Райгард. Уж и корона

Из распахнутых костельных дверей тянуло ладаном и растопленным свечным воском, там в глубине затихал бронзовый басовый гул труб механического органа. Судя по канонам, месса подходила к концу. Яр решил дождаться. В храме ему делать нечего. Пускай и времена давно не те, и со святыми отцами за долгие годы они хоть и с трудом, но поладили, и здешнего ксендза Яр считает одним из лучших своих друзей… Все так, а против природы не попрешь. Хорошо, что местные бабки по причине половодья к мессе ходят редко, а то вновь поползли бы по поселку разнообразные и сочные сплетни. Про то, что новый учитель – крамольный безбожник, которому не то что детей на воспитание определить – бездомную кошку доверить страшно. Он, конечно, на эти выдумки плевать хотел с высокой колокольни, а все-таки…

Органные вздохи смолкли, и еще несколько минут стояла полная тишина, перемежаемая только пчелиным гудом. Потом на крыльцо вышел ксендз.

– Сидишь? – сказал он, вытирая вышиваным, с петухами, рушником мокрые руки.

– Сижу.

– За порогом. Божьим домом, стало быть, брезгуешь.

– Брось, Янис, – попросил Яр устало. Потер висок: все-таки голова болела немилосердно. – Сам все знаешь, а туда же.

На загорелом лице священника возникло что-то вроде улыбки, но глаза – серые, длинные, как у большинства коренных жителей Лишкявы, – остались серьезными. Янис потер тронутый сединой висок.

– То-то и оно, что знаю. До сих пор удивляюсь, как вас всех земля носит. С точки зрения как веры, так и здравого смысла одно только ваше существование – насмешка и издевательство.

– С точки зрения здравого смысла наше существование – единственное, что удерживает этот мир на краю пропасти. И то, как ведет себя в этой ситуации поместная церковь, заслуживает всяческих похвал, хотя и не перестает удивлять. Поэтому я не понимаю, какого рожна ты так бесишься. Ты же не пропускаешь имен даже простых воинов, когда читаешь литанию?

– Если я по своей воле начну выбирать, чьи имена следует произносить, а чьи лучше пропускать, то чем тогда я лучше всей этой шеневальдской своры?

– А ты лучше?

Они поглядели друг на друга – и засмеялись. Не слишком весело, каждый прекрасно понимая, что поводов для веселья нет никаких. Скорее напротив, и коль так, то следует простить друг другу и невольную гордыню, и горечь. Предрассудки и постулаты веры – не самое лучшее, на что можно уповать, когда мир катится в бездну. А в том, что он катится, никто из них двоих не сомневался.

– Зачем пришел? – Янис уселся рядом, поддернув подол сутаны. Поправил на груди серебряный тонкого плетения крест.

– Сегодня пятница, – сказал Яр.

– Сам знаю, что не суббота.

– И в вечернюю службу исповедь.

Янис из-под ладони смотрел, как вьются над яблоневыми ветками пчелы.

– Яр, вот скажи честно, чего ты хочешь.

– Я хочу, чтобы панна Стрельникова явилась к сегодняшней вечерней мессе, и на исповеди ты спросил ее, что она делала минувшей ночью.

– Я не служу в полиции нравов. И не нарушаю тайну исповеди, если мы правильно поняли друг друга. Ни при каких обстоятельствах, Яр. Даже если они продиктованы понятиями о благополучии нынешнего миропорядка.

– Ты ничего не понимаешь.

– Да?! – переспросил ксендз. Загорелое лицо побледнело, словно пеплом его присыпали, резко обозначились скулы. – По-твоему, это я ничего не понимаю?! Ей пятнадцать лет, Яр! Опомнитесь, вы все! Как вы можете – напялить древнюю легенду на живого человека?! На ребенка!

– Ты ничего не понимаешь, – повторил он упрямо и тихо. – Они нашли Эгле, Янис. И, как мне представляется, не только ее одну. И если между нею и этим столичным проходимцем еще ничего не успело случиться, все еще можно… остановить.

Ксендз позволил себе легкий печальный смешок.

– Ты так говоришь, Ярка, будто ты пробовал остановить лавину и можешь похвалиться, будто у тебя получилось.

– Мне все равно. Только я хочу, чтоб ты знал. Эта сволочь, Кравиц… это он проводил расследование в Нидской опере, когда Кася погибла.

Янис задумчиво гладил лежащую поверх сутаны серебряную цепь. Глаза его были темны.

