Райгард. Уж и корона

Он даже не успел понять, что ошибся. Яр приподнялся со дна лодки, неуловимо быстрым движением перехватил короткое весло, качнулся, пружиня ногами…

Анджей широко взмахнул руками и упал в реку – навзничь, ледяная горько пахнущая вода сомкнулась над ним, стремительно утрачивая коричневато-зеленый цвет, заплывая красным. Истошно закричала где-то очень далеко Варвара.

***

Он лежал у самой кромки воды, ничком, неловко вывернув голову, во рту стоял мерзкий вкус железа и соли, песок хрустел на зубах и мешал дышать. Острый осколок речной ракушки небольно врезался в щеку – или он просто не чувствовал? потому что по сравнению с той болью, которая была разлита во всем теле, всякая другая казалась смешной и ненастоящей.

Мелкие волны набегали и откатывались, полоскались в потоке длинные ивовые ветки, темные веретенца мальков недвижно висели в прозрачной толще коричневатой речной воды. Потом метнулись быстрой стайкой, вода замутилась от шагов, исчезло белое, покрытое крошечными дюнами речное дно.

– Вам лучше? Пан Кравиц, вы меня слышите? Вы можете говорить? Ну хотя бы рукой шевельните…

Чувствуя, как все обрывается внутри, скручивается в тугой комок и от боли тошнит и темнеет в глазах, он заставил себя перекатиться на спину. На песке, там, где только что была его голова, остались темные пятна.

Варвара Стрельникова, непонятная, не известная науке ведьма, а точнее, даже не ведьма, а черт знает что! – сидела перед ним, поджав под себя ноги. Ветер трепал волосы, и она отводила их от лица ладонью. Анджей смотрел на ее руки – тонкие запястья, ладони в царапинах, острые локти, – на отливающие рыжиной под солнцем пряди волос. Кто сказал, что эта девочка некрасива?

– Бася?.. А… мы где?

– Это Хортиц, – объяснила Варвара. – Такой остров посредине реки. Я бы до другого берега не доплыла, там стремнина, мне с веслами не управиться. А в лодке вам разве поможешь?

– А… что случилось?

Она поежилась. Взлетели под тонким ситцевым платьем худые лопатки, и веснушки, которыми было обсыпано ее лицо, стали еще бледнее.

– Вы повздорили с паном Родиным, и он… в общем, дал вам веслом по голове. У вас опять кровь.

Анджей с усилием поднял руку – она была тяжелая и будто чужая, – осторожно коснулся затылка. Занемевшие пальцы не ощутили ничего, но когда он вновь поднес руку к глазам, на ладони остались липкие и отвратительно яркие под солнцем красные пятна.

– Я сейчас, – сказала Варвара и покраснев, потребовала, чтобы он отвернулся или закрыл глаза, если ему очень больно шевелиться.

Анджей послушно смежил веки. Послышалась возня, шуршание песка, затрещала разрываемая материя, потом донесся плеск волны. На лицо лег мокрый лоскут, пахнущий речной водой. Варвара села рядом, старательно натягивая на колени короткий, неровно оборванный подол платья.

– Прижмите покрепче, чтоб кровь унялась.

Анджей слизнул протекшую к углу рта теплую и солоноватую на вкус каплю.

Никогда и нигде за всю свою карьеру он не слышал ничего подобного. Чтобы ведьма, нава, подследственная, венаторам раны перевязывала?! Не бывает!

Никто из них никогда его не жалел. Как и собратьев по профессии. Наоборот – бывало, и сколько угодно. Чего стоит светило Шеневальдской инквизации герр Штейнер с его знаменитым трактатом «Об истоках и истине навьей сути». Да они его в Нидской академии наизусть главами заучивали, и не столько пользы для и из любви к чистому знанию, сколько из-за красот стиля. «О сударыни мои святые, Екатерина и Маргарита!.. Почему вы не смотрите на меня, почему вы оставили меня?..» И это после завершения процесса, когда в подследственной не то что женщину – живую душу разглядеть сложно. Человек, которому предмет исследований равнодушен, никогда так не скажет. Тем более, о наве.

Но, с другой стороны, и Варвара – не нава.

Не болотница. Не мавка. Понять бы, кто – и жить стало бы легче.

Он перехватил у своего лица ее руку, тянущуюся, чтобы вновь намочить лоскут.

– Бася, скажите мне. Только честно. Вы кто?

