орехи очень питательны. Если есть в день по два ореха и фиге, хватит на двенадцать дней. И еще останется шоколад.

Она снова завязывает платок и прячет его в прежнее место. Здесь вернее. Дома могут найти. Все еще сидя на корточках, Лиза достает из-за выреза платья конверт. В нем открытка: вид Кремля – и самое главное: вырванная из книги страница.

Лиза долго смотрит на открытку. Да, Кремль-то она уж во всяком случае узнает. Потом расправляет страницу и читает:

«Роберт смешался в порту с толпой грузчиков, таскавших тяжелые тюки. По веревочной лестнице взобрался он на борт корабля и, никем не замеченный, проник в трюм. Громкий лязг цепей и возгласы команды возвестили его о том, что долгожданный час отплытия настал. В углу трюма лежала груда просмоленных канатов, на которых он уже собирался устроиться поудобнее ввиду продолжительности предстоящего путешествия, как вдруг дверь в трюм со скрипом отворилась и на пороге показались две рослые фигуры матросов. Сердце Роберта остановилось от ужаса, волосы зашевелились на его голове.

– Тут кто-то есть, – сказал один из матросов, и сильная рука схватила Роберта за воротник.

– Веди его к капитану, – сказал второй, и вскоре Роберт, подбодряемый энергичными пинками, оказался перед глазами капитана.

Капитан пережевал табак, выплюнул его за борт и, мастерски выругавшись, обратился к Роберту:

– Кто ты такой? И что делаешь здесь? Предупреждаю, говори правду, а то отправишься на дно моря кормить акул. – И он загорелой рукой показал на синие волны, из которых поминутно высовывались страшные морды чудовищ.

– Я – Роберт де Коста-Рика, – звенящим голосом ответил Роберт. – Я хочу проплыть в Испанию, мою несчастную, порабощенную маврами отчизну, чтобы мечом и крестом истребить врагов.

– Ты славный юноша, – ответил капитан, хлопнув его по плечу. – Оставайся с нами. Но что ты умеешь делать?

– Все, что прикажете, мой капитан.

– Хорошо. – Капитан бросил ему швабру. – Мой палубу».

Лиза столько раз читала эту страницу, что знала ее наизусть. Ведь в ней все сказано, остальное уже пустяки. Отсюда можно дойти пешком до Гавра. Если выйти на рассвете, то к ночи дойдешь. В Гавре она найдет пароход, идущий в Россию.

Она зажмурила глаза. Вот она в порту, смешивается с толпой грузчиков. Вот поднимается по веревочной лестнице на пароход, сидит в трюме на просмоленных канатах. Цепи лязгают. Пароход отчаливает. Капитан смотрит на нее: «Кто ты такая и что делаешь здесь?» – «Я русская и еду пострадать за Россию». Ей дают швабру, и она моет палубу.

Пострадать за Россию.

Пасха. Коля приехал на каникулы. Стены детской оклеены пестрыми обоями. В окно виден Булонский лес. Они играют в Куксу и Круксу. Коля – Кукса. Лиза – Крукса. Крукса приходит в гости к Куксе, и Кукса любезно суетится: «Пожалуйста, Круксочка, садись в угольный ящик. Тут тебе будет удобно. Если тебе холодно, можешь открыть зонтик». Дверь детской отворена. Слышно, как в столовой няня поучает горничную Дашу:

– За грехи это. За грехи. Вот наша, приехала сюда, бросила Россию, забыла. Треплет хвосты по театрам и ресторанам и ждет, чтобы ей Россию отдали. Нет, шалишь, за Россию пострадать надо. Пострадать.

Лиза вздрагивает, холодок, точно стеклянный шарик, катится между ее лопаток вниз по спине.

– Пострадать надо, – гудит нянькин голос.

Коля трясет Лизу за руку:

– Что же ты не отвечаешь, Круксочка, хочешь ты ложечку сапожного крема или нет?

