Под знаком ЗАЖИГАЛКИ

Мысли перескочили на женщин, с которыми он периодически спал: сногсшибательную Азизу, администратора из Ginza, и красотку Софью, совладелицу сетки shPILKI, с которыми он встречался по очереди раз в две недели. То, что в поэзии называется «Я помню чудное мгновение», у Ободзинского было упорядоченными половыми связями. Физиология мужчины предусматривает необходимость близких контактов с женщинами хотя бы раз в неделю. А лучше – два. Главное в этом вопросе – это не подпускать женщин слишком близко к себе.

Каждая из них с большим удовольствием проводит с ним вечер в ресторане и потом наедине в «Коринтии» или «Лотте». И каждая с ещё большим удовольствием провела бы с ним этот вечер у него дома.

– Ободзинский, поехали к тебе домой! – он вспомнил жаркий шепот Азизы на заднем сиденье такси, когда они направлялись в «Коринтию» на прошлой неделе. – Я сама приготовлю тебе ужин! Тебе понравится!

Её маленькие пальчики, уже проникшие под его рубашку и томно спускающиеся всё ниже и ниже, подтверждали серьёзные намерения в кулинарном вопросе.

«Но некоторые мужчины, – он мысленно усмехнулся на её страстный шёпот, – имеют свои принципы. И один из них – никогда не водить домой дам, если ты не считаешь, что у вас, блин, о как, серьёзно». А в слух прозвучало прохладное:

– В другой раз, дорогая.

Самое важное – не доводить свои отношения с этими эфирными созданиями до этой черты. Ибо, если её зубная щётка хоть раз переночует у тебя в берлоге, потом начнётся неконтролируемый процесс размножения непонятных вещей: щеточек, баночек с кремом, лаком, щипчиков.

Затем компанию им составят розовая маечка, которую «я заберу потом», забытый за ненадобностью лифчик, серая кофточка Гуччи, «черное платье я оставлю, всё равно мы с тобой послезавтра идём в Мариинку на Жизель». И ты с квадратной головой после сегодняшнего убойного дня на работе пытаешься вспомнить, где ты встречался с Жизель, и почему вы идёте в Мариинку, которая у тебя прочно ассоциируется с Мариинской больницей, в которой ты бывал у невролога по поводу стресса и головных болей.

И вдруг ты замечаешь, что обычно полупустой шкаф, где на каждой полке лежало по одной вещи, а в центре торжественно висело три темно-синих костюма-работяги Brioni, Zilli и Ermenegildo Zegna, по очереди сопровождавших тебя на работу, оказывается заполнен под завязку. Все твои повседневные вещи – две пары джинсов, две клетчатых рубашки, трое футболок и носки, ещё несколько дней назад вальяжно раскинувшихся в самых непринуждённых позах по всему шкафу, – вдруг оказались строго выстроенными, отутюженными и уложенными на одной полке.

Перепуганная темно-синяя, но вдруг идеально отглаженная троица костюмов, уже ютится в дальнем углу в хрущевке шкафа, вместе с ничего не понимающими белыми сорочками Paul Smith, которых их мама родила точно не для такой жизни.

На следующий день, вернувшись с работы и автоматически забросив рубашку в шкаф, краем глаза замечаешь, что она вываливается обратно. Подняв голову, ты с удивлением лицезришь плоды своего игнорирования изменившегося вокруг тебя социума.

Вся штанга шкафа заполнена надменно взирающими на тебя платьями: повседневными, деловыми, выходными, для особенных случаев, для торжественных случаев, просто которые нравятся (назначение не определено), а также платьями «в возрасте» (тех же категорий, но которым уже больше года). Все полки заняты кофточками, рубашечками, маечками, трусиками, футболочками каких-то микроскопических размеров.

