Я Пилигрим

Грейс не проявляла к этому никакого интереса и давным-давно запретила мужу вешать на стены свои новейшие приобретения. Приемный отец, бывало, говорил, подмигивая мне:

– Она права. Чем бы это ни было, искусством такое назвать трудно. Я называю это благотворительностью: кто-то жертвует деньги в специальные фонды, я же предпочитаю лично поддерживать голодающих художников.

Билл, конечно, шутил: на самом деле он прекрасно знал, что делает. Много лет спустя я убедился, что мой приемный отец был настоящим экспертом в современной живописи. Вообще-то, это довольно странно, учитывая полное отсутствие у него соответствующего образования: интересы предков Билла лежали исключительно в сфере химической промышленности. Его мать происходила из семьи крупных фабрикантов, ее девичья фамилия была Дюпон.

Мы жили в Париже уже вторую неделю, когда моему приемному отцу позвонил из Страсбурга какой-то тип и сказал, что у него есть рисунки Роберта Раушенберга еще тех времен, когда этот великий представитель поп-арта был никому не известным моряком. На следующий день мы с Биллом взяли сумки и сели в самолет, оставив Грейс делать покупки в «Гермесе» – модная одежда была второй ее страстью после классической живописи.

После того как Билл купил рисунки, встал вопрос, чем нам заняться в Страсбурге в воскресенье.

– Думаю, стоит съездить в Вогезские горы, – сказал мне приемный отец. – Есть там одно место, которое тебе непременно следует увидеть. Грейс наверняка сказала бы, что ты для этого еще слишком мал, но я так не считаю. Видишь ли, иногда жизнь кажется нам очень тяжелой, поэтому важно научиться правильно расставлять приоритеты.

Сам Билл узнал про Натцвайлер-Штрутхоф от своего отца: во время Второй мировой войны тот служил подполковником в Шестой армии США. Отец Билла прибыл в лагерь сразу после того, как его покинули эсэсовцы. Ему было поручено составить отчет, этот документ был впоследствии оглашен на Нюрнбергском процессе, где судили военных преступников.

Не могу сказать точно, читал ли Билл отчет, написанный его отцом, но нужную нам извилистую дорогу он нашел без труда. Стояла замечательная летняя погода. Около полудня мы подъехали к автостоянке и медленно вошли в Дом смерти.

Французы устроили здесь мемориал: в этом лагере погибли многие участники Сопротивления. Билл показал мне старое здание гостиницы, некогда превращенное немцами в газовую камеру, и крематорий с печами и лифтами для транспортировки трупов. Я не выпускал руки Билла, что случалось крайне редко.

Мы прошли мимо виселицы, на которой совершались публичные казни, миновали здание, где нацисты проводили над людьми медицинские опыты, и вошли в барак номер один для узников лагеря. Здесь был размещен музей, внутри которого мы с Биллом на время разошлись.

Повсюду висели экспонаты: старая одежда заключенных, схемы устройства концлагеря Натцвайлер-Штрутхоф. В дальнем углу помещения, рядом с койками, где, казалось, витали призраки узников, я нашел на стене фотографию. Там было много снимков, посвященных холокосту, но этот запомнился мне на всю жизнь. На старом черно-белом фото была запечатлена приземистая женщина в типичной для того времени крестьянской одежде. Она шла по широкому проходу между двумя рядами колючей проволоки под током. Судя по освещению, дело было вечером.

Так получилось, что в кадр не попали ни охранники, ни их собаки, ни смотровые вышки, хотя, конечно, все это там присутствовало, – лишь женщина с ребенком на руках, а еще двое детей цепляются за ее юбку. Мужественная, непоколебимая, поддерживающая их маленькие жизни, как это может делать только мать, она ведет ребятишек в газовую камеру. Мне показалось, что я слышу эту страшную тишину, физически ощущаю ужас, разлитый в воздухе.

Я не мог оторвать глаз от фотографии, одновременно вдохновленный и опустошенный этим застывшим образом семьи и бесконечной материнской любви. Тихий голос внутри, детский голосок, повторял слова, которые мне никогда не забыть: «Как жаль, что я не знаком с ней». Потом на мое плечо опустилась чья-то рука. Это был Билл. Мой приемный отец плакал, я видел слезы в его глазах.

