Зимовьё на Гилюе

Однажды, переходя речку, я с удивлением и удовольствием обнаружил, что в ней водится рыба. Сначала я ловил гольянов на стеклянную банку с кусочком хлеба внутри. Этот способ я видел ещё на Иртыше в Семипалатинске. Чуть позже я перенял у кого-то из мальчишек другой способ добычи рыбы – с помощью самодельной остроги, состоящей из прочной ивовой палки и обычной столовой алюминиевой вилки, примотанной к палке проволокой. Такой острогой я добывал бычков, вьюнов и небольших налимов, прячущихся на речном дне между камнями.

Несколькими годами позже я сделал из воздушного фильтра самосвала мордушку. Мордушку я привязывал к длинному куску чёрного армированного телефонного кабеля, клал внутрь горбушку хлеба и закидывал на ночь в глубокую и тихую заводь под опору тогда ещё деревянного автомобильного моста, перекинутого через Шахтаум в районе Джелтулакского промхоза. Утром доставал из своей самодельной снасти пару десятков гольянов и двух-трёх небольших налимов. Налимов мать жарила на сковородке, а с мелочью возиться отказывалась. Мне тоже не хотелось тратить время на чистку гольянов, но поскольку рыба была добыта честным и нелёгким трудом, то выкидывать я её не мог. Часами, согнувшись, прищурившись, долго и монотонно разрезал ножом миниатюрные скользкие брюшки, потроша рыбу. Мои мучения продолжались бы долго, а возможно, вообще отбили бы тягу к рыбалке, если бы однажды случайно встреченный на берегу реки рыбак не показал мне удобный и, главное, быстрый способ чистки мелюзги: если надавить на брюшко гольяна щепотью по направлению от головы к хвосту, внутренности легко вылетают из естественного заднего отверстия. После этого надо лишь сполоснуть рыбёшку, и она готова к кулинарной экзекуции.

Выпотрошив гольянов, я укладывал их в стеклянную банку рядами, пересыпал солью и оставлял на сутки, затем промывал и сушил, нанизав на нитку. Собственноручно пойманный, подсолённый и вяленый гольян очень вкусный. Вкуснее вяленой магазинной мойвы. По крайней мере, мне так кажется, а уж в детстве я был в этом уверен.

В июле на склоне сопки вдоль реки появлялись грибы. Первыми сквозь палую листву пробивались сыроежки. Сыроежки были разные – ярко-красные, бордовые, зелёные и даже серо-буро-малиновые. Были крепкие и ядрёные, а были и рыхлые, ломкие, разваливающиеся на части от малейшего прикосновения. В детстве я наивно полагал, что сыроежки потому так называются, что их можно и нужно есть сырыми. И часто уплетал наиболее привлекательные из них прямо в тайге, не донося до дома. Но всё же поджаренные или тушёные сыроежки намного вкуснее. Сырые же сыроежки напоминают пресную и влажную древесную труху. Сыроежки, как и гольяны, требуют много времени на чистку. Чтобы убрать горечь, нужно удалить всю разноцветную плёнку с их шляпок. А называются сыроежки так потому, что их нельзя заготовить впрок, в отличие от других грибов, которые можно не только жарить и варить, но и солить, сушить, мариновать.

Когда на смену июльскому зною приходило время моросящих августовских дождей и долгих утренних туманов, так любимых мной, к сыроежкам присоединялись другие грибы: подберёзовики, подосиновики и подольховники. А в конце августа и начале сентября, когда ночи становились долгими и холодными, обильно высыпали многочисленные колонии маслят, волнушек, груздей. Мой любимый гриб – волнушка. Запах у волнушки вкусный. Чтобы волнушка не горчила, её нужно двое-трое суток вымачивать, часто меняя воду. Чем дольше вымачивается волнушка, тем вкуснее пахнет. Иногда я подолгу сидел над тазом с вымачивающимися волнушками, вдыхая их запах. Волнушки не годятся для варки и жарки и пригодны исключительно для засолки. Но среди солёных грибов волнушкам нет равных ни по вкусу, ни по аромату, ни по хрусту.

Однажды, когда мне было уже восемь лет, я уговорил мать пойти за грибами на сопку за посёлком УМС[20] и очистными сооружениями – мне хотелось увидеть неизведанную тайгу. Мать была далека от природы, с трудом разбиралась в грибах, но против моих плаксивых уговоров не устояла.