– Если бы она осталась жива, тебе было бы только хуже. Поверь. Может, из Каси бы и вышла Эгле, кто знает. Но ты, Яр, не Ужиный король. Ты удавился бы от отчаяния в первый же год после ее посвящения.

– Я не удавился. Ты хочешь, чтобы это случилось теперь?

Ветер пах медом и яблоками. Кружевной крест летел в облаках, похожих на длинные птичьи перья. Костел стоял на горушке, и отсюда, со скамьи, было видно, как далеко, над поплавами Ислочи, эти перья превращаются в бело-голубое крыло.

– Я священник, Яр, – сказал наконец ксендз. – Я… я не могу.

***

Наконец лодка заскребла днищем по песку. Анджей соскочил в воду, полагая, что здесь, у берега, совсем неглубоко, едва ли по щиколотку. Но, как оказалось, просчитался. Ухнул едва ли не по пояс, чертыхнулся, понимая, что оконательно утопил часы и остатки приличных сигарет, а заодно и зажигалку. Теперь придется побираться по ликсненским лавкам, курить до отъезда всякую дрянь.

Он вдруг осознал, что рано или поздно придется уехать, и эта мысль обожгла. Анджей вспомнил, что еще вчера просто мечтал поскорее исчезнуть из этого городишки, так ему до смерти в столицу хотелось, а сегодня что же? Но испугаться внезапной перемене намерений как-то не получилось. Наоборот, стало жутко от мысли, что вот он уедет, а Варвара останется здесь. Может, потом, когда-нибудь, он вернется и ее заберет, но это еще когда!.. а в столице полно дел, суматоха, он закрутится и забудет…

Варвара сидела на корме, ни о чем таком и не подозревая, и щурилась на стоящее в зените солнце. Охапка водяных лилий лежала у нее на коленях; в белых, будто стеклянных, бутонах с желтой сердцевиной стояла вода, крупные капли стекали по коленям вниз. Анджей поглядел на паненку через плечо и отвернулся, чувствуя, как все внутри скручивается в тугой огненный ком. Господи, и что ему теперь делать?

…Когда все закончилось и они пришли в себя, смогли дышать и думать, он не испытал и тени угрызений совести от того, что случилось. Он лежал и смотрел на уголья, дотлевающие в огромном, как драконья пасть, камине, заново привыкая к этому миру и к себе в нем. Варвара была рядом, уткнулась лицом в его плечо, под щекой было мокро, Анджей понимал, что она плакала, но не мог вспомнить, когда. Иногда Варвара поднимала голову и смотрела ему в лицо длинными глазами, в черных зрачках плясали отражения угасающего огня – угли, как россыпи янтарей. Он не мог понять, что именно изменилось в этом лице, но такой Варвару он никогда прежде не видел.

И еще он готов был поклясться хоть на распятии, что, глядя на него, Варвара видит перед собой совершенно другого человека.

Мужчина сидел на песке под ивой, неторопливо подкладывая тонкие вербовые ветки в крохотный костерок. Прозрачные в ярком свете язычки огня едва не лизали пальцы загорелых сильных рук. Когда человек наклонялся, серебряная нитка распятия выпадала из распахнутого ворота простой, но безукоризненно белой льняной рубахи. На вид человеку было едва ли больше сорока лет, но седина на висках оставляла простор для других предположений.

– Пан Кравиц?

Анджей выволок на песок тяжеленную лодку и помог Варваре сойти на берег. Сложил рядом на песок цветы и сверток с ее платьем – Варвара настояла на том, чтобы забрать старинную сукню с собой, как Анджей не убеждал ее в обратном. Вынул из уключин и бросил на дно лодки весла и только после этого оглянулся.

– Чем обязан? – он узнал в сидящем ксендза из местной церквушки. Кажется, отец Ян. А, неважно!..

– Вы, собственно говоря, мне не нужны. Ну разве что как-нибудь, пока вы не уехали, придите к исповеди. Ради приличий. А то люди переживают.

– Перебьются, – невежливо сообщил Анджей.

Святых отцов он терпеть не мог, не столько по роду службы, сколько из чисто человеческих соображений. Похоже, и этот – не исключение. Вообще, пути Инквизиции Шеневальда и Крево и святой Церкви пересекались довольно часто, но препятствия на этих путях были исключительной редкостью. В основном, отношения сводились к утверждениям вынесенных судебных приговоров, положенных к случаю проповедей о необходимости и пользе милосердия… ну и, изредка, информирования Святого Сыска о слишком уж неявных случаях. Ведьмы и навы – они ведь разные бывают.