Ошеломленный, Билл указал на горы обуви, расчесок, очков, оставшихся от узников лагеря, и заметил:

– Никогда не думал, что обычные вещи способны вызвать столь сильные чувства.

А потом мы с ним шли вдоль рядов колючей проволоки назад, к лагерным воротам. Когда мы поднимались вверх по извилистой дороге, Билл спросил:

– Ты видел экспозицию, посвященную цыганам?

Я отрицательно покачал головой.

– В процентном соотношении их погибло даже больше, чем евреев.

– Я этого не знал, – сказал я, стараясь держаться как взрослый.

– Да и я тоже. Для обозначения геноцида цыган нет специального термина. На своем языке они называют это пораймос – цыганский аналог холокоста.

Оставшуюся до машины часть пути мы прошли молча и в ту же ночь вернулись самолетом в Париж. По какому-то молчаливому согласию мы с Биллом никогда не рассказывали Грейс об этой поездке. Наверное, оба сознавали, что она нас просто не поймет.

Через несколько месяцев, незадолго до Рождества, поднимаясь по лестнице в нашем тихом домике в Гринвиче, я услышал рассерженные голоса приемных родителей.

– Пять миллионов долларов? – недоверчиво спрашивала мужа Грейс. – Ты, конечно, вправе делать что хочешь. Это твои деньги.

– Вот уж точно, – подтвердил Билл. – Деньги и впрямь мои.

– Бухгалтер сказал, что эта сумма будет переведена в детский приют в Венгрии. Этого я понять не могу. Почему вдруг Венгрия? Что ты вообще знаешь об этой стране?

– Очень мало. Но знаю, что там полно цыган, а этот приют предназначен для цыганских детей-сирот, – сказал Билл, стараясь говорить спокойно.

Грейс взглянула на мужа так, словно он сошел с ума:

– Для цыганских детей? А при чем здесь цыгане?!

Обернувшись, Грейс увидела, что я смотрю на них. Глаза Билла встретились с моими, и мы прекрасно поняли друг друга. Пораймос, цыганский аналог холокоста.

После Рождества я поступил в Колфилдскую академию, просто ужасную, насквозь фальшивую среднюю школу, администрация которая гордилась тем, что «предоставляет каждому учащемуся все возможности для успешной реализации своих способностей». Плата за обучение в этом элитном учебном заведении была запредельной: тому, кто имел меньше шести поколений богатых предков, даже соваться туда не стоило.

На второй неделе моего пребывания в школе у нас начались занятия по ораторскому искусству – только в Колфилде могли такое выдумать. Один из учеников извлек из шляпы бумажку, развернул ее и огласил тему: материнство. Затем не менее получаса я слушал, как мои одноклассники расписывают, что сделали для них мамочки (как оказалось, очень немногое) и какие смешные случаи происходили на их роскошных виллах где-нибудь на юге Франции.

Наконец вызвали меня. Я встал и, сильно нервничая, начал говорить о прошлом лете, соснах и длинной дороге в горах. Мне хотелось рассказать про ту старую фотографию и объяснить, как я ощутил, что мать любила своих детей больше всего на свете. Когда-то в одной книге, название и автора которой я сейчас уже не вспомню, мне встретилось выражение «потоки скорби». Именно такие потоки захлестнули меня, когда я рассматривал тот снимок. Но когда я попытался связать все это воедино, у меня ничего не вышло, и ребята стали смеяться и спрашивать, уж не накурился ли я какой-нибудь дряни. Даже учительница, совсем молоденькая девушка, которая воображала себя очень чувствительной и сострадательной особой, но на самом деле отнюдь не была таковой, велела мне сесть на место и прекратить нести чушь. Сказала, что я вряд ли добьюсь в их элитной школе особых успехов, что заставило одноклассников смеяться еще громче.

На протяжении пяти последующих лет, проведенных в Колфилде, я больше ни разу не держал речь в классе, какими бы неприятностями ни грозило мне подобное молчание. Из-за этого окружающие считали меня угрюмым и нелюдимым, и, пожалуй, они были правы. Вряд ли хоть кто-то из числа моих бывших однокашников стал впоследствии тайным агентом и лишил жизни столько народу, как я!

