Луноликой матери девы

Вытянувшись друг за другом, мы неслись по тропе вверх-вниз, вдыхали холодный воздух, и скоро у нас появлялось общее дыхание, один ритм, один стук сердца. Дон-дон-донн! – продолжало гудеть в жилах, и мы уже были не мы – молодым и сильным зверем мы были, едины друг с другом и с горой, по спине которой бежали, туманное дыхание которой пили. Внизу, на реке, умывались до боли холодной водой и бежали обратно к озеру.

Туман расходился, изморозь слетала с травы, когда мы возвращались, и первая заря являлась из-за льдистой горы. Я смотрела девам в глаза – в них были радость и ранний день. А день просыпался, и свет заливал лес, и, переводя дух, в приливе радости я видела: вот всё вокруг родилось из пустоты и ночи! Вот явился мир в солнце и красках, и он прекрасен!

До первой пищи учились мы битве, на коротких ли кинжалах, на клевцах или без оружия. Поначалу драться умели плохо. Вместо кинжалов Камка велела нам нарезать игрушки в размер настоящих. Клевцы были тоже не боевые, из двух деревяшек. Такими мы не могли причинить друг другу увечья, только ходили все в синяках.

После первой трапезы стреляли из лука. Хотя это все умели, попасть в цель получалось не сразу. Потом стали учиться стрелять с коня. Поднимались в горы, на продутое ровное место. Туда пригнала Камка свой табун лохматых, низких, крепких лошадок. Ходили они тряско, были упрямы и почти дики, а мы должны были с них стрелять и друг с другом биться. Только Очи, привыкшая к таким конькам, училась быстрее других.

– Воины на хороших конях в бой идут, есть у них и седло, и узда, и полная сбруя, – капризничали девы. – Отчего мы должны обучаться без упряжи и на кормовых лошадях?

– Оттого, что потом ваши кони покажутся вам смирнее верблюда, – отвечала Камка.

Умаявшись за день, приходили мы к шалашам, и после вечерней трапезы Камка задавала работу. Из шкуры той маралухи, что нас собой накормила, мы шили обвязки на ноги: мягкая обувь, в которой домашними девочками ушли на учение, быстро стала негодной. Резали стрелы, растирали муку, творожили молоко кобылиц… Камка же в это время рассказывала, как всё устроено в мире. Начинала она так:

– А вот скажите мне, девы, для чего на нас светят Луна и Солнце?

Мы терялись, мычали неуверенно: «Чтобы путь освещать», «Чтобы тепло дарить» и другое, а она молчала, всех выслушивала, только после говорила сама:

– Кроме тепла и света они дарят нам время. Только звери живут, не отличая вчера от сегодня. Человеку так нельзя. Время и память – своя, семьи или рода – вот дары, которыми человек один владеет. Без времени мы бы жили как без памяти, не зная себя, не наблюдая собственной жизни.

– Такого не может быть, чтобы не было времени, – говорили девочки.

– Однажды так было, – отвечала Камка. – Наше Солнце второе. А первое солнце упало и опалило землю. Настала тьма, лютая зима, люди гибли, скот и зверьё гибли, и время остановилось. Времени не стало. И люди потеряли память, всех охватило безумие. В отчаянии бросались они со скал и топились в озёрах.

– А потом?.. – в ужасе вздыхали девы.

Позабыв о работе, все склонялись к огню, и тьма обступившей нас ночи казалась тенью той, давнишней тьмы.

– Жила тогда чистая Дева, дочь царя. Её сердце тоже сжималось от ужаса, но рассудок был твёрже, чем у многих. И вот, видя страдания людей, крикнула она, что готова отдать жизнь, лишь бы вернулось на небо Солнце. И вдруг содрогнулась земля, и из её глубин вышел уродливый чёрный козёл, страшней которого не было никогда. Он был из вечного мрака и мог видеть во тьме. Он посадил Деву себе на спину и двинулся на небо. Стала она Луной и осветила землю.

– А козёл?