Ошарашенными глазами ты оглядываешь шкаф и понимаешь, что рубашка согласно законам физики действительно должна вывалиться из шкафа, потому что любое тело в пространстве занимает определённый объём. А свободный объём для этого тела был лишь на дальней полке в шкафу, где из переполненной заключенными камеры безучастно смотрели его глаженные черные носки, грустно обнявшись с такими же печальными глаженными футболками.

Ты ещё не знаешь, что завтра тебя ждёт взрыв главного фугаса, который она старательно заряжала своими прелестными ручками весь вчерашний вечер, раскладывая свою амуницию по полкам: в тот самый момент, когда она повернётся от открытого шкафа к тебе, безнадёжно разведёт руками и расстроенно сообщит, что надеть в Мариинку ей НЕЧЕГО!

Это катастрофа! Если мужчина переживает такую катастрофу в своей, ещё вчера личной пещере, его жизнь никогда не будет прежней.

Это сродни атомному взрыву, уничтожившему все самые близкие и родные атрибуты себя самого: носки, забывшие попасть в стиралку и стойко стоявшие с прошлой недели у стены, недочитанные «Записки старого козла» Буковски, радостно встречавшие тебя у унитаза, задумчивый гранённый стакан у компа, который в своей жизни видел хороший скотч, коньяк, бурбон, а в минуты раздумий о судьбах России – и кьянти с хересом, но никогда не видел посудомойку, так как близость бара не давала никакой возможности добраться до кухни.

Ободзинский улыбнулся своим мыслям.

И вновь его мысли вернулись к Лене. «Она классная, – почему-то ему хотелось улыбаться, вспоминая её внимательный, чуть удивлённый взгляд, сопровождавший его выпендрёжное выступление, и сдержанную милую улыбку. – Она отличается от остальных девушек. Да-а-а… Она классная!»

Мысли Ободзинского были свежи. Помыслы чисты. Сегодня был отличный день!..

***

На третье свидание с Хильдой Ободзинский принёс розу. Обычную красную розу.

Он хорошо помнил, как, оживлённо балагуря в тот первый вечер, они вчетвером вывалились из «Драгонфлая», и он в гардеробе подал Хильде куртку и помог надеть её. Хильда смутилась и покраснела. Урсула удивлённо посмотрела на него. Джимми был остроумен, находчив и чертовски обаятелен – одним словом, пьян. Выходец из Нигерии был основательно занят окучиванием Урсулы, с которой, впрочем, у него так и ничего не выгорело. Всю обратную дорогу они весело болтали. Джимми крутился вокруг Урсулы. Ободзинский рассказывал смешные случаи из российской жизни, правда, по большей части трансформированные им из старых анекдотов. Хильда улыбалась.

Возле кампуса Ободзинский церемонно раскланялся с девушками и пожелал спокойной ночи. Было смешно смотреть на последние потуги перевозбуждённого Джимми, отчаянно трущегося возле Урсулы, которая, казалось, не понимала никаких его намёков о «продолжении вечера в спокойной обстановке с бокалом хорошего белого вина и под приятную музыку». Глаза Хильды впервые стали блестящими и даже выразительными. Она молча посмотрела на Ободзинского, чуть улыбнулась и сказала: «Пока».

На следующий день утром Ободзинский отправил ей смс: «Привет, Хильда! Спасибо за прекрасный вечер! Как насчёт вечером сходить и посмотреть старую крепость Эдинбургского Замка?»

И вот вчера вечером они уже гуляли возле крепости у вершины, шелестящей тёмной листвой, старой замшелой Замковой скалы, где был основан город.

Через два часа они снова зашли погреться в «Драгонфлай». Уж больно приятные воспоминания он оставил у Хильды от той «случайной» встречи в баре вчетвером.

Она пила уже второй свой любимый коктейль «SHAKES ON A PLANE» с джином, зелёным чаем с бузиной и малиной, напоминавший ей о любимом севере, не сводя глаз с Ободзинского. Этот интересный русский, казалось, знал всё и о самолётах, о которых он начал рассказывать, услышав название её коктейля, и об особенностях приготовления настоящих стейков на открытом огне, и о трескучих морозах, о которых из всех обитателей кампуса только она одна имела понятие, и о волнующей истории человечества.