Грибов было в тот день мало, но совместными усилиями мы всё же набрали к вечеру полные вёдра и решили возвращаться домой. И тут возникла непредвиденная трудность: мы не знали, в какой стороне дом, мы заблудились. После долгих и бесплодных скитаний из стороны в сторону матери пришла в голову идея подняться на вершину ближайшей сопки, чтобы посмотреть, в каком направлении город. К этому времени тайга погрузилась в ночную тьму. На вершине сопки я взобрался на высокую лиственницу и – о, чудо! – увидел огни далёкого города. В полночь мы вышли к нашему вагончику.

Мне очень понравилось это первое настоящее таёжное приключение, но мать с тех пор в тайгу ходить зареклась и больше компанию мне не составляла. К тому же половина таёжных даров, набранных нами с таким трудом, оказалась несъедобными оленьими грибами, которые мы спутали с маслятами. У маслят шляпка чистая, гладкая, у близких их родственников – оленьих грибов – имеются пятна на шляпке, иногда совсем незначительные. Нижняя поверхность шляпки у оленьих грибов более пористая. Чуть позже я узнал, что и оленьи грибы можно есть после долгого вымачивания и многочасовой варки, но при этом всегда остаётся шанс получить пищевое отравление с летальным исходом. Это похоже на игру в русскую рулетку, принцип и правила которой меня всегда смущали и настораживали.

По мере взросления страсть к тихой охоте увлекала меня всё дальше и дальше в глубь тайги и однажды привела на Колхозные озёра, ближайшие из которых расположены в шести километрах от города. Колхозные озёра возникли сотни лет назад в поймах рек Тында и Гилюй из их старых русел. Подобные озёра так и называются – старицы. Сначала озеро было главным руслом реки, затем протокой, а после, когда река в одно из половодий поменяла русло и ушла, протока отсоединилась, стала озером и зажила своей жизнью. Таких озёр получилось около десятка, и все они вытянутые и извилистые.

Когда в селе Первомайском была ферма, коров с этой фермы через речку Тынду гоняли пастись сюда. Поэтому охотники и рыбаки прозвали эти озёра Колхозными. Местность тут равнинная, заболоченная, с большими топкими кочковатыми марями, но сухие рёлки[21] покрыты березняками, которые напоминают пейзажи подмосковной Мещёры, виденные мной на книжных иллюстрациях. В березняках Колхозных озёр в зарослях хвоща появлялись самые ранние подберёзовики и подосиновики. Появлялись они совсем в неурочное время на очень короткий срок, совпадающий со временем поспевания жимолости. И как только жимолость сбрасывала со своих ломких шершавых веток последние переспелые ягоды, пропадали и грибы. Пропадали для того, чтобы появиться вновь в конце июля и радовать уже разномастное племя грибников до первых серьёзных заморозков.

Хорошо было в конце июня ходить на Колхозные озёра. В маленькую корзину я собирал крепкие, упругие грибы, в литровую банку – продолговатую сине-фиолетовую горьковатую жимолость. А вырезав на обратном пути из ветки ивы небольшое удилище и привязав к нему леску с поплавком, крючком и грузилом, всегда имеющиеся у меня в кармане, ловил толстых краснопёрых озёрных гольянов. Вернувшись домой, я жарил их с яичницей или вялил по приведённой выше технологии.

Я рано привык к тайге, перестал бояться её и научился ориентироваться без компаса и карты. В одиннадцать лет я уходил один далеко в сопки и возвращался домой с большой двухведёрной корзиной грибов. Таскать за собой громоздкую корзину было неудобно, и я разработал свою методику сбора. Когда корзина начинала заполняться и становилась тяжёлой, я ставил её под дерево, а сам с целлофановым пакетом в одной руке и ножом в другой обходил окрестности по кругу и возвращался к корзине с очередной партией грибов. Затем, взяв корзину, я шёл в другое место и снова оставлял её под приметным деревом, уходя на поиски грибов. Необходимость безошибочно возвращаться к оставленной корзине выработала во мне способность ориентироваться без компаса в таёжной чаще. У меня появился внутренний компас. Я не думал о том, где моя корзина, а просто, положившись на интуицию, шёл в том направлении, куда она меня вела, и никогда не ошибался. Эта удивительная способность безошибочно ориентироваться в тайге хоть днём, хоть ночью была у меня до девятнадцати лет. С девятнадцати лет началась моя взрослая семейная жизнь, скитания с женой и детьми по стране из города в город, и на десять лет я был разлучён с тайгой. Когда вернулся, с удивлением и грустью понял, что утратил способность легко ориентироваться в лесных дебрях. И сейчас я редко ухожу в тайгу без GPS-навигатора.