– Козёл обернулся Солнцем, – сказала Камка.

– Вонючий козёл – Солнцем? – сморщились девочки.

– Прекрасным оленем с золотыми рогами стал тот козёл, – ответила Камка.

– Солнцерогий Олень! – воскликнули девы.

– Так и ходят они с тех пор друг за другом: первым идёт Солнце-Олень, указывая путь, а за ним Луна-Дева, – сказала Камка.

Мы вздыхали и отстранялись от огня. Лес тоже как будто вздыхал. Мы поднимали головы и смотрели на звёзды.

Глава 3. Суд царя

Мяса, заготовленного Камкой, хватило надолго, а потом она стала отпускать нас на охоту. Лук не давала. Лук был один, с ним стрелять учились. Девы ставили силки на зайца и птицу, однажды кабаржонок[6] попался.

И вот как-то вместо стрельбища отправила Камка на охоту меня и Очи.

Уже все сходили за зверем по разу, и мы понимали, что наш черёд близок. Наконец, после утренней трапезы, достала она силки и протянула нам. Только тут моя Очи глаза потупила, ноздри ширит, на Камку не смотрит и говорит:

– Я сама на всех мясо добыть сумею. Пусть она остаётся!

Я онемела.

– Вы меня слышали, – спокойно ответила Камка. – Ступайте. К темноте приходите.

– Я охотник, ты знаешь! – повторила Очи с вызовом. – Я на всех мясо добуду, и ещё останется!

– Я сейчас не охотника вижу перед собой, а глупую росомаху, – ответила Камка спокойно.

Девы засмеялись. Очи вспыхнула, подняла голову – вмиг притихли.

– Идите обе, – сказала Камка. И Очи ничего не ответила, повернулась и бросилась бежать со всех ног. Я обомлела, но времени терять было нельзя: силки подхватила – и за ней.

Быстро, как заяц, мчалась Очи, только светлая овчина среди деревьев мелькала. Сначала по знакомым местами бежала, а потом в гору взяла.

– Очи! Куда ты! Стой!

Но она оторваться от меня хотела. Через камни, завалы, буераки повела меня. Я уже мест не узнавала, боялась её потерять.

Вдруг выскочила к огромному валуну – а её нет. Ни звука, ни следа. Тишина. Только слышно, как вдали шумит вода, речка камешки ворочает. Я перевела дух, огляделась.

– Очи!

Сверху хрустнуло. Я подняла голову: она сидела на дереве, да ветка под ней оказалась сухая.

– Чего раскричалась? – проворчала Очи недовольно. – Зверьё спугнёшь.

И смотрит, будто не бегала от меня, а всегда здесь сидела. Я усмехнулась. Она легко спрыгнула и пошагала вперёд.

– Те! Нечего болтать! Пойдём, а то до заката не управимся.

– Ты знаешь, куда идти? – спросила я, снова еле поспевая.

Вокруг был бурелом, пришлось продираться, но Очи шла уверенно, перелезая через поваленные деревья и обходя заросли.

– Ещё бы не знать! Я здесь с молодых когтей охочусь! И одна! Без помощников!

Я не стала отвечать.

Тут деревья поредели, потянуло ветром – и мы вышли на косогор. Перед нами было ущелье, крутое и обрывистое, внизу бежала река, как серебряный поясок Луноликой, а на другой стороне возвышалась новая гора, тёмная, суровая каменистая осыпь, только кое-где – редкие кедры. Выше и дальше поднимались другие горы, проглядывали ледовые шапки, снежные тучи зарождались над ними.

Ветер ударил, холодный и свежий, и я задохнулась от красоты. Столько дней жили мы в глуши, а тут – воздух и ширь, продутое место. Куда ни кинь взгляд – камни, тёмная, поздняя зелень кедров. Первый снег белел. И река внизу гудела, пенясь.

– Клянись, что тайну мою не выдашь! – вдруг обернулась ко мне Очи и снизу вверх посмотрела в глаза.

– В чём твоя тайна? – опешила я.