Лиза встает с пола беседки, отряхивает платье. Да, да, пострадать. Для этого она и едет в Россию. Пострадать. За всех. И за веселую красивую Наташу, которая не помнит даже, как пройти с Тверской к Кремлю. И главное – за Россию.

Лиза высоко поднимает голову, скрещивает руки на груди, как христианские мученицы на картинках, и медленно, торжественно проходит по саду.

В Наташиной комнате закрыты ставни, горит электричество.

Наташа, в розовом блестящем платье, озабоченно пудрит голые плечи перед зеркалом.

Дядя Саша, в смокинге, стоя за ее спиной, поправляет черный галстук.

Лиза останавливается. Вот она, ее мама. Такая нарядная, такая прелестная. И она видит ее в последний раз.

– Наташа, – бросается она к матери. – Наташа.

Наташа отстраняет ее:

– Тише, тише, убери руки.

Она отступает на шаг. Лиза смотрит на ее стройные ноги в розовых шелковых чулках, в золотых туфлях со сверкающими пряжками.

– Поцелуй меня, Наташа.

Наташа наклоняется и осторожно, чтобы не стереть краски с губ, целует ее в щеку.

Лиза вдыхает душный, знакомый запах духов.

– Еще… Еще…

– Перестань, Лизочка, – говорит Наташа недовольно. – Опять разнервничалась. Ложись сейчас же спать.

Лиза подходит к дяде Саше:

– Спокойной ночи.

Он рассеянно гладит ее по голове:

– Какая ты бледная, худая. Одни глаза остались. Стоило тебя к морю возить? Ты, кажется, еще похудела?

Дверь за ними закрывается. Она больше никогда не увидит их. Они еще будут спать, когда она уйдет завтра.

Лизе обидно и грустно. Она достает из шкафа желтые туфли на толстой подошве, чистое белье, непромокаемое пальто. Все. Можно ложиться.

Она тушит свет, вытягивается под одеялом. Надо скорей уснуть. Завтра чуть свет вставать. Но так грустно, так обидно. Мама даже не взглянула на нее, все в зеркало.

В открытое окно светит луна. Узкая серебряная полоса дрожит на полу. Полированный шкаф тускло блестит, на темном кресле белеет платье. Тонкие ветки качаются перед окном, черные тучи плывут по небу. Как грустно. Как тихо.

Лиза поворачивается к стене, зажмуривает веки. «Мама. Нет, не надо думать о маме, а то не уснешь. Лучше еще раз повторить: она в порту. Смешивается с грузчиками. Веревочная лестница. Трюм».

Как тихо. Как грустно.

«Трюм, – вздыхает Лиза сонно. – А что дальше? Ах да, канаты».

«Ты славная девочка, – гремит голос капитана. – Бери швабру, мой палубу».

Лиза испуганно открывает глаза. Уже светло. Из окна тянет свежестью. Часы бьют пять.

Трава блестит от росы. Небо светло-серое, почти белое. Лиза идет по широкой дороге. Все удалось. Никто не заметил. Как легко идти, как легко дышать. Не надо только торопиться, а то устанешь. Она размеренно шагает длинными ногами в желтых туфлях, размахивает в такт руками. Так ходят настоящие пешеходы.

Становится жарко. Она снимает шляпу, вытирает вспотевший лоб, смотрит на солнце. Теперь, должно быть, уже час.

В пансионе завтракают. Мама уже заметила, что ее нет. Ищет, волнуется. Мама. Нет, о маме думать нельзя.

По дороге пролетают автомобили. Лиза глотает пыль, протирает глаза. Она устала. Пальто оттягивает руки. Голова болит. Лечь бы в тень под деревья и заснуть. Но тогда совсем разморишься.

Солдаты всегда поют, отправляясь в поход. С пением идти легче. Но она не знает ни одной солдатской песни, она вообще не знает ни одной песни. Разве ту, про зверька. Глупая. Ну, все равно.

Она поет, стараясь бодрее шагать:

Жил да был один зверек,По дорожке скок да скок,Не лягушка, не хорек,Кто бы это думать мог.

Пыльный ветер дует в лицо, мешая петь, желтые туфли натерли ноги.