Глава IV

Устье речки Шахтаум

Мы прожили в вагончике пять лет. Неподалёку от нас находился огромный промышленный склад металлоконструкций треста Мостострой-10. Я иногда пробирался на этот закрытый объект инкогнито и подолгу лазил по мостовым пролётам и перекрытиям. Представлял себя единственным оставшимся на земле человеком, затерянным среди скелетов давно вымерших динозавров. Но однажды эти гигантские останки куда-то увезли, площадку под бывшим складом отсыпали гравием, разровняли и построили на ней несколько жилых щитовых бараков (сборно-щелевых, как иронически называют их бамовцы). Так появился новый двор на улице Шахтаумской[22]. В этот двор мы с матерью и сестрой в скором времени и переехали. А наш вагончик подняли краном, погрузили на трал, и больше я его никогда не видел.

Наш новый дом находился ещё ближе к реке и тайге, поэтому сразу мне понравился. В новом дворе оказалось много подростков – моих ровесников. Между детёнышами Homo sapiens началась увлекательная внутривидовая борьба за территорию и доминирование на ней. Ежедневно мы дрались, кидались камнями, сражались на штакетинах, словно на саблях. Каждый вечер я приходил домой в синяках, ссадинах и порезах. Чаще всего столкновения происходили с высоким, смуглым, худощавым, но жилистым и очень ловким Максом, который был на год старше меня и на стороне которого была более чем половина двора. Я уже успел сдружиться с несколькими ребятами, и наши игры во дворе проходили мирно и спокойно до тех пор, пока не появлялся Макс со своей ватагой.

Однажды жарким летним днём наша компания общими усилиями сосредоточенно ремонтировала колесо велосипеда Ваньки Филина, с которым я легко сошёлся в первый же день переезда в новый двор и который впоследствии много лет был моим лучшим другом.

На самом интересном месте, когда ремонт был уже почти завершён, в нашу сторону полетела шрапнель из камней, гулко рикошетящая о наши кости и неокрепшие тонкостенные черепные коробки. Оказалось, что Макс, начитавшись исторических романов, смастерил небольшую мобильную катапульту и не придумал ничего лучшего, чем испытать действие этого грозного оружия на нас.

Мы схватили штакетины и с гневными криками «ура!» бросились на обидчиков. Я, уворачиваясь от камней, побежал прямиком к Максу и начал ногами и штакетиной ломать его инженерное детище. Макса мои действия привели в ярость. Мы сошлись в кулачном поединке и стали щедро обмениваться ударами по всем доступным частям тела, но с особенным удовольствием лупили друг друга по лицам. Я же ещё умудрялся попутно пинать ногами ненавистную катапульту. Надо признать, что эта реплика античного метательного орудия, к счастью для меня, но к огорчению Макса, не отличалась прочностью. Мне быстро удалось вывести её из строя. Мои друзья – Ванька Филин, Лёнька Молчанов, полный и от природы добродушный мальчуган, и его брат Колька – немного подрались на «саблях» с группировкой неприятеля, но потом, когда у нас с Максом завязалась нешуточная баталия, обступили нас, и каждый подзадоривал своего участника.

В тот раз мне крепко досталось. Я ушёл избитый, но непобеждённый. Макс отказался продолжать драку, когда у меня из носа фонтаном брызнула кровь. В те времена во дворах было правило – драться до первой крови. Первая кровь пошла у меня, а значит, по законам улицы я потерпел поражение. Мы расстались с обоюдной надеждой на реванш.

Но до зимы у нас серьёзных столкновений с вражеской группировкой больше не было. Мы несколько раз кидались друг в друга камнями (катапульта благодаря моим стараниям ремонту и восстановлению не подлежала) и обменивались оскорблениями, находясь на безопасном расстоянии.

Пришла зима, пролетели новогодние праздники, и на январских каникулах мы с друзьями собрались в экспедицию вниз по реке Шахтаум. Целью этого авантюрного мероприятия было составление карты водоёма вплоть до его впадения в реку Тынду. Мы запаслись карандашами и блокнотом, бутербродами, тушёнкой и хлебом и утром конспиративно, не афишируя своих намерений, отправились в путь.