– Нет, клянись!

– Клянусь, что не выдам Очишкиной тайны.

– Червём слепым, скажи, станешь, росомахой ненасытной, жуком навозным, опарышем станешь, если тайну мою кому расскажешь! – И глаза жёсткие, если не поклянусь – с горы сбросит.

– Клянусь! – сказала я и косу губами зажала, чтобы не смеяться.

– Нет, повтори!

– Клянусь, что стану жуком навозным, червём, росомахой, если выдам…

– Опарышем, – подсказала Очи.

– Опарышем, если выдам Очишкину тайну.

– Хорошо, – кивнула она. – Тогда отвернись.

– Зачем, я же поклялась?

– Отворачивайся!

Я отвернулась. Слышала только шорох, как будто бы по коре, – а она уже говорит:

– Всё!

Я повернулась – она держала в руках большой горит из кожи с резной деревянной накладкой. На накладке вырезаны были звери – барсы, терзающие барана, крашенные красной краской. Из горита торчал пучок стрел и изогнутый лук, и застёгнут он был красивой точёной пуговкой.

Очи достала лук – загляденье! – из рога горного быка, поблёскивал матово. Она его прижала ногой, набросила тетиву – на ветру запел лук, готовый к охоте и битве.

– Это же клад! – восторженно выдохнула я. – Откуда ты знала, что он здесь?

– Это мой. – Очи отвечала как бы невзначай, а глаза светились гордостью. – Мне Камка подарила, он её был. Боевой, для битвы выгнутый! Но она увидела, что я как хищник охотиться стала, и отдала мне. Стрелы я сама приучилась резать, а за этими она в стан ходила – смотри: железные!

– Настоящий друг такой лук. С ним расставаться не захочется.

– Я и не хотела. Камка велела: на посвящение оружие брать нельзя. – Очи вздохнула. – Шеш, наговорились, пойдём.

Она кинула горит на плечо – слишком велик он ей ещё был, чтобы на пояс повесить, – и побежала вниз вдоль обрыва.

– Очи! Камка велела силки ставить! Оставь лук! – крикнула я, пустившись следом.

– Те! – Она не обернулась. – Сегодня мы настоящее мясо добудем, а зайцев пусть лисы душат.

– Очи, недоброе ты замыслила! Камка злиться станет. Вдруг лишит посвящения?!

– Так ты клялась тайну хранить! – Она остановилась и обернулась.

– Тайну горита смогу сохранить, но о смерти своей дичь расскажет, – сказала я, догнав её.

– Не расскажет, – тряхнула Очи стриженой головой.

– А как ты рану скроешь?

– Мы её с утёса кинем, как будто разбилась. А после разделим и мясом принесём. Оно от удара мягким станет, не догадается Камка!

Я не знала, соглашаться ли на такое. Мысль была хитрой, но и Камка хитра. Сердце ныло нехорошим предчувствием. Не хотелось обманывать Камку. За меньшее ослушание лишала она посвящения. А что будет, если выгонит? Как жить год? А говорили ещё, могла и убить. Бывало, не возвращались дети с посвящения, и никто не мог узнать, что с ними случилось: духи ли забрали, сама ли Камка в бело-синее путь указала…

Но Очи разбирал охотничий дух, и горит жёг ей плечо.

– Те, ты боишься! – крикнула она. – Так не ходи! Здесь жди.

– Нет. Ушли вдвоём – вдвоём и вернёмся. Хоть не лежит к такой охоте сердце, придётся идти с тобой.

И мы стали спускаться к реке. Потом, перебравшись на другой берег, пошли у самой воды.

– Я эти места хорошо знаю, – говорила Очи. – Я здесь коз гоняла. Пока по реке идём – говорить можно. Как вверх выйдем – молчи и след в след ступай. Козы чуткие. Услышат – долго не будет их здесь. Сейчас козлы бодаются, а козочки выше стоят. Только надо быть начеку – где козы, там всегда Царь ходит.

