Гамаюн – птица сиреневых небес

Утро. Марина приходит будить. Таня открывает сонный и недовольный глаз. Но выскользнувшая шустрой мышкой мысль тут же заставляет ресницы вспорхнуть, а глаза распахнуться навстречу дню.

– Мама, я подумала и решила: хочу и Кена, и попугая с клеткой.

Продолжают давний спор. Марина пытается поторговаться.

– Слушай, а давай мы купим тебе Кена и посадим в клетку. Будет у тебя кенарейка в клетке.

– Ну мам!

– А рядом Барби посадишь. Будет кенарейка с барбарейкой.

– Ну мам! Мне нужен и Кен, и попугай.

– Ешь ты, что ли, этих Барби и Кенов?

Марина возмущенно глядит на русое лохматое чудо с отпечатавшимися на щеке полосками. И где это в постели можно найти такие узоры и орнаменты? Хотя если спать поперек, положив подушку на спинку кровати… Вечная история: придешь будить, а в постели запутанный клубок из одеяла. С одной стороны торчат голые ноги, а головы вообще не видать. Ни дать ни взять бабочка в куколе.

– Давай, раскуколивайся, горе мое, вставать пора!

– Мамочка, полежи со мной!

Откуда-то из недр требовательно тянется еще сонная розовая ладошка. Как можно отказать? Этот нежно сопящий нос, уткнувшийся в щеку, Марина проводит кончиком пальца по плечу и по спинке и думает: «Черт с ним, с супом, пусть весь выкипит к чертовой матери!» Только пусть это будет всегда, пусть каждое утро будет вот это: солнечный луч, касающийся щекотливо дергающихся ресниц, горячее тельце, прильнувшее к боку, неторопливый утренний разговор о таких неважных девчачьих делах. И каждая секунда проваливается в копилку времени со звоном золотой монетки.

Марина помнила, как шла по улице, держа в руке Танюшкину крохотную липкую ладошку, как дочь доверчиво держала ее за два пальца, а Марина шла и молилась Богу: пожалуйста, не разорви эту связь, пусть она длится вечно, нет, я знаю, что вечного ничего не бывает, ну пусть не вечно, но я хочу длить это долго-долго, всю жизнь, я знаю, что этого не может быть, ну пожалуйста, ради всего святого, пусть, пусть, пусть…

Да, Марина знала всегда, что рано или поздно это произойдет. Это свершится. И вот оно. Связь разорвалась. Навсегда. Она лишь отработанный материал. Куколка, из которой вылетела сверкающая бабочка. Сухая, отброшенная за ненадобностью ветошь. Тлен и пыль…. Тень, просто тень на стене, к которой можно повернуться спиной, чтобы не видеть боль в глазах… Просто не видеть…

ГЛАВА 8. Ксандра. К чему снится бред?

Я сижу в машине и слушаю длинный бредовый сон, который приснился сегодня Сашке.

– …И вот выхожу я из магазина и вижу, что припаркованный мною трамвай…

– Что-о? Трамвай?

– Ну да, трамвай. Такое экономически-выгодное средство индивидуального передвижения. А что? Экологичненько и миленько. Я его припарковала на рельсах посередине улицы и пошла в магазин. Из-за того, что копалась там долго, мне уже гудеть начали: рельсы-то одни. Смотрю: за мной уже шеренга стоит. Водители трамваев все гудят раздраженно. Ну, я скорее вскакиваю в трамвай и трогаюсь с места. Подъезжаю к перекрестку. А там – мамма миа! – все рельсы сбиты и теряются в траве и гальке. Ну, вышла я из трамвая, держусь за руль и давай его толкать вперед. К счастью, он не такой тяжелый. Трамвай, зараза, естественно, еле в рельсы попадает, буксует, а посему продвигаемся мы медленно. Рельсы доходят до подъезда и идут вверх по лестнице. И тут до меня доходит, что мне его вверх на шестой этаж тащить. Представляешь?

Сочувственно хмыкаю. Ну почему Сашке всегда такие сны снятся? Полная бредь, жуть или детектив с расчлененкой. Нет, я понимаю, что работа у нее тоже непростая – всякую чертовщину разгребать. Но ее сны – это просто поток параноидально-шизоидного воображения. В прошлый раз она рассказывала мне, что луна превратилась в отрезной диск – как у «болгарки» – и гонялась за ней по лесу, пытаясь распилить.

– И чем закончилось? – спрашиваю, искренне надеясь, что кровавая развязка на сей раз меня минует.

– Чем-чем? Посмотрела вверх на ступеньки и… проснулась в недоумении.

Я прыскаю. Саша касается дворников, чтобы смахнуть струи дождя, превратившие ветровое стекло в картину импрессионизма с едва угадываемыми мазками реальности. Дождь льет сегодня с самого утра, как заведенный, и ожидать опаздывающую участницу нашего трио мы решили в тепле и сухости.

– И где это Лу черти носят? – недовольно спрашивает Саша и снова включает притушенный на время пересказа сюрреалистического сна звук радио. – Ведь договорились же на одно время.