Экспедиция была самая настоящая. Нам предстояло пройти около шести километров по «снежной пустыне». Я был топографом и руководителем. Ванька Филин – поваром, Лёнька Молчанов – завхозом, он тащил за собой санки с походным скарбом, а самому младшему участнику, Кольке Молчанову, была поручена наиболее почётная миссия – он был знаменосцем. В нашей экспедиции был настоящий красный флаг с серпом и молотом, который мы украли в красном уголке соседнего общежития и который нам надо было водрузить на самую высокую точку рельефа при впадении Шахтаума в Тынду.

Утро выдалось очень холодным, мороз был за сорок пять градусов. Младший Молчанов, измученный морозом и утомлённый тяжёлым флагом, вскоре упал духом, пригорюнился и начал замерзать. В итоге расплакался и наотрез отказался идти дальше. Пришлось вернуться, чтобы проводить его до тропинки, ведущей в наш двор. Во дворе он повстречал Макса с его командой и по доброте душевной рассказал о нашей экспедиции.

Проводив Кольку, мы вернулись и продолжили экспедицию вниз по реке. Функции знаменосца взял на себя Филин. Мы долго брели по заснеженному, поросшему красно-бурыми прутьями тальника руслу реки. Несмотря на тёплую одежду, ватные штаны и телогрейки, мы сильно мёрзли. Шапки-ушанки и шарфы, завязанные поперёк лиц, обросли инеем. Руки коченели, но я всё же делал наброски в блокнот, перенося на бумагу частые изгибы русла. И вот перед нами раскинулась ледяная, промёрзшая ширь реки Тынды.

Был полдень, мороз немного ослаб, и стало теплее. Мы забрались на скалу напротив устья Шахтаума и торжественно водрузили флаг. Спустившись, наломали сухих лиственничных веток и возле трёх почерневших венцов какого-то старинного сгнившего зимовья развели костёр, разогрели тушёнку, подержали над пламенем окаменелые от мороза бутерброды и принялись обедать. В самый разгар нашей трапезы на скале появились вандалы. Они выдернули флаг, сломали его и скинули вниз. Это был Макс со своим средним братом и двумя друзьями. Они выследили нас по наводке Кольки Молчанова.

Поглумившись над символом нашего похода, ребята спустились со скалы и подошли к костру.

– Ну что, Фритьоф Нансен, провалилась твоя экспедиция к Северному полюсу? – усмехнулся Макс, обращаясь ко мне и указывая на сломанный флаг.

– Нет, не провалилась, – не обращая внимания на издёвку, спокойно произнёс я, выскребая хлебной коркой остатки тушёнки из консервной банки. – Мы первые прошли по реке и первые составили карту.

– Тоже мне первооткрыватели! – засмеялся Макс. Смех подхватила вся его команда. – Да мы без всякого флага и без карт по этой реке сто раз ходили!

Я молча покончил с тушёнкой и бросил пустую банку в костёр. Мои друзья угрюмо и напряжённо доедали свой обед.

Макс, видя, что насмешки на нас не действуют, подошёл к костру и начал ногой забрасывать его снегом. Угли жалобно зашипели.

– А ну отойди! – крикнул я, вставая, ошарашенный такой наглостью.

Но Максу этого и надо было.

– Эй, парни, налетай! Туши костёр! – крикнул он своим компаньонам.

Друзья Макса налетели на костёр и общими усилиями быстро с ним расправились. А также распинали остатки бутербродов и опрокинули разогретую шипящую консерву, которую мы не успели съесть.

Максу этого показалось мало. Он схватил мой блокнот, лежащий поодаль на санках, и начал вырывать листы, на которые я сегодня всё утро так старательно наносил замёрзшими пальцами линии берегов Шахтаума. Это было последней каплей моего терпения. Я подскочил к Максу и с размаху двинул ему по лицу. Он отбросил блокнот и врезал мне в ответ. Завязалась потасовка. Как и в предыдущий раз, обе команды сочувственно наблюдали за поединком своих представителей. Мы дрались молча и злобно. Получив серию взаимных оплеух и порядком устав, обхватили друг друга за плечи и стали упражняться в греко-римской борьбе. Слышались наше деловитое кряхтение, сопение и подбадривающие крики ребят.