Царь – это барс. Охотники не зовут его иначе. Я внимательно слушала, шагая следом за ней по камням. Потом мы стали забирать направо и выше, карабкаясь по осыпи. Здесь были только камни, ни кустика не росло. Взгляд бежал вверх, не цепляясь ни за что, до вершины отрога; хребты сверху были в снегу, и ветер гнал острую ледяную пыль. Тучи над головами гор сгущались и шли к лесу. Было видно, что там уже сыплет белой крупой и крутит вьюга.

– Завтра будет буря, – сказала Очи. – И если надует холода, останется зима в тайге.

Склон был крут и становился всё круче. Как змеи, извивались по камням ветви можжевельника, твёрдые, корявые, где-то живые, где-то уже сухие. Наконец мы преодолели подъём, хребет перешёл в покатый склон. То тут, то там попадались мелкие кучерявые кустики, а потом и козьи катышки. Гудели под ветром помёрзшие дудки травы. Вскарабкавшись, Очи огляделась и вдруг пригнулась почти до земли, махнув мне, чтобы сделала так же.

Тут и я увидела впереди, возле отвесной стены, трёх коз. Рожки у них были небольшие, узкие головки на гибких шеях, светлые уши чутко ловили ветер. Спины были серые с чёрными ремнями по хребту. Они щипали еле заметную на камнях траву, то и дело поднимая головы.

Очи присела, снимая лук. Потом прислушалась и указала на звук. Среди свиста ветра и далёкого гула реки я ясно различила грохот скатывающихся камней и удары. Очи показала жестом, что где-то за хребтом бодаются козлы.

Козы были далеко и против ветра. Очи прикинула расстояние, но не достала стрелу. Я поняла, что она пойдёт дальше, чтобы стрелять наверняка. Я спросила её жестом, оставаться ли мне здесь. Она медлила, соображая, потом показала, чтобы я шла выше, огибая склон. «Зачем?» – спросила я кивком. Она показала, что подберётся ближе, но если не удастся убить сразу, раненая коза побежит наверх, и я успею её поймать.

Мы стали расходиться: я забирала выше, Очи спускалась вниз. Я шла так, чтобы всё время видеть самую молодую козу, на которую указала Очи. Я не спускала с неё глаз и пыталась понять, куда она пустится, спасаясь. Чутьё подсказало место, где остановиться.

Оттуда было видно, что склон немного прогнут, как блюдо. Коза и Очи были на одном краю, я – на другом. Мне было видно, как целится Очи, и если б зверь был теперь ранен, он бежал бы к центру и я, спрыгнув вниз, успела бы его поймать.

Я стала прослеживать путь для себя и для зверя и вдруг обнаружила, что охотника здесь не два, а три: ниже, еле различимый лунной окраской среди камней, из расселины целился Царь. Он выслеживал ту же козу, что и мы. Его тело, спокойное в своей силе, недвижное, казалось мне призраком, тенью, духом горы.

Я оцепенела.

Очи он не видел. И она не видела его. Их разделяла гряда камней, ветер дул обоим в спину. Но я отлично видела его и не могла отвести глаз, хотя знала: сейчас он почует меня, сейчас посмотрит, и с этого мига я, а не коза стану его жертвой – охотники говорят: кто встретится с барсом взглядом, того он найдёт, пусть и через много лет. Но он не поднимал головы: медленно, еле заметно он двигался по склону, будто перетекала тень меж камней. И тут краем глаза я различила, что Очи целит стрелу.

Сердце во мне обмерло: если б она ранила барса, это значило бы смерть не только нам с нею, но и всему люду. Я хотела встать, замахать руками, но не могла: я уже видела себя глазами барса, ощущала своё тело спокойным и сильным, ощущала, что смерть спит у меня на кончиках лап, и почуяла ту нить, что натянулась между зверем и зверем, между Царём и его жертвой. Это миг, когда их жизни сплетены воедино. И вот он прыгнул, коза успела сделать два скачка, и они покатились, посыпались камни, бросились спасаться другие козы, а я была барсом, и я была жертвой, я видела, что жизнь едина, что из одного сосуда в другой перетекает она, чтобы не кончиться никогда…

В тот миг я поняла ясно: смерти нет. Вот жизнь одна другою жизнью станет, как на плечах у охотников рисуют вечное вращение хищника и жертвы, – а смерти нет.