И вот что странно: казалось бы, за последние двадцать лет случилось столько всяких событий, однако воспоминания о той давней поездке не утратили своей яркости. Наоборот, они стали еще более четкими, и всякий раз перед сном старая черно-белая фотография встает перед моим мысленным взором. И мне так и не удалось выбросить все это из головы, как я ни пытался.

Глава 12

Я вновь вспомнил про этот снимок, когда выходил из дверей банка «Клеман Ришлу и Ко» на женевское солнышко. Конечно, мне следовало бы испытывать больше сочувствия к Маркусу Бухеру и его дочери, но я никак не мог забыть, что именно швейцарские банкиры вроде него способствовали в свое время возвышению Третьего рейха, финансируя нацистов.

Нимало не сомневаюсь, что запечатленные на фотографии мать с детишками, как и миллионы других несчастных, которых привозили в лагеря смерти в вагонах для скота, с радостью поменялись бы судьбой с Бухером и его дочерью: что такое по сравнению с их страданиями несколько часов дискомфорта, которые испытали эти двое. Как сказал Билл много лет назад, «важно научиться правильно расставлять приоритеты».

Размышляя о темном происхождении многих хранящихся в банках Женевы состояний, я прошел до рю де Рон, повернул направо, остановился у входа в Старый город и сделал шифрованный звонок по мобильнику на один из греческих островов.

Распечатка банковских операций, которую я хранил в портфеле, пристегнув его наручниками к запястью, была смертным приговором Кристосу Николаидису. В том мире, где я вращался, не существовало системы апелляций и нечего было рассчитывать на то, что казнь отменят в последнюю минуту. Как выяснилось в дальнейшем, само по себе убийство Николаидиса не было ошибкой, однако, совершая акт возмездия, мы допустили явный промах.

Целая команда, в которую входило пятеро наемных убийц – трое мужчин и две женщины, – ждала моего звонка на Санторини. Это самый красивый из всех греческих островов: лазурная гавань, ослепительной белизны дома на краю скал и симпатичные ослики, доставляющие гостей наверх, в ювелирные лавки.

Агенты-киллеры, облаченные в легкие хлопчатобумажные футболки и брюки капри, ничем не отличались от тысяч туристов, которые каждый день приезжают на остров. Свое смертоносное оружие они хранили в футлярах для видеокамер.

За несколько месяцев до того, как таинственное семейство Николаидис попало в поле зрения «Дивизии», нас заинтересовал бывший ледокол «Арктик». Этот зарегистрированный в Либерии корабль длиной триста футов, способный выдержать любую атаку стихий, был перестроен (что обошлось не просто в кругленькую, а, прямо скажем, в гигантскую сумму) в роскошное круизное судно, на борту которого имелись посадочная площадка для вертолетов и гараж для «феррари». Нам показалось странным, что этот корабль, якобы предназначенный для сдачи внаем за большие деньги, постоянно арендовал один-единственный человек – Кристос Николаидис, который обосновался на бывшем ледоколе вместе со своей свитой из гламурных красоток, деловых партнеров, всевозможных прихлебателей и телохранителей.

Все лето мы следили за передвижениями корабля через спутник и, преследуя изменников и наркодилеров в Грозном и Бухаресте, не упускали из виду бесконечную вечеринку, плавно перетекающую из Сен-Тропе на Капри и далее, пока «Арктик» не бросил якорь в гавани Санторини, греческого острова вулканического происхождения.

Здесь судно наконец-то надолго остановилось. Николаидис со своими гостями каждый день перемещались с огромной, залитой солнцем палубы в рестораны и ночные клубы городка и обратно.

Вот как получилось, что киллеры заблаговременно отправились в Грецию и теперь только ждали моего сигнала. В тот день, выйдя в Женеве из банка «Клеман Ришлу и Ко», я достал мобильник и набрал номер. Когда трубку наконец взяли, я сказал человеку, сидевшему в тот момент в кафе на вершине утеса, всего три слова:

– Это ты, Рено?

– Вы ошиблись, – ответил он и отключился.

Жан Рено – так звали актера, который играл наемного убийцу в знаменитом фильме «Леон». Сидящий в кафе командир нашей группы знал: эти слова означали смертный приговор.