«Не лягушка, не хорек, кто бы это думать мог». Дребезжа, проезжает крестьянская двуколка. На высоком сиденье седой загорелый старик, рядом с ним старуха в красном шерстяном платье. Господи, да ведь это их молочница! Лиза быстро отворачивается. Дорога прямая. Кругом поля. Спрятаться некуда.

– Посмотри, – слышит она голос молочницы. – Это не русская девочка из Эксельсиора? Там говорили, что она пропала.

– Глупости, – отвечает мужской голос. – Как ей так далеко забраться?

От страха колени становятся мягкими, в глазах темнеет.

– А я тебе говорю, что это она.

Лиза старается обогнать тележку.

– Девочка, эй, девочка! – кричит молочница.

Лиза почти бежит.

– Подержи вожжи, надо посмотреть.

Молочница грузно спрыгивает на землю. Лиза бросается в поле.

– Стой! Стой! – кричит молочница.

Она совсем близко. Лиза слышит тяжелое топание ее сабо и, задыхаясь, из последних сил бежит все скорее.

Старуха хватает ее за плечо, заглядывает ей в лицо:

– Ну конечно, это она.

– Оставьте меня, – отбивается Лиза. – Вы не имеете права. Оставьте меня.

Но старуха уже тащит ее к двуколке.

– Волчонок, – злобно трясет она Лизу. – До крови меня укусила. Теперь не уйдешь.

Она поднимает Лизу и толкает ее на мешок с картошкой.

– Смотри, чтобы не выскочила, – говорит она старику, беря вожжи.

Двуколка, дребезжа и подскакивая, катится по дороге. У Лизиных ног кудахчет курица со связанными ногами. За спиной стоят жестяные бидоны с молоком.

Поймали, поймали. Кончено. Все кончено.

– Шуточное ли дело? Десять километров отмахала. Такая маленькая. – Старик протягивает ей кусок хлеба с сыром. – На, съешь. Еще не скоро домой доберешься. Всех клиентов сначала объедем.

Лиза молча отталкивает его руку.

Начинается дождь. Старик накрывает, чтобы не промокли, картофель, Лизу и курицу брезентом.

Двуколка останавливается уже в пятый раз. Громыхают бидоны. Молочница уже в пятый раз подробно рассказывает, как она поймала девочку. Потом приподымает брезент и показывает ее. Лиза забивается в угол. Любопытные глаза рассматривают ее.

– Какая хорошенькая. Вы говорите, злая?

– Настоящий волчонок. Цапнула меня за палец.

– Совсем дикая. Русская.

– Да что вы? Как интересно.

Лиза старается спрятаться за мешок с картофелем. Волчонок. Да, они смотрят на нее как на дикого зверя в клетке. Хорошо еще, что окурков в нос не суют.

Перед калиткой пансиона стоят горничные.

– Поймала! – еще издали кричит им, торжествуя, молочница. – Поймала вашу барышню. Вот она.

Лизу высаживают.

– Уже в полицию заявили. Всюду ищут.

Лиза качает головой. Колени подгибаются. Горничная подхватывает ее.

– Лиза, Лизочка! – Наташа громко плачет, прижимая ее к себе, целует ее волосы, лицо, руки. – Деточка моя, как ты меня напугала. Я думала, что ты утонула, Лизочка.

Лизу несут в комнату, укладывают в постель.

– Господи, – ужасается Наташа, – десять километров.

– Уши бы тебе оборвать надо, – говорит дядя Саша. – На ключ теперь запирать буду.

Наташа снова целует ее:

– Лизочка, отчего? Разве тебе плохо с нами?

Лиза тяжело открывает глаза.

– Нет, – говорит она медленно. – Я хотела в Гавр. На пароход, в Россию, – и вдруг всхлипывает, – пострадать.

– Пострадать? – переспрашивает Наташа.

– Вот оно что. Пострадать. – Дядя Саша ласково дергает ее за нос. – Ах ты, курица! Что же ты думала, с тобою там возиться станут? Просто обрили бы, как каторжницу, и в комсомол отдали бы.