– Ал-Аштара! Ал-Аштара! – звала меня Очи через ветер. – Я убила! Одной стрелою убила! Идём, мне не поднять!

Я открыла глаза – ни барса, ни коз. Очи стояла с добычей. Я поднялась на ноги, но оступилась и скатилась по камням. Очи поймала меня.

– Ты живая? – спрашивала она, но я не чуяла боли. – Идём, мне не поднять.

Коза была мертва, стрела попала ей в основание шеи, она смогла сделать два прыжка, но Очи сама настигла её и перерезала горло. Я смотрела на дичь так, будто она была камнем, и не чуяла радости. Тяжёлое чувство, истоков которого я не знала, поселилось во мне.

Перекатывая, мы дотащили козу до расселины и бросили вниз. Я всё оглядывалась, но ни одного следа барса не могла заметить. Был ли Царь, нет ли? Я не поняла, а сердце молчало, сердце словно притупилось, предощущая беду.

Как куль упала мёртвая туша на камни. Прыгая, мы спустились вниз, и Очи принялась свежевать.

– Хорошо упала, морду разбила, – говорила она довольно. – Камка поверит. Даже если догадается, поверит, козлятины захочет. А мы тёплую кинули, всё мягкое стало. Те, спишь, Ал-Аштара? Помогай, надо до темноты успеть! Буря идёт.

И правда: снег приближался. Ветер рвал воздух, хотя в расселине было пока тихо. Я стала помогать, не чуя на руках жара свежего мяса. Вдвоём мы сняли шкуру, очистили кости, кинули их, а куски мяса и сладкие внутренности уложили в кожу. Взявшись за два конца, как могли, потащили. Вышли из расселины, почти скатились по откосу вниз и поспешили назад.

Шли мы быстро и ближним путём: по реке к лесу, а там, спрятав горит и подобрав силки, Очи повела меня без буреломов. Ещё не спустилась тьма, а я уже узнавала деревья, скоро мы были на месте. Девы собирались к огню. Над ним висел котёл с водой, но Камки рядом не было.

– Как хорошо! – воскликнула Очи. – Успеем сварить. – И, не отвечая на вопросы, возгласы дев и похвалу нашей охоте, бросилась к огню и стала кидать мясо в воду.

Я опустилась на землю, чувствуя не столько усталость, сколько опустошение. Меня спрашивали, хотели узнать об охоте, я не могла найти слов и сил отвечать. Я слышала только ветер, который нёс снег с дальней горы.

Камка упала, как камень с неба. Как коршун, упала на нас, ногой опрокинула котёл, вода, шипя, вмиг потушила огонь. Стало темно, девушки закричали от неожиданности и разбежались. Котёл откатился, куски мяса остались лежать на земле, точно камни. Камка, грозная, разящая, как война, стояла над кострищем, широко расставив ноги. Я одна осталась сидеть. Только оцепенение, что сковало меня, не дало мне подняться и в ужасе отскочить: я смотрела на неё, как в сновидении смотрят на духа.

Её первые слова, гневные, громкие, не коснулись моих ушей. Как во сне, видела я, что девы, услыхав её, стали собираться вместе. Страх сбивал их, как овец. Как во сне, видела я, что Очи приблизилась и стала поодаль, вся сжимаясь и отворачиваясь, будто боялась, что Камка пустит в неё свой чекан. И только тогда стала я понимать, что всё происходит по нашей вине, двери моих ушей распахнулись, и я услышала слова Камки, обращённые ко мне:

– Видя, что тот, кто поручен твоей власти, готов к преступлению, почему не остановила его? Ты знала, что нельзя совершать такого, но не помешала. Ты не вождь и не воин и не смеешь больше себя так называть!