Тонкие светлые бровки недоуменно шевельнулись, ярче проступили на скулах веснушки. Дрогнул в неуверенной улыбке мягкий розовый рот.

– Вам, наверное, солнцем голову напекло. И вообще, возвращаться надо. Вы до лодки дойти сможете?

Господи, подумал Анджей. Мне бы просто подняться. Какая потрясающая сволочь этот Родин.

– Давайте, я вам помогу. Опирайтесь на меня, вы не думайте, я сильная. Бабка, бывает, на огороде наломается, ну и падает, а я ее найду и домой тяну… или мамку… Вот так… вставайте…

Он не помнил, как дошел до лодки, и как они оказались на середине реки – не помнил тоже. Ничего не осталось в памяти.

Глава 3

Омель, Судува

Май 1947 г.

Солнце медленно уваливалось в тучу, и края у нее были золотые. А из серо-синего подбрюшья били широкие длинные лучи, и в том месте, где они падали на воду, пространство реки делалось стальным и пугающим. И ветер пах близким дождем.

Наверное, Варвара задремала на веслах, или время как-то неуловимо сместилось – в этой холерной Ликсне со временем творилось вообще не пойми что, – но когда Анджей открыл глаза, вдруг оказалось, что лодку вынесло на середину реки. Только течения, как он представлял себе, здесь почему-то не было.

Он опустил ладонь в воду. Медленные тягучие струи заскользили меж пальцев.

Варвара шевельнула веслом. Взлетели брызги. Анджей облизнул с губ холодную каплю. Вода была соленой, а запах ее отдавал железом. Так бывает, когда ночью кровь идет горлом, и ты не просыпаешься, и глотаешь ее, а утром приходишь в себя – и этот вкус во рту. Даже не крови, нет. Неотвратимой потери, и ты еще не знаешь, какой именно, и это хуже всего.

– Бася?

– Помогайте мне! Ну?!

Она работала веслами, как одержимая, но нужный им берег упрямо не желал приближаться. Зато тот, другой, с белоколонным дворцом и колокольней на горушке, наоборот, будто магнитом тянул к себе лодку с двумя смешными букашками в ней. Анджей ощущал себя стальной стружкой. Как ни маши веслами, никуда не денешься.

Варвара, запыхавшись, уронила руки. Весла повисли в уключинах. Соленые струи воды пели у бортов, перетекали одна в другую, точно расплавленное стекло. Далеко над поплавами расколола светлое еще небо первая молния.

– Ничего страшного, – нарочито бодрым голосом сказал Анджей. – Если гроза надолго, заночуем во дворце. А утром как-нибудь… По-моему, твоя бабушка переживать особенно не станет. Или ты меня боишься?

– Дурак, – сказала с чувством Варвара и отчаянно, мучительно покраснела.

До дворца добрались совсем в сумерках. В узких аллеях старого парка уже стояла глухая влажная тьма. Ступи шаг с посыпанной гравием дорожки – и ночной сумрак обнимет за плечи, плеснет в лицо запахами мокрой земли и зелени, опахнет щеку птичим крылом, черемуховым холодом, близким дождем… здесь был почти лес. Но небо еще светлело сквозь путаницу крон, изредка опаляемое сине-золотыми зарницами.

Первые капли дождя ударили в землю, когда Варвара с Анджеем были уже на крыльце. Брызнули и свернулись в слежавшейся у порога пыли тугими каплями. А потом сразу – стена дождя. Такая, что и лиц друг друга не разглядеть.

Не слушая путаных возражений Варвары, Анджей ударом ноги распахнул неожиданно легко подавшуюся парадную дверь и втолкнул слабо отбивающуюся паненку внутрь, в пахнущее пылью и нежитьем пространство.

Порыв ветра захлопнул за их спинами тяжеленные створки. Раскатисто и гулко обрушился снаружи на парк, на гонтовые звонкие крыши и кроны деревьев громовой удар. Такой силы, что даже будучи за стенами, они услышали, как гудят на колокольне далекого кляштора колокола.

– Бася? У вас спички есть?

В огромном пространстве пустой и темной залы ему казалось, что Варвара где-то далеко, и когда он услышал почти у самого лица ее дыхание, ему вдруг сделалось отчаянно неловко и страшно. Как будто это порог, граница, которую ни в коем случае нельзя переступать. Потому что дальше – даже не пустота и неизвестность… совсем другая жазнь. Или не жизнь.