– Представляешь, Хильда, этим стенам уже полторы тысячи лет! Сколько взлётов и падений они видели? Сколько раз этот замок переходил из рук в руки? Он по-прежнему на том самом месте больше тысячи лет и с высоты этой скалы бесстрастно смотрит на нас, как на гномиков, суетящихся у его ног с какими-то «суперважными делами». Когда мы уйдём, он так же невозмутимо будет взирать на наших потомков, и на потомков их потомков… Что он о нас запомнит? А как бы ты хотела запомниться ему? – они медленно шли по дороге, возвращаясь из бара в кампус.

– Счастливой, – улыбнулась Хильда и неожиданно для себя подумала, что это так необычно, когда тебе мужчина помогает надеть верхнюю одежду. Как будто они оказались в девятнадцатом веке. Кавалеры после бала подают дамам соболиные шубы и галантно провожают их до кареты.

Забота со стороны мужчины для женщины очень важна.

Она давно не гуляла с молодыми людьми. А точнее, совсем не гуляла. Одноклассники в закрытом пансионе, где она училась, а потом и однокурсники в университете совсем не обращали на неё внимания. Да и с её, мягко говоря, очень посредственной внешностью трудно было предположить что-то другое. Короткие, прямые как палки светло-серые волосы, уныло оголившие чуть сгорбленные плечи; бесцветные, казалось, прозрачные светло-голубые глаза; рыхлая фигура в, болотного цвета ветровке, сидевшей на ней мешком, в широких чёрных прямых джинсах, свободной тёмно-зелёной футболке, имевшей достаточно времени для досконального изучения тела Хильды, – всё это женственности и шарма ей не добавляло.

Все так одевались – и молодые люди, и девушки. Но одежда унисекс так её маскировала в окружающем северном пространстве, что она становилась просто незаметной для всех. Хильда сливалась как с каменным городом, с серыми мостовыми, так и с ярким корпусами кампуса, с зелёной листвой, с другими людьми и даже с Урсулой. Урсулу замечали все: однокурсники, преподаватели и даже прохожие, идущие навстречу. Они ей улыбались, а Хильду не видели даже стоящие рядом и разговаривающие с Урсулой коллеги.

Маленькая серая мышка с этим смирилась. И вдруг такой видный высокий молодой человек. Этот русский был совсем не похож ни на своего развязного друга Джимми, ни на остальных ботанов-студентов. Его так интересно было слушать. Он такой галантный. Ни одного скабрёзного или похотливого намёка. С ним так хорошо. Вчера в баре он сказал, что оплатит весь счёт сам. А на её попытку достать кошелёк и разделить счёт так сурово посмотрел, что ей стало немного не по себе. И кошелёк тут же спрятался в сумочке. В груди на мгновение накатила тёплая и приятная волна, оставившая возбуждающее послевкусие момента.

– Посмотри, на небе распустились звёзды. Правда, красиво? А ты чувствуешь их запах?

– Да, Хильда, это запах большой любви.

Он обнял её за талию и нежно поцеловал в губы. Она двумя руками обвила его шею:

– Да, звёзды божественно благоухают. Но я их больше не вижу.

– Почему?

– Потому что, когда я целуюсь, я закрываю глаза, – она шутливо ткнула его кулаком в бок и засмеялась.

Она знала, что он небогат. Он был совсем не похож на горластых русских, сорящих деньгами, которых она встречала в Париже у бутиков на Елисейских полях или улице Сен-Оноре, куда она с отцом приезжала два года назад. Там она так и ничего себе не купила, но не из-за цен, в этом проблем при походах в магазин с отцом не было. Она просто не понимала, зачем из-за названия бренда на какой-то тряпочке платить за неё в десять раз больше. Отец тогда остался недоволен тем, что дочь ничего себе так и не купила. Она гладила его по руке: «Папа, здесь всё то же самое, что у нас в Осло, только в пять раз дороже. А кое-что – в десять раз», – добавила она тогда, немного подумав.