В соседней комнате слышен смех. Как? В Россию? Пострадать?

Лиза прячет в подушку красное лицо. Какой стыд! Какой стыд! Все знают. Все смеются над ней.

Ветер трясет ставни. Дождь стучит по крыше. Наташа поправляет одеяло:

– Спи, деточка. Какая буря. Что бы ты делала одна, моя беглянка? Ну-ну, не плачь. Спи с Богом.

Она тушит свет и на носках выходит.

Лиза лежит в темноте. Дождевые капли, журча, сбегают по крыше. Ветер стучит ставнями. Море шумит.

Какой стыд! Какой стыд! Обрили бы… За нос дернул…

Подушка мокра от слез. Они текут и текут, и удержать их нельзя.

Теперь из Гавра по белым, бурным волнам уходит пароход. А она здесь. И все кончено.

Лиза спит. Слезы текут по ее щекам.

Ей снится холодный, синий рассвет. В синем холодном свете блестят зубчатые стены, блестят пестрые купола церквей, блестят золотые кресты.

Это Москва. Это Кремль.

Лиза стоит одна на широкой пустой площади.

Взвод солдат выстраивается полукругом. Блестят ружья. Щелкают затворы… Черные дула направлены прямо на нее…

Офицер с красной звездой на груди громко командует: «Пли!»

3

Лиза открыла глаза, провела рукой по лбу, растерянно оглянулась кругом, не сразу узнавая свою комнату. Было уже совсем темно. В окно сквозь черные ветки слабо светил уличный фонарь. Тихо шуршал дождь.

– Россия, – сказала она громко. И прислушалась к своему голосу. – Россия. – Потом тряхнула головой. От воспоминаний ее мечтательного, печального детства сердце в груди стало тяжелым и горячим и во рту пересохло.

Она зажгла свет, взглянула на часы.

«Уже восемь… Что же не зовут обедать?»

Она открыла дверь. Волнение еще не совсем прошло. Колени ослабели, и ноги шли как-то сами собой, и голова чуть-чуть кружилась. Оступишься и полетишь вниз на блестящий пол прихожей.

По ковру гостиной идти было легче. Лиза остановилась, перевела дыхание.

«Как старая индюшка, успокоиться не могу. Стыдно!..»

– Она поверит… Она глупа, – говорил Николай в столовой.

– Ну, положим, она совсем не глупа, она наивна.

– Все равно, – перебил Николай. – Она поверит. Лиза, – позвал он громко.

Лиза толкнула дверь и сразу на пороге почувствовала, что что-то случилось. Андрей сидел за столом. Глаза его блестели, и губы были упрямо и решительно сжаты. Под желтым ярким светом лампы лицо его казалось слишком бледным.

«Кто глупа и чему поверит?» – хотела она спросить, но не успела.

Николай быстро подошел к ней и взял ее за руки:

– Лиза. – Он посмотрел ей прямо в глаза. – Лиза, ты ведь моя сестра, я не хочу от тебя скрывать. Лиза. – Он запнулся. – Я не знаю, как тебе объяснить. Слушай! Мы с Андреем состоим в монархической организации. И теперь меня посылают в Россию.

– В Россию? – переспросила она похолодевшими губами.

– Да, в Россию, с документами. Очень ответственное и опасное поручение. Я уезжаю на днях. Меня, может быть, расстреляют там. Я хотел тебя спросить. – Он снова остановился. – Я хотел тебя спросить: хочешь ли ты ехать со мной?

Лиза стояла перед братом. Но это была уже не Лиза, только что вошедшая в столовую. Это была маленькая девочка из Трувиля, маленькая девочка, готовая на подвиг. От блаженства и ужаса кровь медленно отхлынула от сердца. Неужели все, о чем она даже мечтать не смела, неужели все исполнится?

– В Россию?

Николай потряс ее руки:

– Да ты что? Не понимаешь? Хочешь ехать со мной в Россию?