Я молчала. Всё во мне знало: Камка права. Любые слова стали бы попыткой оправдаться.

– Вождь несёт на себе гору, тогда как на всех возложены только камни. Вождь ведает сердцем, к чему приведут поступки. Ты же смолчала. Смерти достоин твой шаг.

Я слышала, как девы ахнули у меня за спиной, во мне же всё осталось спокойным. Оглушившее равнодушие отошло, с каждым словом Камки ко мне как будто возвращалась воля.

– Ты неверно судишь! – вскричала вдруг Очи. Голос её дрожал от гнева. – Это я охотилась, я взяла лук! Я обманула тебя, разве за это можно убить другого?

Не оборачиваясь, я поняла, что её глаза вскипают слезами обиды. А я-то думала, не умеет плакать моя Очи!

– Ты живёшь, как овца, не сознающая связи между событиями, – ответила Камка. – Разве не думаешь ты, что каждое задание, как и любой мой запрет, имеет причину?

Очишка молчала.

– Думаешь, ты великий охотник? – продолжала Камка. – Им ты была, теперь забудь. После посвящения ты поняла бы, что раньше ничего не умела. Но нарушать постепенность нельзя. Пока только учишься стрелять, как можешь брать лук на охоту?

– Хорошо же, пусть так! – не унималась Очи. – Но за что винить Ал-Аштару?!

– Твой проступок – отступление от запрета. Царевна же не слово моё нарушила, а призвание упустила. Скажи, Ал-Аштара, ты видела там Царя?

Если б не ветер, стало бы смертельно тихо после этих слов. На миг возникло во мне удивление: откуда она знает? Но я тут же поняла: Камка всегда знает всё. И спокойно ответила:

– Да.

– Он напомнить тебе пришёл о том, кто ты. Но ты и тогда не остановила Очи. Ты у него жертву отняла. Теперь только он может тебя судить.

Девы молчали, молчала и Очи. Я же пыталась, но всё ещё не могла вобрать в ум, что говорила мне Камка. Вновь перед внутренним взором увидала Царя, как он, вцепившись в шею козы, с ней покатился. И тут поняла: хищник не из гордости или злости убивает, он забирает то, что ему предназначено. Единая жизнь всего вокруг, бело-синее, что растворено во всём, перетекает в него из жертвы – так нить жизни продлевается от начала начал. Очи же шла на охоту из гордости. Это не её была жертва, и нить жизни её стрелой оборвалась.

– Скажи, что мне сделать? – спросила я тогда Камку.

– Вернись и отдай Царю его жертву. Если примет, станешь снова вождём. А не примет, себя ему вместо козы отдашь.

Странной радостью наполнилось моё сердце от этих слов. Без промедления я принялась собирать куски мяса в шкуру. Но тут Очи снова крикнула:

– Я с нею пойду!

– Твоё наказание будет другое.

– Я пойду с Ал-Аштарой.

Не ответила Камка. Девы тоже решились за меня вступиться, стали говорить, что ночью будет пурга, но Камка будто не слышала. И я не ждала от неё ничего. Собрав мясо, обшарив каждый камень, я завязала шкуру, насадила на прут, и, вдвоём взявшись, мы с Очи отправились в горы.

Снег уже сыпал над лесом. Теперь я шла впереди, Очи будто не поспевала за мной. Мясо казалось тяжелей: или от воды набухло, или это тяжесть наказания легла на нас.

– Аштара! Давай остановимся, – стала звать Очи. Но я спешила и не оборачивалась. – Ал-Аштара, погоди! Буря уже легла на те горы. Мы не взяли с собой ни шкур, ни накидок. Не пойдём сегодня туда, Царь и тот не сунется сейчас. Надо завтра идти, как уляжется ветер и снег будет свежий. Я выслежу его и поднесу жертву. А сейчас давай переночуем в лесу, глубже уйдём, я покажу место, мать не найдёт.