Всякое случалось, но конфликтов из-за подследственных не возникало никогда.

– Ну, предположим, – согласился ксендз покладисто. – Перебьемся, тем более, что ваш визит в храм вряд ли будет искренним. А вот панне Стрельниковой следует вспомнить, что она добрая прихожанка, и долг веры…

Анджей присел перед костерком на корточки и протянул к огню застывшие от воды руки.

– А не пойти ли вам куда подальше, святой отец? – поинтересовался он лениво. Языки пламени дергались, похожие на обрывки цветной блеклой ткани. – Панна Стрельникова пребывает под следствием и будет находиться при мне неотлучно, о чем вынесено соответствующее постановление. Ежели угодно, могу показать. У вашего штатного венатора в конторе. Приходите, побеседуем… старки выпьем. Или постулаты веры не дозволяют?

– Не юродствуйте, пан Кравиц. Вы понимаете, о чем идет речь. Панна Стрельникова – неполнолетняя, опекуна у нее нет. К черту постулаты веры, но вы ввязались в такое… Вы сами не понимаете, чем это может кончиться для вас и для нее. Заметьте, я вам это не как священник говорю.

– Подите к дьяволу с вашим опекунством!

– Пан Кравиц, остановитесь, пока не поздно!

Он так и не понял, что произошло в следующую минуту. Мир опрокинулся навзничь, резкими, до оскомины, сделались краски. Странным, искаженным зрением он будто со стороны увидел песчаный откос, иву, наклоненную над водой, сидящих возле засыпанного песком кострища девочку и не старого еще мужчину – и огромного ужа в золотой с янтарями короне на плоской голове. Глаза девочки, отражающиеся в вертикально поставленных змеиных зрачках, руку священника, поднимающуюся в крестном знамении…

И еще был человек в такой же змеиной короне – он стоял на речном обрыве и смотрел на происходящее внизу, облака и сосновые кроны плыли под его ногами.

Почему-то Анджею показалось, он улыбается.

Глава 4

Ликсна, Мядзининкай

Май 1947 г.

– Сидите тихенько, пане начальнику, а то я сбиваюсь. Семьдесят семь, семьдесят восемь… Родин, тебе чего? Ничего? Тогда закрой дверь. Я сказал, с той стороны! Семьдесят девять… Родин, выйди вон!

Анджей сидел на застеленной клеенкой кушетке в школьном медпункте, а штатный венатор Ликсны пан Квятковский, примостившись напротив на хлипкой табуреточке, держал своего начальника за запястье и безуспешно пытался сосчитать пульс. Поскольку была перемена, в дверь то и дело ломились страждущие – в основном, томные барышни из старших классов. Всякий раз, когда после деликатного стука в занавешенное марлей стекло в кабинет заглядывало кукольное личико и раздавался мученический вздох, Квятковский тоже вздыхал. Потом сообщал, что пирамидону нет, а освобождение от занятий он выписывал оной панне аккурат вчера, и терпение его не бесконечно. Потом опять брался за запястье Анджея и принимался шевелить губами.

Артем, Яров племянник, явился как раз тогда, когда и Квятковский, и его пациент были уже на грани кипения.

– Ну, сейчас валерьяночки накапаю, а валидольчик под язык… А прежде у вас боли наблюдались?

Анджей покачал головой. В тридцать с лишним лет боли в сердце? Глупости какие. А тут – черт знает что. Перешагнул порог кабинетика – и будто игла прошла меж ребрами, нечем стало дышать, темнота в глазах, ощущение, что жизнь конечна.

– Невроз, голубчик, – успокаивал Квятковский, усаживая высокое начальство на кушетку и быстро перебирая чуткими пальцами вены на сгибе его локтя. Наверное, раздумывал, не поставить ли укол. – Переутомились на государственной службе. Вам бы докторам в столице показаться, все-таки сердце, не шуточки… Родин, тебе чего, я спрашиваю? Тоже мигрень замучила?

– Что я, девица? – возмутился Артем, исподлобья оглядывая кабинет. Видимо, решал, стоит ли верить открывшейся взору картине. Анджей на его месте нипочем не поверил бы. Но в этой семейке, как он успел уже убедиться, понятия о вере и приличиях весьма отличались от общепринятых.