Лиза вдруг рванулась, вырвала свои руки из рук брата и бросилась ему на шею:

– Неужели? Неужели это правда? Не может быть! Я умру от счастья, Коля.

– Подожди, подожди. Об этом надо серьезно говорить. Значит, ты согласна ехать. Теперь отвечай, хочешь ли ты мне помогать?

– Да, да, да. Все, все сделаю. Все, что могу, больше чем могу.

– Ты не торопись так. Слушай. Для поездки нужны деньги, и большие. А их у нашей организации нет. Так вот, мне поручено самому достать. И я подумал, что тут ты могла бы пригодиться.

– Я? Но у меня…

– Не перебивай. Я сам знаю, что у тебя нет миллиона в банке. И все-таки ты могла бы помочь. Кромуэль влюблен в тебя…

Поздно вечером, задергивая шторы на окне, Лиза взглянула на небо.

«Сегодня сочельник. Праздник, – смутно подумала она. – Да, праздник. Настоящий праздник. Только как с Кромом? Ах, ничего, ничего. Ведь не для себя. Для России. Для России». Лиза глубоко вздохнула. И ей показалось, что сердце ее вместе со вздохом вылетело из груди и летит в черном холодном небе, мимо облаков и луны, все выше и выше, прямо к Вифлеемской звезде, прямо к Богу…

4

В открытое окно влетел легкий-легкий звон.

Музыка, откуда?

Никогда Лиза еще не слышала такой нежной, звенящей, щемящей музыки.

Лиза лежала улыбаясь, боясь шевельнуться. «Еще, еще, только бы не прекращалась».

А музыка все лилась, плыла, летела над головой, комната была полна ею.

Лиза осторожно открыла глаза.

Сквозь шторы пробивался свет. Никогда еще Лиза не видела такого света. Совсем особенный. Не лунный и не солнечный свет. Он сливался с музыкой, и воздух звенел и переливался от звуков и сияния.

И вдруг музыка оборвалась.

Лиза встала, открыла окно. Теплый влажный воздух пробежал по ее лицу и голым плечам.

Утро было светлое и туманное.

В голубом небе скользили туманные сияющие облака. Лиза наклонилась и посмотрела вниз. Весь сад был покрыт белым, прозрачным, сияющим туманом. В сияющем тумане светились и расплывались кусты жасминов и темные ели. Перед самым домом на ярко-зеленой круглой лужайке сидел ангел.

Ангел сидел на корточках, как птица, сложив большие белые крылья на спине. Ветер трепал его длинные золотые волосы. Он рассеянно и задумчиво смотрел в небо голубыми, как небо, глазами. Рядом с ним на зеленой траве лежала золотая лира.

– Ангел!

Лиза тихо ахнула и как была, босая, в одной рубашке, побежала вниз.

«Ангел. Не может быть. Не бывает ангелов. Это сон», – неслось в ее голове. Но она чувствовала холод каменных ступенек, гравий на дорожке больно колол ее босые ноги, и трава была мокрой от росы.

Она тихо подбежала к ангелу, боясь вспугнуть его. Но ангел, казалось, не видел ее, он все так же равнодушно и задумчиво смотрел в небо. Она встала на колени и обняла его. Он был теплый, нежный, шуршащий.

– Ангелуша, – прошептала Лиза, задыхаясь от блаженства и слез. – Ангелуша.

Ангел даже не пошевельнулся. Он равнодушно смотрел голубыми глазами в голубое небо. Она прижалась щекой к его теплым, белым, шуршащим крыльям. Ей показалось, что сердце ее разрывается, что она умирает от счастья.

– Ангелуша.

Лиза проснулась и открыла глаза.

Какой чудный, какой пророческий сон.

К ней во сне прилетел ангел. Ангел сказал ей: «Иди». Как Жанне д’Арк. Она выглянула в окно.

«Какое солнце сегодня. Скоро я его увижу из Москвы… Там оно лучше, там оно русское солнце».

На минуту в глазах зарябило, и побежали желтые, красные, розовые маленькие кружки.