Вдруг я запнулся о пенёк и повалился в снег. Макс всей массой обрушился на меня сверху. Снег был очень глубоким, и я полностью скрылся под ним. В тот миг, когда меня с головой накрыло жгучим ледяным покрывалом, я узнал, как ощущает себя человек, попавший под снежную лавину. Колкие крупицы снега мгновенно забили мне нос и горло так плотно, что я захлебнулся и перестал дышать. Макс, видя, что я больше не сопротивляюсь, принял это за слабость, к нему вернулись силы, и он принялся колотить меня по лицу с удвоенным оптимизмом. Но я уже не чувствовал боли, я потерял сознание…

Очнувшись, я увидел над собой испуганные лица ребят и редкие пушистые облака, медленно и безучастно плывущие в поднебесье. Больше всех взволнованным казался Макс.

– Ну что, Нансен, великий путешественник, живой? – испуганно спросил Макс.

– Живой, – вяло ответил я, вставая и отряхивая с себя алый снег, – мой многострадальный нос снова оказался разбит, из него обильно текла кровь.

Макс и его команда, видя, что со мной всё в порядке, потоптавшись и не сказав ни слова, подавленно и тихо ушли.

Когда они скрылись из виду, друзья помогли мне очистить снегом телогрейку от крови. Затем мы собрали разбросанные и помятые листы с картой и отряхнули их от снега. После чего принесли флаг, обмотали поломанное древко верёвкой, забрались на скалу и водрузили его на прежнее место.

На обратном пути мы ещё долго оглядывались, с удовольствием наблюдая, как на ветру развевается красное знамя нашей экспедиции. А потом река начала петлять, и скала с флагом скрылась за этими поворотами.

Глава V

Первый рассвет на Колхозных озёрах

Драка в устье Шахтаума оказалась переломной в наших отношениях с Максом. То ли он всерьёз испугался тогда за меня, то ли понял, что длительная вражда не принесёт ничего хорошего ни их, ни нашей компании, но открытой агрессии с его стороны больше не было.

В те годы я собирал почтовые марки. Мать покупала и дарила их мне на разные большие и малые праздники, поэтому марки у меня были подобраны по её вкусу – живопись, великие исторические персоны, советский космос. По воскресеньям я ездил иногда в ДК «Олимпийский», находящийся в одном из отдалённых одноэтажных микрорайонов города Мехколонна-94, чтобы потолкаться среди таких же коллекционеров, похвастать своими альбомами и посмотреть чужие. Коллекционеры в большинстве своём были взрослыми дядьками с сединой и залысинами. Подростки отсутствовали, так как собирание марок для большей части моих сверстников сводилось к играм на школьных переменах, когда марки в перевёрнутом виде раскладывались на подоконник и соперники, хлопая по ним ладонью, пачками выигрывали их друг у друга. Марка считалась выигранной, если переворачивалась от хлопка. Эта откровенно глупая игра никогда мне не нравилась. Я брезгливо относился к измызганным разноцветным бумажкам, бывшим когда-то марками. Мои же марки хранились в альбомах, листы которых были проложены папиросной бумагой, и были рассортированы строго по темам. Перекладывая марки из альбома в альбом, я брал их пластмассовым пинцетом, чтобы не оставлять на глянцевитой поверхности неопрятные отпечатки пальцев.

Однажды на филателистской тусовке в «Олимпийском» я столкнулся с Максом. Мы оба удивились этой встрече и настороженно поздоровались за руку. Макс попросил посмотреть мои альбомы. С интересом изучив коллекцию, он протянул мне стопку своих альбомов. Таившаяся в них почтовая атрибутика меня потрясла.

Что это были за марки! Тут не было обречённой княжны Таракановой с крысами на тюремной постели и болгарской версии флегматичной Сикстинской Мадонны, навязанных мне матерью. Макс покупал марки только сам, без советов родителей. Под ледериновыми обложками его альбомов жили лошади всех мастей – арабские чистокровные, орловские и русские рысаки; собаки разных пород; змеи; таёжные звери: медведи, волки, горностаи, белки… Была сказочная природа с горными озёрами и водопадами. Мне захотелось обменять всю свою живопись и всех своих великих людей с умными и кислыми лицами на какой-нибудь один небольшой набор красивых и стройных лошадей из коллекции Макса, но мать строго-настрого запрещала мне меняться. Посмотрев марки Макса, я понял, что теперь буду собирать только животных и природу. Никаких больше шедевров эпохи Ренессанса! Никаких томных полных женщин! Никаких космонавтов с приклеенными улыбками на волевых лицах!