Когда вчера они выходили из «Драгонфлай», он опять молча подал и помог ей надеть серую ветровку, вызвав удивлённый взгляд официанта. По пути назад она толком не слушала, что он говорил. Ей просто нравился его голос, его странный ещё три дня назад русский акцент сегодня казался таким милым и тёплым.

И вот сегодня он снова пригласил её на прогулку, и в руке его была роза. Такая необычная для неё красная восхитительная роза. Так бывает?..

…Каждую встречу он дарил ей маленький букетик. Больше всего Хильде нравились полевые цветы, так напоминавшие ей дом. Букетик вереска. Откуда он знал, что она его так любит?

Все уже привыкли видеть долговязого русского с полной нескладной норвежкой. Что их объединяло? Интересные интеллектуальные разговоры? Трескучие морозы на их родинах? Забавный северный акцент у обоих? Тяга к яркому переливающемуся на солнце ослепительно белому снегу? Или полный любовью взгляд светлых блестящих глаз, устремлённых друг на друга? Не знаю.

Он был первым её мужчиной. И в постели, и в жизни.

Мужчиной, который показал, каким он должен быть настоящий мужчина. По-европейски – вежливым и тактичным, по-русски – сильным и ответственным за свою женщину. Это было так необычно и ново: видеть в бойфренде не партнёра, как у всех женщин, который делит с тобой трудности пополам, а Мужчину. Мужчину, который не боится быть мужчиной, который не боится быть сильнее Женщины и решать все трудные задачи самостоятельно, ограждая от них свою Женщину.

Он так и не позволил ей ни разу заплатить за общий счёт, даже когда они ходили в дорогой ресторан «The Witchery by the Castle» в старом замке. На накрытом белоснежной скатертью тёмном дубовом столе возле старинных фарфоровых чашек грелся изогнутый чайник, полный зелёного чая со сбором норвежской ели, листьев дуба, можжевельника и лесных ягод.

Рядом официант услужливо примостил небольшую хрустальную вазу с маленьким вересковым букетиком, принесённым её Мужчиной. Белые как снег хлопковые салфетки, скрученные и перевязанные алой ленточкой, лежали рядом с массивным, чуть позеленевшим от времени бронзовым подсвечником в виде устремлённого вверх перекрученного каната, на котором отбрасывала неяркий свет толстая восковая кремовая свеча.

Два массивных резных деревянных стула каштанового цвета с жаккардовой обивкой фисташково-коричневых узоров гармонировали с чуть увядшими жёлтыми розами кофейных гобеленов, повидавших не одно поколение владельцев замка.

– Значит, через две недели ты возвращаешься в Россию? И мы расстанемся навсегда? – голос её дрогнул.

– Дорогая, это жизнь. Срок моей стажировки закончился. Как бы я ни хотел быть с тобой, но пора обратно в Россию.

– И что ты там будешь делать?

– Буду искать работу. Закончив наш с тобой «Heriot-Watt», я думаю, обязательно что-нибудь найду. Я буду тебе звонить. Будем общаться. А когда получу отпуск, обязательно приеду к тебе, где бы ты ни была.

Она перевела глаза на стену, запахнутую в шоколадный гобелен, казалось, изучая особенности искусства старинного переплетения нитей, о чём-то сосредоточенно размышляя.

– Милый, хочешь, я поговорю с отцом? Он наверняка сможет что-то придумать у себя в Statoil`е, и ты останешься в Европе.

– Нет, не нужно. Я сам.

– Ты не хочешь быть со мной? – её глаза покраснели, и в них сверкнула отблеском слеза.