Он кивнул своему коллеге, который немедленно вызвал остальных трех агентов, затерявшихся среди туристов в других кафе. Все пятеро встретились у входа в ресторан «Растони». На вид ни дать ни взять богатые западноевропейские отпускники, собравшиеся пообедать. Две женщины из команды киллеров должны были стрелять первыми. И вот в этом-то и заключалась роковая ошибка. Но не будем забегать вперед.

Время близилось к двум часам дня, и в ресторане было полно народу. Мужчины (как вы помните, их было трое) поинтересовались у хозяина, есть ли свободный столик, а женщины прошли в бар, якобы поправить макияж, а на самом деле чтобы хорошенько разглядеть в зеркале обстановку и оценить позицию каждого человека, находившегося на тот момент в сводчатом зале.

Кристос и его свита – три албанца-телохранителя и стайка девиц, от чрезмерного общения с которыми его наверняка предостерегала в свое время мать, – сидели за столиком, устремив взоры в сторону гавани.

– Все готово, – обратилась одна из наших женщин к своим коллегам-мужчинам на сносном итальянском. Это прозвучало не как вопрос, а как констатация факта.

Те кивнули.

Женщины убрали помаду, раскрыли свои большие пляжные сумки, извлекли оттуда футляры видеокамер, а из них – стальные пистолеты «SIG P232» и оттянули затворы.

Телохранители Кристоса, облаченные в дорогие фирменные джинсы и футболки, обтягивающие их мускулистые фигуры, и вооруженные автоматическими пистолетами чешского производства, не имели ни единого шанса против истинных профессионалов.

Двое албанцев даже не заметили опасности, лишь услышали хруст костей, когда пули уже вонзались им в грудь и голову. Третий вскочил с места, став прекрасной мишенью для командира нашей группы. Обучен телохранитель был, как видно, неважно: агент успел выпустить в него три пули. Это оказалось явно лишним – уже от первой сердце албанца разорвалось.

Ясное дело, в ресторане поднялся шум, перепуганные посетители начали кричать. Кристос выскочил из-за столика, на ходу отдавая какие-то команды, и полез под просторную полотняную сорочку за береттой, заткнутой за пояс брюк.

Как и большинство крутых парней, не прошедших серьезной подготовки, Кристос полагал, что быстрее начнет стрельбу, если защелка предохранителя будет спущена заранее. Когда же перестрелка действительно случилась, он потерял голову: вытаскивая пистолет, Николаидис случайно задел курок и прострелил себе ногу. Пытаясь превозмочь боль и унижение, он повернулся лицом к нападавшим и увидел двух женщин средних лет, стоявших широко расставив ноги, словно они собирались пуститься в пляс, – только оркестра не хватало.

Женщины, однако, открыли огонь с расстояния семи ярдов, причем каждая сделала по два выстрела. Кристос рухнул на пол как подкошенный.

Пятеро агентов тут же принялись палить по зеркалам, создавая страшный шум и жуткую панику. Охваченные ужасом посетители ресторана ринулись к дверям, какой-то японский турист попытался заснять происходящее на мобильник. Одна из пуль попала рикошетом в ягодицу девушки из компании Кристоса. Наша женщина-агент позже сказала мне, что, судя по тому, как была одета красотка, она, наверное, привыкла к тому, что ей всякий раз хорошо платят, когда больно бьют по заднице.

Эта поверхностная рана была единственным случайным повреждением – немалое достижение, если учесть обилие людей в ресторане и непредсказуемый характер любого заказного убийства.

Воспользовавшись поднявшейся паникой, агенты спрятали оружие и выскочили через переднюю дверь, громко крича, чтобы вызвали полицию. Собравшись в условленном месте, на маленькой, вымощенной булыжником площади, они оседлали четыре мотороллера «веспа». Их продавали только жителям острова, поэтому, чтобы получить эти машины, пришлось утром заплатить втридорога работникам местной ремонтной мастерской. Команда киллеров пронеслась по узким улочкам города, и командир группы вызвал по мобильнику из соседней бухты два быстроходных катера.

Через три минуты убийцы очутились у вагона фуникулера, и это позволило нашим агентам спуститься к морю гораздо быстрее, чем если бы они ехали на осликах: тысячу двести футов удалось преодолеть меньше чем за две минуты. Катера уже подходили к причалу. К тому времени как первые копы прибыли в ресторан «Растони», киллеры вовсю мчались по пенящейся голубой воде в ореоле белых брызг и были уже на полпути к соседнему острову.