– Меня пани Катажина прислала, – сказал Артем наконец, морщась от запаха валерьяновых капель. Будто кот-трезвенник. – Она там в обморок грохнулась в рекреации. Между прочим, как раз к вам шла, сказала, вы ее вызывали.

– Я-а?! – не то удивился, не то испугался Квятковский. – Я не вызывал!

– А напрасно! – возгласил Анджей и, скривившись, залпом опрокинул в рот стеклянную рюмочку с мутным, остро пахнущим питьем. Руки у Квятковского, который протягивал ему лекарство, тряслись так, что медлить было опасно. Он еще удивился, как это пани Катажина могла кого-то прислать, если лежит без памяти, но решил, что Артем просто оговорился от волнения. – Это я ее приглашал. Но теперь, как видно, придется идти самому.

Спускаясь по лестнице на второй этаж, Анджей чуть задержался на площадке. Так, что Артем, перепрыгивавший через две ступеньки, как заяц, едва не налетел на него.

– Дядюшка-то здоров? – пользуясь царящей вокруг суматохой школьной перемены, поинтересовался Анджей нежно.

– А что?

– Ничего. Привет ему передавай при случае. И за лодку спасибо… и за весло. – Он запнулся, потому что отсюда, с лестничной площадки, была хорошо видна собравшаяся в рекреации младшего отделения толпа. Белобрысая Ярова голова возвышалась над морем стриженых затылков и кудрей с бантами, как маяк на морском берегу. Пан Родин пытался разогнать любопытствующих, но получалось у него плохо.

– Пошли, – сказал Анджей. – А то твоего родственника сейчас малышня затопчет. И Квятковского заодно.

Она лежала, закинув вверх голову с разметавшимся узлом прически, Анджей видел, как вздрагивает на шее, под вздернутым подбородком, синяя жилка. Вокруг плотной стеной сгрудилась малышня. Шушукались, опасливо вздыхали, толкали друг друга локтями, наперебой строя догадки – одну страшнее другой. Яр молчал и не двигался, было похоже, он кого-то ждет. Нормальный человек в такой ситуации бы суетился, пытаясь оказать так называемую «первую помощь» – на самом деле, оказывать ее умеют только те, кому это по должности положено, остальные просто крыльями машут без толку, зато у окружающих не остается сомнений в том, что они очень переживают за спасаемого.

– А ну брысь отсюда, – негромко велел Анджей. От этих слов пан Родин точно очнулся, осмысленным сделался взгляд. За без малого дюжину лет, в которые длилась его карьера, Анджей перевидал немало таких испепеляющих взглядов и давно научился не чувствовать ничего… но тут и его передернуло.

Они стояли и смотрели друг на друга, и со стороны могло показаться – воздух между ними звенит.

Детишки медленно рассасывались по своим делам. Где-то очень далеко прозвенел звонок. Косая полоса солнца лежала на зеленоватых от недостатка мастики паркетных половицах.

– Очнулась, – сказал из невозможного далека Артем.

Напряжение схлынуло; он ощутил себя льдиной, всплывающей из темной воды. Веки женщины, тонкие, будто вылепленные из прозрачного фарфора, затрепетали, и Анджей вдруг поймал себя на точном знании того, кто она такая.

Он почитал себя виртуозным знатоком всяческой нечисти, он мог бы лекции читать о том, кто такие навы и ведьмы… если бы хоть один университет Короны открыл у себя подобный факультет. Он знал о них все. Среди этих знаний – по большей части, бесполезных, потому что, увы, и в Лишкяве, а уж тем более, в Шеневальде, всего этого теперь не встретишь – так вот, среди этих бессмысленных сокровищ были и смутные сведения о том, откуда они приходят. Навы, то есть. Откуда приходят и почему. Обрывки легенд о том, что есть Черта, разделяющая мир мертвых и живых, и чем дальше те умершие, которые стоят с той стороны Черты, тем меньше человеческого в них остается. И единственное, что способно их у этой Черты удержать – это память живых. Легенды эти Анджей, в силу профессионального скептицизма, всегда полагал больше враньем, чем правдой. Какая-такая Черта, при чем тут память…

Идиот.

Он узнал и эту женщину – собственно говоря, он узнал ее сразу, как только увидел впервые, но подробности встали в памяти только теперь – он узнал и ее, и пана Родина, случайно встреченного тогда на укрытой малиновым бархатом лестнице Нидской оперы.