– Очень хочу, но… Я не хочу быть обузой… И не хочу неприятностей для тебя и…

– Всё. Я решила. Теперь это мой вопрос, – перебила она, незаметно для себя повторив его обычные слова.

Впервые в жизни она вдруг почувствовала решимость и способность преодолеть любое препятствие. Она знала, что отец с его «правильными принципами» всегда против того, чтобы оказывать какое-то содействие кому бы то ни было в трудоустройстве, и уж тем более русским, против которых у него было скрытое предубеждение. Последнее он перед дочерью старался не афишировать, но она всё равно знала.

Она была полна того внезапного подъёма духа и способности преодолеть любое препятствие, которые вдруг вырываются из женщины в минуты опасности. А уж в борьбе за свою любовь её не остановят ни «горящая изба», ни «конь на полном скаку», ни «отец с принципами».

Глава 3

В вашей будущей жизни всё будет работать на латинских афоризмах, сказанных римлянами две тысячи лет назад:

Fortes fortuna adjuvat (Судьба помогает смелым) и

Lucri bonus est odor ex re qualibet (Запах прибыли приятен, от чего бы он ни исходил)…

Из лекций по римскому праву на юрфаке института МВД.

Осень в тёмно-сером унылом фраке будней рассеянно дирижирует колкими порывами ветра, спамит жёлтыми, красными, бурыми листовками, рекламирующими полезные свойства предстоящих холодов, намекая на скорые зимние активности, лыжи, коньки, сноуборд, а тем, кто на это не ведётся, – просто предлагает обновить свой тёплый гардероб и хорошенько укутать то, что так и не было идеально отшлифовано бессмысленными пробежками летом и изнуряющими тренировками в спортзале. Укутать и успокоиться.

Выйти на балкон с горячим стаканом глинтвейна, окинуть взглядом внизу нескончаемый поток машин на Коломяжском проспекте, продирающихся через застывшие от озноба пробки, почувствовать холод бессмысленной суеты, передёрнуть плечами от проникшей внутрь тебя не прохлады, нет, – морозного безразличия осени, усмехнуться и отпить глоток горячей живительной влаги, вкачнувшей в тебя заряд жизненной энергии, зная, что через минуту ты вернёшься в тёплый дом… К теплу и любви…

Лена сделала ещё глоток глинтвейна. Очередная горячая волна приятно растеклась по телу. Стало хорошо. «Какой интересный мужчина…» – вернувшиеся такие же тёплые мысли приятно обняли её. Вспомнилось их первое свидание в музее, прогулка по Невскому проспекту. На душе было уютно и хорошо. Его бархатный твёрдый голос вновь зазвучал у неё в голове:

«Лена, вы были в Строгановском дворце? Я, к своему стыду, нет. Блестящая атмосфера, изысканный стиль и невероятная энергетика ушедшей эпохи. Там обязательно нам нужно побывать».

Такие мужчины встречаются нечасто. Она повернула голову:

– Чубайс Анатольевич! А вы что думаете на этот счёт?

Чубайс Анатольевич неслышно вздохнул, с жалостью посмотрел на неё взглядом, которым обычно смотрят на людей, которым бог не дал ни ума, ни красоты, ни внутреннего содержания, но которых не бросишь в силу своей врождённой порядочности и необходимости заботиться о близких тебе, но таких недалёких индивидах, с которыми тебя свела жизнь и которым без тебя не выжить в этом жестоком мире.

Чубайс Анатольевич, или – как фамильярно, по его мнению, звала его Лена – «Чуба», был здоровенный огненно-рыжий котяра. Полное отсутствие намёка хоть на какую-то породу компенсировалось той редкой симпатяшностью и милотой, на которую ведутся все кошатницы. Лена потеряла голову от этого красавца, ещё когда он был маленьким шаловливым котёнком. Чубайс знал, что эта женщина стала жертвой его невообразимой харизмы, и полностью использовал её в своих корыстных целях. На рынке она покупала ему говяжью вырезку. Радужную речную форель он не любил, поэтому она брала филе сёмги на двоих, причём хвост предназначался не ему. Специальную ветеринарную диету «Пурины Проплан» он категорически отвергал, ей приходилось тратить немало усилий, чтобы уговорить его поесть этих вкусняшек. Иногда он снисходительно улыбался этой простушке и откушивал немного «Пурины». Лена была счастлива. Мужчины должны иногда баловать своих женщин.