Договорились мы встретиться около дома Татьяны и вместе двинуть на разведку. Девочка убежала так быстро, что не оставила никаких координат, но найти ее оказалось делом простым. По крайней мере, Саша управилась с этим на раз, даже, как мне кажется, ни разу не почесав в затылке.

Вчера после разговора с Таней я тут же позвонила Саше, как всегда делала в тех случаях, когда дело приобретало серьезный оборот, и все подробно ей пересказала.

– Понятно. Завтра выдвигаемся. Встречаемся около дома девочки, – не терпящим возражения тоном сказала Саша, которую, похоже, зацепила история Тани. – Возьму с собой Лу. Адрес пришлю. Ждать нельзя – каждый час может стать для девочки последним.

Ну так я же не спорю. Наоборот рада, что Саша сейчас свободна, рвется в бой и готова тащить все на себе, как паровоз. А я и на роль вагончика сгожусь. А если бы в этом вагончике еще удалось тихо присесть к окошечку и вздремнуть чуть-чуть под мягкий перестук колес…

– А зачем Лу? – осторожно спрашиваю я, усилием воли сбрасывая сонливость.

Я знаю, что Лу – подруга Саши, но видела ее всего пару раз, к тому же особого общения не получилось. Лу по большей части молчала, изредка поглядывая на меня прозрачными зелеными глазами, в которых стояла внимательная тишина и легкая улыбчивая грусть. А если и подавала голос, то ее слова всегда звучали спокойно, тактично и ненавязчиво.

Удивительно, что они подруги. Настолько разные. Сашка – солнце: горячее, пылающее, жадное до эмоций, а зазеваешься, то получишь или ожог, или по темечку. В фигуральном смысле. Хотя и в прямом эта девица тоже может. Но при этом люди к ней тянутся, как к солнцу, и рядом с ней хорошо, тепло. А Лу я бы скорее сравнила с луной. Тихая, бледная, за ветками прячется…

– Зачем Лу? Не знаю, Ксюш, – пожимает плечами Саша. – Может, и незачем. Но моя интуиция шепчет, что Лу может понадобиться. А я своей интуиции доверяю. Этот шепот не раз меня из беды вызволял.

Пожимаю плечами. Я разве спорю? По мне так, чем больше народа, тем веселей.

– А тебе что сегодня снилось? – чтобы поддержать разговор и переждать время до прихода Лу, интересуется Саша.

– Ничего не помню. Я обычно ночью как в омут проваливаюсь. Да что тебе дались эти сны! Вот Лу что снится?

– Лу часто мертвые снятся, – спокойно заявляет Саша, и я радуюсь, что сижу в машине, где со стула падать просто некуда. В крайнем случае, можно попытаться сползти на резиновый коврик, но это так неизящно…

– А почему ей они снятся? – спрашиваю дрогнувшим голосом.

– Не знаю, – пожимает плечами Саша. – Ей с детства разная нечисть и мертвые являются. Может, у нее порог чувствительности к таким явлениям высок, а может, они ее любят. Дар у нее такой. Поэтому и пригласила. На всякий случай.

Ничего себе дар! Да я бы от такого дара не только бы отказалась, но еще и за свой счет отправителю отослала. Перевязав ленточкой. Бр-р-р… Надо же – мертвые к ней во сне приходят. Нет уж, извините, мой сон – это моя крепость, моя цитадель, куда я никого не приглашаю, никого не зову, а тем паче жмуриков. Ночью я хочу просто погрузиться в приятное забвение без неприятных визитеров. Чур меня, чур!

– И когда у нее это началось?

– Вроде она рассказывала, что ее в детстве русалки чуть не уморили. А потом подросла, и началось.

– Русалки? Понятно, – даже не пытаясь выудить хоть что-нибудь похожее на смысл в мутной воде этой нелепицы, соглашаюсь, киваю, как болванчик, головой и отчаянно зеваю.

– Не выспалась, что ли? – косится Саша.

– Ага. Домой ночью уже вернулась. Клиентка постоянная позвала на дачу. Потребовала, чтобы я обереги ей новые привезла. Старые, мол, уже не действуют.

– Ну и ты…

Саша хитро щурится. Ненавижу, когда она так смотрит. Ведь насквозь видит, нутром чую. Это я другим могу мистического флера напускать, а Сашку этим не проймешь. Она столько всего в жизни повидала, что от него – флера, то есть – как от комаров отмахнется и дальше пойдет. Но делать-то что прикажете? Как на баранки с маком в жизни зарабатывать? Кто-то икебаны мастерит, кто-то павлинам хвосты крутит, ну а я… Я только одно умею.

ГЛАВА 9. Ксандра. Почему оранжевый пахнет шоколадом?