– Вот. – В локоть ткнулся углом картонный коробок. Внутри с сухим стуком перекатывалось несколько спичек. Небогато… но ладно.

Желтый рваный огонек очертил скупой круг света. Тени шарахнулись по углам. Две – или Анджею показалось, что больше? Широкая, плавным изгибом спускающася лестница, витражное окно в пролете… за синими и алыми стеклами сплошная стена дождя, беснуются под ветром тополевые кроны. Ветер несет в отворенную створку капли воды, сорванные листья.

– Давайте наверх, – решил Анджей. – Рехнуться от этой мистики можно. А там камин наверняка есть. Замерзли?

Варвара неуверенно передернула под тоненьким платьишком плечами. Все-таки они успели промокнуть, а еще до того обгорели на солнце, и теперь озноб полз по рукам, по спине, заставляя стремиться к теплу живого огня.

И еще… ему показалось? кто-то заглядывал в окна, приникал к самым рамам. Следил, как они поднимаются по лестнице, почти наощупь, потому что спичка догорела до самого конца, обжегши Анджею пальцы, а вторую спичку зажигать было нельзя, иначе нечем было бы разжечь камин. Анджей, правда, слабо понимал, чем они будут этот камин топить, но искренне надеялся, что в заброшенном дворце найдется хоть что-нибудь. Старая мебель, книги… конечно, пускать книги на растопку грех, но что делать.

Потом Варвара нашла в комоде свечи.

Оставив Анджея возиться с камином, она побрела по комнатам. Синевато-зеленый сумрак, наполняющий их, был похож на застоявшуюся воду. От него лица изображенных на портретах людей делались почти живыми, и Варваре казалось, они следят за каждым ее шагом. Дождь стучал в мутные от старости стекла, гнулись под ветром ветви вековых ив и тополей, окружающих галерею. Варвара вдруг поняла, что если прислушаться, в реве дождя можно различить конское ржание и перезвон сбруи.

Когда-то полоумная Варварина бабка, решив, очевидно, что дни ее сочтены, решила вдруг поверить внучке семейные тайны. На взгляд Варвары, никаких тайн там не было – бред безумной старухи, которая, к тому же, изрядно приложилась к графинчику домашней наливки. Да и не нужны ей эти тайны сто лет были! Жила она без них счастливо и дальше бы прожила. Так нет же!

Тогда как раз и вечер выдался такой же мрачный. Слепой осенний дождь заливал окна, а они сидели, прижавшись плечами, перед распахнутой грубкой. Бабка яростно шерудила в углях кочергой, отчего искры сыпались малиновыми водопадами, и говорила, говорила…

В час, когда небо полыхает лиловым и золотым, и ветер гнет до земли деревья, четыре всадника Гонитвы придут за тобой – Наглис, Васарис, Саулюс и Грудис. Не спрятаться от них и не спастись, и даже самые крепкие стены не будут защитой, и ни грехи твои им не надобны, ни добрые дела. Настигнут четверо на вороных и серых конях, – как ночь и как рассвет.

И пятый всадник, Ужиный Король, Гивойтос – придет за ними и возьмет твою душу…

Наивная дурочка, она-то думала, что это бабкины сказки. Из тех, тщательно сберегаемых, почитаемых за чудо, таких, которые можно рассказать только своим – или передать младшему в роду по наследству… как ведьмы перед смертью передают свою колдовскую силу, а потом приходит черт и забирает с собой их душу. А оказывается, и черта никакого нет, а есть только вот эти четверо, и Ужиный Король, и душа ее не нужна никому, но разве он об этом спросит?..

Чужие лица заглядывали в витражные окна галереи. Конские гривы липли к стеклам, струились в потоках дождя, похожие на водоросли и плети старых верб.

…В невозможно далекой Лишкяве, в сером, как брошенный на землю плащ-велеис море Дзинтарис в Янову ночь поднимается из волн янтарный дворец, и девочка с зелеными глазами сидит на пороге, пересыпает в руках янтари. Ждет. Эгле королева ужей. Почему Варваре кажется, что у этой девочки ее лицо?

Где-то в конце галереи стукнула оконная створка, зазвенело разбиваемое стекло.

Не может быть, чтобы в этом огромном доме, который и люди-то, кажется, покинули совсем недавно, не осталось ну хотя бы свечного огарка!