Греческие полицейские, к своему крайнему изумлению, быстро обнаружили, что Кристос, старший и любимый сын Патроса Николаидиса, был застрелен двумя дамами в брюках капри и солнцезащитных очках от Шанель. Теперь понимаете, в чем заключалась моя ошибка? Не в том, что я приказал убить Кристоса. Нет, я дал маху, поручив сделать это женщинам. Я просто послал на задание лучших своих агентов, упустив из виду, где именно им придется работать. Как говорится, век живи – век учись: планируя операцию, надо учитывать все, даже самые мельчайшие детали.

Николаидисы жили в сельской местности на севере Греции, где все решения принимаются исключительно мужчинами. Представляете, какое это для них оскорбление – быть убитым киллером-женщиной, просто невероятное унижение, хуже самой смерти. Для старика-отца это означало, что Кристоса сочли каким-то никчемным кастратом, недостойным даже того, чтобы убивать его послали настоящего мачо.

Скорее всего, Патрос, этот безжалостный тиран и глава преступного клана, в любом случае удовлетворил бы свою жажду мести, но после того, как он узнал все обстоятельства дела, любой компромисс стал в принципе невозможен. У старика просто не осталось выбора: было задето его мужское достоинство, его честь, – и не думайте, пожалуйста, что такие понятия были ему чужды.

Женщина-агент ошиблась, давая оценку пострадавшей в перестрелке девушке. Несмотря на вызывающую одежду, та вовсе не была шлюхой. Она оказалась младшей сестрой Кристоса. Позже я узнал, что в «Растони» красотка заявилась в один из редких дней, когда была трезвой. Когда посетители ресторана ринулись к выходу, она по битому стеклу подбежала к брату, отчаянно моля его не умирать.

Поняв, что словами здесь не поможешь, сестра Кристоса схватила мобильник и позвонила отцу, единственному настоящему мужчине, которого она знала (хотя имела многих за несколько лет беспорядочного секса). В результате Патрос и его албанская гвардия раньше меня узнали, чем закончилась учиненная нашими людьми расправа.

Через десять минут, когда я все еще находился близ Старого города, мне пришла из интернет-магазина «Amazon» эсэмэска, в которой сообщалось, сколько стоит DVD-диск с фильмом «Леон». Это означало, что Кристос мертв, а все пятеро наших агентов в целости и сохранности погрузились на катера, погони не было. Отложив телефон в сторону, я взглянул на часы. С того момента, как я своим звонком запустил механизм этой операции, прошло всего восемнадцать минут.

Между делом я по телефону распорядился выслать небольшие группы спецагентов для ареста остальных шести человек, сотрудничавших с врагом. Операция, начавшаяся несколько лет назад в Москве на Красной площади, близилась к завершению. И нет бы мне, улучив момент, порадоваться втихомолку, позволить себе ощутить хоть толику триумфа, но, увы, я склонен к самокопанию и вечно недоволен собой.

Пока я рылся в портфеле, передо мной откуда-то из тени возникла фигура ничем не примечательного мужчины средних лет, который быстро исчез в безликой толпе иностранных туристов. Это был выплывший из глубин моего подсознания Эдмунд Берк, давно умерший английский писатель и оратор. Помнится, он еще в восемнадцатом веке говорил, что главная проблема любой войны заключается в том, что она уничтожает все то, ради чего ведется: справедливость, порядочность, гуманность. Вот и сейчас меня мучила мысль, как часто приходится нарушать самые сокровенные принципы нашей страны во имя ее защиты.

Погрузившись в раздумья, я направился к маленькому мосту через реку. От границ Старого города до гостиницы, где я остановился, было восемь сотен шагов. Дорога заняла около четырех минут. Что такое четыре минуты с точки зрения истории? Ничтожнейший промежуток времени! Но как выяснилось впоследствии, именно в эти мгновения наши жизни находились в руках кучки безумцев.

Глава 13

Когда я вошел в отель, вестибюль был пуст: ни швейцаров, ни администратора у стойки. Обескураженный тишиной, я подал голос, но никто не откликнулся, и тогда я направился через вестибюль к бару.

Весь персонал, включая начальство, собрался здесь. Они смотрели по телевизору последние новости. В Женеве было около трех часов пополудни, а в Нью-Йорке – девять утра. На календаре – одиннадцатое сентября две тысячи первого года.