Когда Чубайс был недоволен поведением Лены, он при первой же возможности выскакивал через приоткрытую входную дверь, в два прыжка пролетал лестничный пролёт наверх, останавливался и ждал, когда Лена выскочит за ним. Весь его недовольный взгляд, устремлённый на Лену, говорил: «Извини, но я ухожу, мне надоело, что ты выбрасываешь дохлых мышей и воробьёв, которых я ловлю и приношу тебе в постель, ещё тёплых, прямо к утреннему кофе! Я терпеть не могу, что кричишь на меня, когда я, охраняя тебя, рискуя жизнью по ночам, дерусь с шуршащим целлофановым чудовищем! Что ты повадилась воровать мои какашки из лотка! И, наконец, я видел, что ты иногда гладишь чужих котов! Так дальше продолжаться не может! Мы должны расстаться!».

Лишь после того, как она его поймает, прижмёт поближе к сердцу и сама ему что-то сладко замурлыкает, он её прощал. На самом деле он тоже её любил, но, как главный мужчина в доме, знал, что женщин нужно держать в строгости и не показывать им своих чувств без особой надобности.

***

Разноцветное оранжево-жёлтое неистовство листвы в Елагином парке казалось ненастоящим. Будто огромный великан плеснул из гигантского ведра жёлтой краской на усталые деревья. Но плеснул не совсем точно: часть попала на растрёпанную дождями траву. Пришлось брать второе ведро, оно оказалось с оранжевой краской. Опять великан был неточен. Часть листвы на деревьях осталась незакрашенной, и много краски оказалось пролито на обшарпанную непогодой землю, мгновенно окрасив смятые листочки. Осталось у него несколько маленьких ведёрок с красной и зелёной красками. Пришлось ему кисточкой точечно устранять свою неловкость, завершая отдельными красными и зелёными штрихами свой воссозданный по памяти пейзаж. Он ему так понравился, что решил не использовать своё последнее ведро с коричневой краской, а приберечь его на пару недель…

Волшебный Вальс №2 Шостаковича, льющийся из динамиков, висящих где-то высоко на деревьях, уже закружил с твоей душой на «раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три», и она, счастливая, летела в танце, не чувствуя осенней хандры, забыв проблемы будней, общение с неприятными людьми и злые взгляды.

Внезапное дуновение ветерка с Финского залива, крикнувшего: «Танцуют все!», – и мгновенно жёлтые и красные пары листьев сорвались с деревьев и закружились друг с другом над прудом – «раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три», – подлетая и опускаясь, разбегаясь и снова устремляясь друг к другу. Зелёные листочки трепетали от страсти на деревьях, но не решались к ним присоединиться.

Два белых лебедя, чуть склонивших от стеснения свои прекрасные головы, вели этот танец. Серые утки жались в конце пруда, ожидая приглашения кавалеров, занятых в самые красивые моменты жизни, как и все мужчины, едой.

Ободзинский бежал по утреннему, ещё не проснувшемуся парку, вдыхая полной грудью густой и сочный воздух леса, наслаждаясь великолепием природы, приветливо улыбавшейся ему.

– Доброе утро! – донеслось спереди.

Незнакомый жилистый старичок в старой, потерявшей цвет ветровке, в тёмно-синих трениках и серой шапочке, бегущий навстречу, приветственно поднял руку.

– Доброе утро! – Ободзинский не останавливаясь улыбнулся в ответ.