Варвара бежала по галерее, вытянув перед собой руки, ничего не видя, ослепнув от близких грозовых вспышек. И те, за окнами, следовали за ней, вились костровым дымом, и это было как во сне, когда нет сил очнуться, сбросить с себя наваждение…

Потом она оказалась в тесной комнатке с единственным окном. В перекрестье рам запуталась бело-зеленая переливчатая звезда. Ветер вздувал занавеску. Дождь, утихая, сонно стучал по жестяному карнизу. Пахло пылью и растопленным воском.

Варвара задыхаясь, присела на узкую кровать у стены. Повела рукой. Глаза понемногу привыкали к темноте. Два кресла друг напротив друга, приземистый, с покоробленной от времени перламутровой мозаикой на панелях выдвижных ящиков комод. В одном из ящиков нашлись свечи. Много. Варвара рассеянно гладила кончиками пальцев маслянистый, прохладный воск. А спички у Анджея, вот жалость.

Свечи были толстые, в руках умещалось с полдюжины. А ей почему-то казалось, что нужно как можно больше, чтобы в той зале с камином, в которой устроился Анджей, сделалось светло, как днем. Тогда эти, за окнами, не посмеют даже сунуться. Варвара нагребла свечей, сколько могла, в короткий подол платья и так, осторожно, почти наощупь, побрела назад, искренне надеясь, что не заплутала в переходах и сможет найти дорогу обратно.

…Это было платье!.. Хотелось замереть, перестав даже дышать, и погрузить лицо в расшитые серебряными нитями складки длинной льющейся сукни, и чувствовать щекой, как проступает в прорезях рукавов и лифа прохладная кисея нижней камизы. У ткани был непонятный и волнующий запах – увядших трав, вереска и полыни, едва слышная нотка тления примешивалась к нему, бередила душу, но это не мешало нисколько. И еще вэлюм – длинный, невесомый, похожий на замерзшую паутинку.

Ни о чем не думая, Варвара свалила свечки тут же, где стояла, на широченную кровать под балдахином, в несколько движений высвободилась из своего платьица. Ей казалось, что в одиночку она ни за что не справится с крючками и шнуровками, но старинный строй оказался удобным и простым, как старая рубашка.

Расправляя вэлюм, Варвара нащупала в складках кисеи узкий серебряный обруч, в который были вправлены редкие, но довольно крупные янтарины. Темно-медовые, почти черные от времени, с прозрачными золотыми искрами внутри. Она вдруг поняла, что видит и платье, и венец так ясно, как если бы вокруг стоял белый день, но пугаться было некогда.

Серебро обхватило виски. Будто оборвалась внутри ледяная глыба.

Она пошла – поплыла в лунном луче, сияющий тонкий силуэт – будто слепая, ничего не видя перед собой, не думая ни о чем. Прибой далекого моря бился и звучал в ней, как церковный хорал, и казалось, что ничего невозможного нет.

Двое мужчин в старинных одеждах сидели у стола – друг против друга. Между ними стояли высокие, наполненные черным вином кубки – радужное стекло, забранное в витой серебряный узор оковки. Горела в чудном подсвечнике-домике свеча – золотом брызгало из окошек, вился над трубой дымок, будто печку там топили. Этот смешной дымок точно окутывал мягким облаком, сглаживал, превращал в сказку весь этот морок. Варвара смотрела на странных собеседников, и невозможные мысли теснились в голове, смеялись, скалились…

Одного из них – в генеральском мундире, с эполетами и незнакомыми орденами, с холодным надменным лицом и рысьими глазами – Варвара знала. В основном по портретам в учебниках истории. Князь Витовт Пасюкевич, генерал-губернатор Судувы, убитый в последнем бою Болотной войны без малого полтора века назад. Он сидел в кресле, откинувшись полуседой головой к вытертой бархатной спинке, и мокрый от дождя плащ-велеис был перекинут через подлокотник, струился по медовым плашкам паркета серой волной.

А по другую сторону стола, в белом упланде с меховой опушкой и массивной цепью на груди, сидел Ярослав Сергеевич Родин, Варварин преподаватель начальной военной подготовки, а заодно и дядюшка Артема, который, как подозревала сама Варвара, испытывал к ней гораздо большие, чем обыкновенная дружба, чувства.

– Пейте, пане Витовт, пейте. Не опьянеть, так хоть согреться… гроза. Вы ее видели?

– Вашу замарашку? Анёлы господни, неужели вы, пане Ярославе, думаете, что из этого чучела выйдет толк? Или все равно, лишь бы Капитул не волновался? Так свежую кровь не вдохнешь в сгнившие вены, уж кому знать, как не мне.