Среди пестрых пляшущих кружков вдруг мелькнуло лицо Андрея. Лиза закрыла глаза.

«Нет, о нем нельзя думать. Ни о нем, ни о любви». Она покачала головой. Теперь она счастлива. Это и есть счастье. Она совсем счастлива, и ничего ей не надо – ни Андрея, ни любви.

В дверь постучали. Вошла Даша. На ней было пальто и шляпа с цветами.

– Прощайте, барышня. Ухожу от вас. Рассчитали.

Лиза вспомнила, что Николай хотел отпустить прислугу, чтобы она не видела, как будут уезжать.

– Прощайте, Даша. Всего хорошего.

Но Даша не уходила.

– Такое место легко найти. Вечно жалованье задерживали, и покоя никогда нет. О барыне и говорить стыдно. А только привязалась я к вам, барышня. Жаль мне вас. Ну, растите большой, умной.

Она поклонилась.

– Спасибо, Даша.

Но Даша все еще стояла на пороге.

– Как вы одни с ними останетесь? Все они о чем-то шепчутся. Все шепчутся по углам.

Не подслушала ли Даша что-нибудь?

– Это они спектакль собираются на Масленице ставить, – испуганно объяснила Лиза.

Даша фыркнула:

– Спектакль? До добра их спектакль не доведет. – Она помолчала. – А мне вас, барышня, жалко. Я вас, барышня, люблю, и грустно мне уходить от вас.

– И мне, Даша, грустно. – Лиза порылась в комоде, достала пестрый шелковый шарф и протянула его Даше. – Спасибо вам, Даша, возьмите на память обо мне. – И пожала своей маленькой рукой грубую Дашину руку. – Прощайте, Даша.

Даша опять поклонилась:

– Прощайте, барышня. Дай вам Бог.

Лиза закрыла за ней дверь. Ей вдруг на самом деле стало грустно. Вот жила Даша в одном доме с ней и любила ее, а она не знала. Можно было бегать на кухню разговаривать с ней, все-таки легче было бы. В одном доме жили, каждый день видела, а не знала, и все так на свете: никто ничего не знает. Она тряхнула головой. Раньше, конечно, легче было бы. Но теперь ей не нужно ни любви, ни жалости. Теперь она счастлива.

Время почти остановилось. Так медленно текли часы. Лиза считала часы, считала минуты до субботы. До субботы вечером, когда они должны были ехать. Время почти остановилось, часовые стрелки почти не двигались. В этой остановившейся, медленной жизни все было только счастливым страстным ожиданием. Лизе казалось, что ее сердце, вспыхнувшее тогда в сочельник от Колиных слов: «Хочешь ехать в Россию?» – так и продолжает гореть у нее в груди. И только страшно, чтобы оно не разгорелось еще больше и не сожгло ее всю дотла.

5

Кромуэль сидел в Лизиной комнате на диване.

– Завтра ночью у вас будут бриллианты, – сказал он.

Лиза закрыла глаза, прислонилась головой к подушке. После целого дня тревоги и суеты стало тихо и легко. Стоило ей только пожелать, и все исполнилось.

Как во сне.

Кромуэль молчал. Лиза сидела тихо, сложа руки на коленях. Сердце билось легко и счастливо. Все хорошо, все прекрасно. И то ли еще будет?

Кромуэль закашлял.

– Вы больны, Кром? Вы простудились. Это было бы ужасно.

– Нет, я совсем здоров. – Он посмотрел ей прямо в глаза. – Завтра ночью у вас будут деньги и бриллианты, – повторил он.

– Кром, вы ангел.

Он грустно покачал головой:

– Ангелы не воруют.

– Вам это так тяжело?

– Страшно тяжело, – сказал он серьезно. – Умереть было бы легче.

– Неужели украсть тяжелее, чем умереть?

Кромуэль опустил голову:

– Гораздо.

Лиза посмотрела на него с любопытством:

– Я не понимаю. Я боюсь смерти.

Она снова закрыла глаза и положила голову на подушку. Перед ней как в тумане проплыло бледное, грустное и злое лицо Андрея.