***

Нида, Ургале,

!940 год, ноябрь.

– Кофе, – сказал он, опускаясь на жалобно скрипнувший обитый зеленым штофом стул. Подскочивший кельнер без единого слова распахнул у самого лица такую же зеленую кожаную папку с меню. Анджей досадливо дернул плечом, и папка закрылась и исчезла сама собой, будто ее вовсе не существовало на свете.

– Кофе, – повторил он. – Много и крепкого. Не сладкий. Сливок не надо. Да, и еще городские газеты. Все какие есть.

– Что-нибудь еще пан желает?

– Желает. Чтобы все делалось быстро, и чтобы никто меня не беспокоил.

– Сию минуту.

Дожидаясь, пока принесут заказ, он смотрел в окно. Там, за плюшевыми занавесками, медленно синели и сгущались сумерки, порошила метель, пушистые снежинки летели на теплый свет газовых фонарей. Кравиц нарочно выбрал эту кавину, расположенную прямо напротив парадного подъезда Нидской Оперы. Отсюда хорошо было видно полукруглое высокое крыльцо, пока еще запертые высокие двери; причудливой ковки чугунные фонари освещали вывешенные свежие афиши. Сквозь сумерки и снег было не различить, что на них написано.

До начала вечернего спектакля оставалось больше трех часов, но в ноябре темнеет рано. Анджей знал: этого времени ему хватит с лихвой. На все. В том числе и на то, чтобы без спешки выпить кофе, прийти в себя после утомительной поездки – через всю Лишкяву сюда, в этот город на взморье. Ехать поездом он отчего-то опасался, и это был совершенно иррациональный страх. К тому же, справедливо рассудил он, такой способ путешествия – самый подходящий для того, чтобы составить представление о стране, где ему теперь предстояло жить – и работать.

Из окна возка он видел бесконечные занесенные первым снегом поля, прозрачные перелески, бедные, укрытые плохой соломой деревенские хаты, деревянные каплички на распутьях. Редкие, небольшие и такие же бедные города: площадь с ратушей, костелом, пожарной каланчой и десятком торговых рядов вдоль главной улицы, единственной, где уложена брусчатка… шляхетские застенки, богом и людьми забытые хутора. Везде было одно и то же – бедность и ненависть, и темные глаза святых на закопченных иконах, у которых никто не бил поклоны. И странные песни, и в самых темных углах хат, в дальних покоях полуразрушенных дворцов и замшелых маёнтков – черные от времени деревянные лики Пяркунаса, и разговоры, которые замирают сами собой при появлении постороннего человека.

После Шеневальда все это выглядело дикостью.

Он и представить себе не мог, что за без малого два с половиной века, в которые длился установленный со времен Болотной войны протекторат Шеневальда, страна может прийти в такой упадок. Неудивительно, что ведовство цветет в краю буйным цветом. Бедность, невежество и чернокнижие всегда идут рука об руку. И значит, ему, венатору Шеневальдской инквизиции, есть чем заняться. Чтобы все, что здесь происходит, превратилось из каждодневного и жуткого в своей непостижимости чуда в обыкновенные предрассудки. Вроде сквашивания ведьмами молока в дозволенные дни.

Однако пока до таких благословенных времен еще ой как далеко. Пока в весенний солнцеворот они мажут птичьей кровью губы своим закопченным идолищам, а потом идут в костел и славят Воскресение Господне, а на Деды, когда зимняя гроза несет по небу клочья набрякших снегом туч, запирают наглухо ставни и двери, и не высовывают носа за порог, опасаясь Дикого Гона… пока все это так, работы ему хватит.

Ибо Инкцивизия Шеневальда, если задуматься, вовсе не то древнее страшилище из учебников истории, о нет. Да, в сущности, никогда таковой и не была. Древние ужасы мертвы при свете дня, а он бы никогда не рискнул назвать мертвой эту чудовищную, хваткую и гибкую машину государственного насилия, с которой вот уже столько лет имеет дело. Дикая помесь клерикального сыска, санитарной службы и воинствующей лечебницы для душевнобольных, охватывающая все и вся – как лесная повилика, что вползает в каждую щель. За две с половиной сотни лет, прошедшие с момента своего основания, она нисколько не изменилась. И иногда Анджею казалось, что он сам боится дела, которому служит.

Но не это его ужасало.