Это маскарад, подумала Варвара. Синематограф. Сейчас из темноты, сгустившейся за гранью едва освещенного круга, набегут люди, начнется суета, захлопают полосатой трещоткой: «Камера, снято!» – она однажды видела такое, давно, когда тетка Наталя брала ее с собой в Крево, а там возле Ружанцовой брамы снимали фильму… она тогда совсем кроха была, а вот гляди ты, запомнилось… а потом тетка умерла от Поветрия, тогда многие умерли, и говорили, это навы виноваты, и по ночам на улицу выходить боялись, и в конце-концов они с матерью уехали в Ликсну, к бабке, а разноцветный, яркий, прозрачный, как ярмарочный леденец, Крево остался так далеко…

– Замарашку, говорите? Любопытно. Что, и старый Гивойтос так думает?

– А вы, пане Ярославе, у него спросите.

– Рано вы меня за Черту провожаете. Рано. Хотя… этот нахал из столицы уж всяко постарается.

– Кравиц?

Они говорят о нас с Анджеем, вдруг поняла Варвара, и новый ужас поднялся в ней, как озноб. Щекам стало жарко, вспотели ладони.

Если она расскажет обо всем Анджею, он же не поверит. Он и так считает ее блаженной дурочкой, наслушался в лицее и от поселковых клуш всяких сплетен. Он не поверит. И потому не поможет. Он же не знает, от чего и от кого ее надо спасать.

– Между прочим, пане, не я ее выбрал. И не вы. И не нам решать. Так что давайте, допивайте вино и займемся наконец, делом. Кстати, если у вас еще остались сомнения, обернитесь и посмотрите. Пяркунас, да и первая пани Гиватэ не задумалась бы ни на секунду!

Лунный луч падал прямо Варваре на лицо, и она стояла, уронив руки вдоль тела, в этом столбе света, а они смотрели на нее, и удивление проступало в глазах, как талая вода меж сделавшихся прозрачными мартовских льдин.

– Матерь божия, – сдавленным голосом сказал Пасюкевич.

И тогда она побежала.

– Бася! Бася, что с вами?! Очнитесь немедленно!

Анджей тряс ее за плечи, но Варвара упорно не желала открывать глаз. Голова ее, закутанная в кисею старинного убора, моталась как неживая, расплелись пряди высокой и странной прически. Анджей ничего не понимал. Откуда это платье, венец, тяжелые бурштыновые серьги, и низка янтарей на шее?

Задремав в кресле перед камином, под стук дождя и громовые раскаты, Кравиц не видел, как панна Стрельникова ушла бродить по замку. Пламя гудело в трубе уютно и покойно, тени скакали по стенам, странным образом искажая нарисованные на портретах лица, рождая причудливые узоры, от этой круговерти слипались глаза. Мир вокруг казался простым и неопасным, и не хотелось думать, что за гранью освещенного круга может существовать то самое, ради чего он приехал в эту клятую Ликсну.

Ничего и ни с кем не может случиться. И Варвара никуда не денется.

Засыпая, Анджей слышал, как она ходит по комнате, потом уловил скрип отворяющейся двери на лестницу, потянуло сквозняком… он не обратил внимания. Он не ощутил и тени профессионального беспокойства, которое обычно охватывало его в таких случаях – ледяной обруч вокруг лба, мурашки в кончиках пальцев… он был совершенно спокоен, и он заснул.

Потом, проснувшись несколько часов спустя в таком же пустом покое и обнаружив, что гроза утихла и в чернильную тьму за окнами словно капнули молока, наконец осознал весь ужас своей ошибки. А когда Варвара выбежала прямо на него из темного перехода, ослепшая от ужаса, в странном наряде, и вовсе перепугался.

Она была словно во сне, она не узнавала его, не слышала, погруженная в свой кошмар. Даже лицо ее изменилось, стало как будто старше, горестная складка залегла у рта, обострились скулы.

Наверное, в этой ситуации нужно было делать что-то другое. Только Анджей понятия не имел, что именно. Не было у него опыта по части утешения плачущих, не сознающих себя девиц.

Ткань ее платья растворялась под его ладонями. Краем рассудка он понимал, что совершает непоправимое. И никак не мог отделаться от мысли, что за его движениями наблюдают десятки глаз. Заглядывают в слепые окна, щурятся с портретов, смотрят из гудящего в камине пламени. Будто проверяют, все ли совершается так, как должно.