Первый самолет только что врезался в Северную башню Всемирного торгового центра, отснятый материал повторяли снова и снова. Диктор сообщил с экрана телевизора, что, судя по всему, это дело рук антиамериканских террористов. Предположение вызвало одобрительные возгласы нескольких идиотов, сидящих в баре. Будучи швейцарцами, эти люди говорили по-французски, но я провел в Париже достаточно времени, чтобы понять: они восхищены мужеством и изобретательностью тех, кто осуществил этот теракт.

А я думал о своих соотечественниках, которые сидят у себя дома в Нью-Йорке и смотрят репортаж, зная, что их близкие остались в этом горящем здании; представлял, как они в отчаянии молятся, чтобы те сумели каким-то чудом выбраться оттуда. Возможно, есть вещи и похуже, чем следить в прямом телевизионном эфире, как умирают члены твоей семьи, но лично я в тот момент просто не мог представить себе ничего более ужасного.

У меня в кармане лежал пистолет, изготовленный исключительно из керамики и пластика, чтобы обмануть металлодетекторы, как это случилось, например, во время недавнего визита в офис Бухера. Я был так зол, что всерьез подумывал, не пустить ли оружие в ход.

Пока я пытался обуздать свои эмоции, самолет рейса 175 авиакомпании «Юнайтед эрлайнс», вылетевший из Бостона, врезался в Южную башню. Это повергло в шок уже абсолютно всех зрителей, включая и тех идиотов. Присутствующие дружно ахнули, а потом бар погрузился в тишину. А может быть, было и по-другому, но я удивительно ясно помню это ужасное ощущение: все сдвинулось с привычной оси и мир рушится.

Находясь в одиночестве вдали от дома, я боялся, что теперь уже ничего не будет как прежде: впервые в истории какой-то неопознанный враг отобрал жизни американцев в континентальной части Соединенных Штатов. Более того, террористы уничтожили башни-близнецы: символ, олицетворявший саму нацию – амбициозную, современную, рвущуюся ввысь.

Никто не знал тогда, насколько велик нанесенный ущерб. Происходившее в баре словно бы распалось на какие-то бессвязные фрагменты: люди не отвечали на телефонные звонки, от недокуренной кем-то сигары осталась кучка пепла. Картины на экране телевизора все время менялись: показывали то недавно произошедшую трагедию, то ее ужасные последствия.

Люди молчали. Небось так же, как и я, гадали: а что же дальше? Куда врежется следующий самолет – в Белый дом, в атомную электростанцию на Три-Майл-Айленд?

Так и не вытащив пистолета из кармана, я протолкался сквозь собравшуюся толпу и поднялся в пустом лифте к себе в номер. Я позвонил в Вашингтон (сначала по обычной линии связи, а потом через спутник), но пробиться не сумел: коммуникации на восточном побережье США вышли из строя, не выдержав невероятной нагрузки.

В конце концов я дозвонился до ретрансляционной станции Агентства национальной безопасности в Перу, назвал им код Синего Всадника и соединился с «Дивизией» по экстренной спутниковой связи. Когда я разговаривал с директором нашего управления, звук был такой глухой, словно мы беседовали внутри туалетного бачка. Я попросил прислать самолет, чтобы вернуться в США, и поинтересовался, чем могу помочь.

Директор сказал, что, к сожалению, я не в силах что-либо сделать. Кроме того, он только что узнал в Совете национальной безопасности: все внутренние и международные рейсы вот-вот приостановят. Мне следует сидеть и не рыпаться: никто сейчас не знает, откуда исходит опасность. Меня испугала даже не столько информация, которую я узнал от шефа, сколько нотка паники, прозвучавшая в его голосе. На этом директор закончил разговор, сообщив, что должен идти: людей из нашего здания эвакуируют, как и из Белого дома.

Я положил телефонную трубку и включил телевизор. С экрана лились настоящие потоки скорби, там вновь и вновь демонстрировали две рухнувшие друг за другом башни, тучи пыли и совершенно апокалиптические сцены, которые разыгрывались в Южном Манхэттене: взявшись за руки, люди выпрыгивали из окон бог весть с какой высоты. Весь мир сейчас следил за тем, что творится в Нью-Йорке. И никто не понимал, что происходит.