Он любил прибегать на пробежку в субботу пораньше, когда ещё не полностью рассвело, если, конечно, накануне весёлый вечер пятницы не переходил в ночь. Но такие сабантуи он устраивал себе редко. Если прибежать в парк пораньше, то в качестве бонуса ты получал особую утреннюю энергетику парка. Казалось, Её Величество Природа, ночевавшая здесь, встречает радостно твой приход и благословляет твой новый день. И люди в это время здесь совсем другие. Ты обязательно услышишь от бегущих незнакомых тебе людей: «Доброе утро!», приветливый взмах руки и получишь улыбку – не дежурную гримасу, как в банке или на кассе «Пятёрочки», а искреннюю улыбку. Для тебя лично!

Карета начинает превращаться в тыкву после девятого удара часов. Волшебство растворяется в воздухе. Воздух по-прежнему свеж, ты заряжен, и настроение отличное, но что-то безвозвратно исчезает. Может, это музыка из динамиков уже не та. Может, это лебеди уплыли в свой домик. Может, старый приятель – столетний дуб, мимо которого ты бегаешь уже четыре года, который приветливо улыбался тебе, забегающему в парк, теперь, на третьем круге, тебя не замечает. Что точно другое – это люди. После девяти утра никто больше не здоровается. Люди бегут по парку куда-то, словно по своим делам, целеустремлённо, в наушниках, ничего и никого не замечая. Даже если ты поздороваешься навстречу бегущему – тебе никто не ответит. Тебя просто не услышат. Тебя просто не заметят. Тебя для них просто не существует.

В начале второго круга у Ободзинского по плану начинались ускорения. Он давно практиковал интервальный бег, то есть на определённых отрезках дистанции внезапно ломал темп бега и ускорялся, а потом вновь продолжал бежать в рабочем темпе. Самое трудное было на третьем круге, когда силы были на исходе и ты с трудом поддерживаешь рабочий темп, а впереди ещё пять ускорений. Пробежав мимо теннисного клуба, из-под крытого тента которого были слышны глухие удары ракеткой, он вышел на прямую своего очередного ускорения.

«Марш!» – скомандовал он себе и рванул двухсотметровку. Через двести метров с колотящимся сердцем, широко открытым ртом, тяжёлыми ногами, задыхаясь, он сбросил темп до рабочего. Ноги отказывались бежать, сердце выскакивало из груди. Теперь самое главное – не перейти на шаг! «Бежать! Бегом!» – захрипел, задыхаясь, он себе. «Раз! Два!» – вдох. «Три!» – выдох. Самое главное – ритмично дышать, дышать… Через двести метров бежать стало чуть легче. Ещё через триста метров темп выровнялся. Готовимся к следующему ускорению. Бежим, отдыхаем… «Марш!» – новое ускорение. Держим, держим темп! Ещё сто метров! Ещё пятьдесят! Вон до того дерева! Сброс темпа.

***

…«Бежать! Бегом!» – ревёт сзади голос замкомвзвода Семёна Тихонова. «Раз! Два!» – вдох. «Три!» – выдох. Самое главное – ритмично дышать, дышать. Кирзовые сапоги уже не то что тяжёлые, они – чугунные. Сердце молотком выбивает лёгкие наружу. Выпученные глаза не реагируют на окружение. Ты не видишь, кто из ребят бежит рядом, кто отстал, кто впереди. Ты знаешь одно – надо бежать, нельзя переходить на шаг. Потому что калаш с магазином, ещё два магазина в подсумке, штык-нож, бьющий по левому бедру, противогаз – по правому, и вещмешок за плечами с шинелью в скатку, резиновым плащом ОЗК14 и заботливо уложенным внутрь командиром взвода старлеем Бобриком кирпичом, который нужно сдать на финише марш-броска, – всё это уже не позволит тебе снова бежать, если ты перейдёшь на шаг хотя бы на секунду. И это не вальяжный бег по стадиону.