Она текла в его руках, как вода, переменчивая, каждое мгновение другая, и от нее пахло то мокрыми птичьими перьями, то пылью и тленом старинного платья, черемуховый аромат вливался в эту круговерть ледяной тонкой струей, и лицо и руки оттаивали под этим холодом, но странный озноб бежал по спине, сковывал плечи, заставляя не помнить себя – только ее, и когда в последний момент Варвара открыла глаза, он увидел – они зеленые, как море на закате, и понял, что обратной дороги нет. Только вперед, за грань, отделяющую их двоих от живых и умерших, туда, где нет ни ее, ни его самого… так переплавляется в алхимическом тигле горсть стершихся медяков, чтобы через столетия сиять нестерпимым золотом.

– Эгле, – сказал он. – Эгле.

***

Луг был похож на море, и ветер гнал по траве серо-серебряные волны. Горечь оседала на губах, горек был вкус дыхания. Кони шли широким размашистым шагом, стебли травы путались в стременах. Впереди был лес, прозрачно-синий в жарком солнечном мареве, прохладный и сумрачный даже издалека. Черная точка ястреба неподвижно висела в зените.

Ехали молча, опустив поводья, подставив ветру разгоряченные, занемевшие в постоянном прищуре лица. Каждый думал о своем, но если бы кто спросил, оказалось – мыслей нет вовсе. Только приглушенная усталость. Время лишь приблизилось к полудню, но за утро случилось столько всего, что им казалось – прошла неделя.

…вот они сидят на сухом взгорке среди мачтовых сосен, и вокруг пахнет земляникой, и горячей хвоей, в ладонях багрово-черные от спелости ягоды, и можно не думать о том, что этот простор и счастье сотворены для них двоих чужими руками, непреклонной волей взрослых, пускай даже и родных людей, которые зачем-то решили, что два человека могут быть предназначены друг другу, и это невозможно отменить.

Стах не представлял себе, как это – наступит однажды день, и он назовет Эгле своей женой. Несмотря на то, что прошло уже почти пять лет, как их обручили. Женой – вот эту самую девчонку, с которой только что наперегонки карабкался по затравелому крутому склону, а потом падал в траву, крепко держа Эгле за руку, и небо запрокидывалось над ними, полное быстрых облаков и пушистых сосновых верхушек. А до того они забрались в старый сад заброшенного маентка и там рвали зеленые еще, кислые дички, и похожие на розовые бусины твердые черешни… Сегодня черешни, а завтра он поведет ее под венец?

И даже если он сумеет переступить в себе невидимую черту детской дружбы, что он может ей дать? Какой из него муж? Конечно, он не безродный бродяжка, но в свои неполные двадцать лет он отлично осведомлен о том, что из всего родового майна после смерти отца удалось сохранить только майорат. Что уж говорить о том, что когда-то под рукой рода Ургале было целое княжество…

А еще его крайне смущало то обстоятельство, что он никогда не видел на шее Эгле креста. Вместо распятия она носила на замшевом шнурке оправленный в простое железо кусок дикого янтаря. Стах подглядел, когда они купались в Ислочи. Спрятался в камышах и смотрел, замирая от неловкости и странного чувства, которого не испытывал ни разу в жизни. На узкую спину и худые острые локтики, на рыжеватые тяжелые косы, выступающие ключицы и мерцающий под кружевным сеивом солнца осколок медового камня.

И вот это дитя он должен взять в жены? Ей же Богу, это просто смешно.

– Ешь ягоды, пока не протекли.

***

Церковь стояла в огороде, как дом. На грядках, разбитых возле самых стен, дружно зеленели перья лука, лезли из земли кружевные веточки укропа, яблоневые деревья, высаженные вдоль ограды, роняли на свежевскопанную землю бело-розовые цветы. Деловито гудели пчелы.

По выложенной вдоль грядок разноцветными плитками узкой дорожке Яр прошел к церковному крыльцу. Присел на некрашеную деревянную скамью возле стены. Нагретый за день камень неспешно отдавал тепло. Сладко пахло яблоневым цветом и влажно – разрытой землей. Эти два запаха, смешиваясь в жарком воздухе, кружили голову, вызывая почти нестерпимую тошноту и головную боль. Впрочем, сказал он себе, голова болит вовсе не от того. Такое путешествие за реку, которое предпринял он вчера, мало кому из живых людей пойдет на пользу.