Я не дала ей договорить:

– Нет. Все твои слова верны, но я не могу так поступить. Ты оставайся, Очи. Не твоя это доля.

И, подхватив шест, потащила волоком. Но Очи меня догнала, и мы снова пошли вместе.

Наконец вышли к обрыву – и чёрно-белая мгла предстала пред нами. Сам воздух, казалось, кипел и клубился, ни гор, ни реки не было видно, лишь ветер ревел и хлестал. Тропа, по которой спускались к реке, еле заметная днём, исчезла вовсе. Мы стояли перед обрывом, и вокруг нас была чернота и отсутствие жизни.

– Царевна, повернём! – долетели до меня вновь слова Очи. – Мы только замёрзнем и даже дороги не найдём на ту осыпь. Сейчас там не поднимешься, Ал-Аштара!

Я сама понимала, что идти туда – верная смерть. А жизнь моя моей не была – я её несла на суд Царю и не могла просто так кинуть в бурю. Еле держась на ветру, пыталась понять, как поступить. Страха, смятения не было. И вдруг мне стало ясно, где сейчас ждёт Царь.

– Мы не пойдём туда, – сказала я. – Его нет на горе. Там – место охоты.

– Правильно! – обрадовалась Очи. – Он теперь спит в берлоге. И мы пойдём спать. Завтра найдём его по свежему следу.

– Нет, мы сейчас должны вернуть жертву. Я знаю, куда идти.

А я и правда твёрдо это знала. Потому не вниз стала спускаться, а пошла вверх, вдоль по обрыву. Очи – за мной. Хоть ни разу не была в этих местах, я словно внутренним взором видела, куда направляться.

Мы поднялись на каменистую плешь – пустое широкое место. Каменный язык спускался с горы, и снег заметал острые валуны. Через бурю я различала отвесные утёсы. Они стояли поодаль, неприступные, как стены, за которыми начинается чертог Бело-Синего, и каменный язык вытекал между ними.

– Нам туда! – махнула я вперёд и хотела идти быстрее, потому что радостью застучало сердце.

Но Очи вдруг бросила шест:

– Нет! Нет, Аштара, туда нельзя! Камка говорила, здесь вход в мир алчных духов. Я туда не пойду, и ты не ходи.

– Но Царь зовёт меня!

– Это верная смерть! Духи тебя манят!

– Почему? Почему так решила Камка? – Я была в отчаянии: всего шаг отделял меня от искупления, а мне не давали его совершить.

– Она знает: здесь тропа в нижний мир.

Страх остановил нас. Я проследила вновь каменную дорогу, заносимую снегом. Как стражи, стояли утёсы. Но духов я не видела, только снег и ветер.

– Я пойду, Очи, – сказала я твёрдо. – Если Царь зовёт меня в нижний мир, пусть будет так. Тебе же опять говорю: возвращайся.

И пошла, волоча мешок с мясом. Очи, ничего не сказав, догнала меня снова.

Наш путь был неблизок. Утёсы оказались могучими горами. Долго, мучительно долго мы шли по камням, падая от ветра и снега, а они всё нарастали и нарастали. И вот, подойдя к ним вплотную, мы оказались как бы перед границей: между скалами не задувал ветер, и камни лежали чёрные, без снега, словно мы стояли у входа в пещеру. Я застыла, не зная, идти ли дальше. «Царь ходит, не оставляя следов», – вспомнилось присловье охотников. Значит, для него это место: даже зимой он здесь следов не оставит. Подумав так, я хотела уже сделать шаг, но вдруг ко мне подскочила Очи, схватила за локоть и дико крикнула:

– Слышишь?

Из темноты, нарастая, вдруг пошёл жуткий гул. Низкий, рокочущий, он начинался тихо, но рождал ужас, от него камни принимались дрожать и двигаться, потом становился всё громче, поднимался и рос, после уже и свистел, и визжал, и словно бы хохотал над нами… Мы переглянулись: духов по-прежнему не видели, но кто ещё мог издать эти звуки?