Выйдя из «Олимпийского», мы продолжали говорить о природе и животных. Я не переставал восхищаться филателистической подборкой Макса. Мы долго стояли на остановке, но автобуса не было. Замёрзнув, зашли погреться в туристический магазин. На прилавке я увидел топорик в чехле и сказал Максу по секрету, что давно коплю на него деньги. Макс удивился и ответил, что тоже копит именно на такой. А ещё он сказал, что давно мечтает о палатке, но она стоит так дорого, что одному накопить не получится. И тогда я предложил копить вместе. Макс с радостью согласился. Домой в наш двор мы вернулись друзьями.

Весь остаток зимы и весну мы копили деньги. В начале лета приехали в туристический магазин и купили брезентовую одноместную палатку, два топорика с металлическими обрезиненными рукоятками в кирзовых чехлах для ношения на поясе, котелок и две эмалированные кружки. Нам не терпелось отправиться за город и провести первую в нашей жизни ночёвку в дикой природе.

Мне было двенадцать, а Максу – тринадцать лет. Отпроситься в тайгу на несколько дней оказалось непросто. Выручили родители Ваньки Филина, которые как раз собирались провести выходные на Колхозных озёрах. Они взяли нас с собой под свою ответственность. В последний момент в компанию влились младшие братья Макса Андрей и Димка. Еле поместившись в раздутый по бокам «жигулёнок», мы отправились на природу.

На озере наша ватага благополучно отпочковалась от взрослых, чему они, наверное, втайне были очень рады. Мы выбрали на противоположном берегу сухую и ровную поляну, поросшую брусничным листом, и принялись с деловитым наслаждением ставить новую палатку. Это незамысловатое брезентовое походное жилище показалось нам шикарным. Больше всего восхищало окошко с москитной сеткой. Но век хрупкого синтетического полотна был недолог. Пока ставили палатку, в неё набились комары. Филин взял из костра дымящуюся головешку и стал изнутри выкуривать кровососов. Бороться с насекомыми было скучно, и он время от времени выглядывал в окошко и дразнил братьев Макса, показывая им язык и корча рожи. Долговязый и рассудительный Димка разозлился, подкараулил его и, когда физиономия Филина в очередной раз показалась в окне, с силой хлопнул по стенке палатки рукой. Брезентовое полотно прогнулось внутрь, и москитная сетка угодила прямиком на горячую головешку, которую Филин держал в руке. Нежное капроновое полотно сетки сморщилось, почернело и расползлось – в окошке зияла большая дыра с уродливо обугленными чёрными краями.

Парни сразу перестали дурачиться. Понимая, что игра зашла слишком далеко, собрались было незаметно улизнуть, но не тут-то было. Возмездие за испорченную палатку было мгновенным и неотвратимым. Димка, пойманный карающей рукой Макса, получил серию болезненных, но полезных с воспитательно-профилактической точки зрения подзатыльников. А Филин, испуганно вылезающий на четвереньках из палатки, отведал размашистый, надолго запоминающийся пинок под зад от меня. Прореху в окне мы заткнули мхом.

Обидевшись, наши хулиганы ушли купаться на другое озеро и до вечера возле палатки не появлялись. С ними увязался и веснушчатый белобрысый непоседа Андрей. Мы с Максом неторопливо вскипятили чай, позавтракали, собрали удочки и принялись ловить гольянов.

– Ванькины родители говорят, что в этом озере караси большие водятся, вот бы поймать, – мечтательно произнёс я, снимая с крючка очередную мелкую рыбку. – Да ещё бы размером с ладонь. Я был бы самым счастливым человеком.

Караси размером с ладонь казались мне очень крупными. Мечтать о более внушительном трофее не позволяла моя гипертрофированная скромность и умеренность во всём.

– Размером с ладонь… – задумчиво повторил за мной Макс, видимо мысленно представляя, как должен выглядеть указанный карась. – Да ну, откуда тут такие крупные.

– А я верю, что есть, – убеждённо сказал я.

– Ну и верь, только от твоей веры карась в озере не появится.

Макс поймал ещё с десяток гольянов и, потеряв интерес к рыбалке, ушёл вслед за парнями купаться. Я остался один, и меня это устраивало. В глубине души я считал, что карась не ловится потому, что друзья сильно шумят и пугают рыбу. Время от времени поплавок подрагивал, ходил туда-сюда, затем погружался вглубь. Каждый раз моё сердце сжималось в надежде, что это клюнул большой, «с ладошку», карась, но на крючок цеплялась только мелочь.