Как-то так выходило, что все подследственные, с которыми он имел дело, оказывались женщинами. Разумеется, если речь шла о человеческих существах. Навы, мавки, болотницы, ворожеи, ведьмы… сколько их там ни есть в классификации – все до единой они были женщинами. Он никогда не мог понять, почему так происходит. Считать, что мужская природа сама по себе залог чистых помыслов, было бы верхом глупости. Но если верить в местные суеверия, твердо гласившие о том, что после смерти люди отправляются за Черту, отделяющую мир живых от мира мертвых, то получалось, что там, в новом мире, мужчины вполне успешно находят себе применение. Или превращаются в нечисть высшей пробы, полностью утрачивая человеческий облик. А девы, значит, могут ходить туда-сюда… мстить живущим… или просто жить рядом, отдавая часть собственной силы вполне еще живым товаркам. Уложение о мерах допустимого зла – самый дичайший документ, который Анджей когда-нибудь видел. Но только приехав в Лишкяву, он смог понять, почему этот кодекс вообще появился на свет.

Потому что, если бы его не было, примерно треть женского населения края следовало бы отправить на костер. Или в яму с вапной – так называют в этих краях негашеную известь, и она успешно заменяет здесь костры как способ казни еретиков.

Но ни костры, ни яма с вапной не решили бы проблему ни в малейшей степени: равновесие в природе восстанавливается быстро, а в этой области – особенно быстро, как будто навье и есть самая уязвимая ее часть.

Таков порядок вещей, и хватит об этом.

Наливая из обернутого крахмальной льняной салфеткой кофейника в тонкостенную чашку только что принесенный кофе, он не думал ни о чем и только смотрел, как вьются за окном пряди метели и горят мягким светом фонари. Потом наугад вынул из жиденькой стопки газету, развернул, отыскивая колонку светской хроники.

Некрологи, объявления о помолвках и свадьбах, поздравления с рождениями и крестинами. Ничего такого, что могло бы смутить или поразить воображение. Обычная жизнь захолустного городка. За неделю – пять похорон, три свадьбы и с десяток младенцев. Труппа императорского театра начинает гастрольные спектакли на подмостках Оперы, в главных ролях занята известнейшая и несравненная Юлия Бердар. Первое представление прошло с аншлагом, публика была в восторге, дважды вызывая приму на бис.

Он перевернул страницу и углубился в сообщения о происшествиях, в которых, как он давно усвоил, слухов всегда было больше, чем правды.

Пожар, своевременно и удачно потушенный, подвода молочника перевернулась прямо посреди ратушной площади, произведя фурор среди окрестных кошек… четыре дамы необъяснимым образом лишились чувств в опере, видимо, потрясенные силой искусства несравненной панны Бердар, и еще две особы почувствовали острое недомогание, посещая косметический салон пани Ожешки, в котором, как всем известно, прически делают весьма искусно и со всем тщанием, а в мастерской мадам Оттис, где подрабатывают многие занятые в оперной костюмерной барышни, еще две особы упали в обморок. Автор коротенькой заметки, помещавшейся в самом хвосте колонки, справедливо сетовал на недопустимую приверженность прекрасного полу тугим корсажам и стыдил дам за излишнее внимание собственной персоне. В довершение всего автор сообщал, что вчерашняя театральная премьера удалась, и досадное недоразумение, повлекшее за собой порчу взбитых сливок на пирожных, доставленных как раз к началу представления из кондитерской Тиволи, разумеется, не смогло нанести ущерб великой силе искусства.

Анджей сложил газету и принялся за кофе.

Рапорты, поданные в канцелярию Синода, не лгали ни единым словом. Он вообще полагал, что на самом деле все гораздо хуже, чем представляется здешним осведомителям. Впрочем, если бы было иначе, он бы сюда не приехал.

У крыльца оперы понемногу начиналось смутное движение. Подкатывали редкие пока коляски, топтались разносчики с лотками и продавцы театральных афишек, у заколоченного наглухо окошка кассы в тщетной надежде выстроилась небольшая очередь – по большей части плохо одетые студенты местного коллегиума, барышни-курсистки – все как одна в смешных шляпках на стриженых головах, и в очках, – еще какие-то невнятные граждане. Под портиком, куда не так заметало снегом, занял пост воздыхатель с букетом – очевидно, поклонник несравненной и известнейшей Юлии Бердар. Анджею показалось, даже через оконное стекло проникает в маленький, жарко натопленный зальчик кавины томный аромат завернутых в пергаментную бумагу роз.