Способность чувствовать чужие ауры проснулась во мне в раннем детстве. Но тогда я не знала, что это ненормально – ощущать исходящий от человека нефизический холод, тепло, цвет и запах. Я просто думала, что все это чувствуют, и часто пыталась выразить доступными мне словами свои ощущения. Родители смеялись, когда я говорила: «Мама, этот дядя горький. А эта тетя розовая и пузырьковая. А та девочка оранжевая, как апельсин, и шоколадом пахнет. Можно я с ней подружусь?» Позже родители стали меня одергивать и ругать за странные сравнения и формулировки, говоря, что так не говорят, что я все выдумываю, что я, наконец, позорю их, потому что говорить так о людях бестактно. Я перестала высказывать вслух мои наблюдения, но ощущения никуда не делись. При тактильном контакте с человеком они лишь усиливались и становились более четкими.

До сих пор помню свою первую учительницу. Мать привела меня в школу на собеседование. Там были две учительницы. Одна была немолодая, с усталыми морщинками вокруг глаз и в мешковатом костюме, где подмышками темнели влажные пятна. Другая была среднего возраста, худенькая, как сосенка, с высокой сложной прической на голове, из которой торчал светлый длинный хвост, завитый в локоны. Когда она говорила с человеком, то улыбалась, и ее аккуратно накрашенные губы красиво изгибались. Молодая ласково разговаривала со мной, а пожилая внимательно слушала и записывала что-то в тетрадочку.

Я была в детстве достаточно стеснительным и забитым ребенком, поэтому отвечала робко и неуверенно.

– Назови мне, что это, – попросила красивая учительница и, разложив передо мной фрукты и овощи из папье-маше, чуть тронула тонким пальчиком грушу.

Я озадаченно посмотрела на грушу с белой дырочкой в боку. Потом перевела глаза на маму, надеясь на ее помощь, но мать только подтолкнула меня взглядом: говори, мол! Но я молчала. Слово вылетело у меня из головы, я тщетно пыталась вытащить его за шкирку на свет божий, но наэлектризованная атмосфера вокруг меня абсолютно не способствовала активации воспоминания. Я чувствовала, что краснею, а глаза постепенно наполняются слезами.

– А это? – спросила снова молодая учительница, и перед моим носом оказался ядовито-оранжевый апельсин.

Но я продолжала молчать, стараясь изо всех сил, чтобы слезы не пробили дорогу наружу.

– Я думаю, что вам стоит подождать со школой, – мягко заметила красивая учительница. – Девочка не может сказать даже элементарные названия овощей и фруктов. А это ведь программа младшей группы детского сада.

– Да знает она все, – не согласилась мать и слегка ткнула меня в плечо. – Давай Ксения, хватит тупить уже. Говори сейчас же!

Я посмотрела на мать и поняла по ее разъяренному взгляду, что как только мы выйдем из этого кабинета, мне устроят взбучку. Мать будет долго и со вкусом кричать: «Идиотка! Опозорила! Дегенератка! Вся в папашу своего тупого пошла!» – не обращая особого внимания на окружающих. Страх и обида обрушили плотину, и слезы ручьем полились из глаз.

– Подождите, мамочка, – в первый раз вмешалась пожилая учительница. – Вы выйдите пока, а мы с девочкой побеседуем.

Мать прошипела: «Смотри у меня!» – и вышла из кабинета. Я всхлипнула и шмыгнула носом. Ощущение полного провала всегда кажется ребенку концом света, и я уже начала тонуть и погружаться в бездонную Марианскую впадину отчаянья, как вдруг пожилая учительница положила мне на руку свою ладонь и, заглянув в глаза, сказала:

– Ну вот еще из-за чего реветь начала! Все иногда что-нибудь забывают. Я вон тоже недавно пошла в магазин и забыла, как нектарин называется. Представляешь! Так и спрашивала у продавца: «А где у вас тут лысые персики? Ну те, которые не волосатые?»

Молодая учительница сдержанно улыбнулась. Я недоверчиво посмотрела на них, снова шмыгнула и тоже робко сквозь слезы попыталась растянуть дрожащие губы в ответной улыбке.

– Вот и молодец! – сказала пожилая учительница. – Все нормально. Давай вместе вспоминать, – она взяла в руки новый предмет и стала читать стихи: – В огороде у Анфисы урожай большой…

– Редиса… – робко закончила я и смахнула слезинки с ресниц.

– Молодец! – похвалила учительница и взяла следующий овощ. – Ну, а этот? Сколько слез и сколько мук причиняет злющий…

– Лук! – уверенно закончила я и уже радостно показала на следующий овощ: – А это морковь. Про нее загадка есть: сидит девица в темнице, а коса на улице.

– Ну вот видишь! – развела руками пожилая учительница. – Все ты знаешь. Так чего ты молчала?

– Я слово не могла вспомнить, как это называется, – и я указала на овощи и фрукты, лежащие на столе.

– А теперь вспомнила?

– Ага.

– И как?

– Му-ля-жи! – твердо сказала я.

Пожилая учительница и молодая переглянулись и расхохотались. Я не поняла, над чем они смеются, но тоже улыбнулась, и мне стало легко и хорошо на душе. Я быстро справилась с другими заданиями и вышла из кабинета с гордо поднятой головой. А вслед мне раздалось напутствие пожилой женщины:

– Молодец! Будешь на одни пятерки учиться!

Перед школой выяснилось, что мать отдала меня в класс к более молодой и красивой учительнице. На мои робкие замечания, что мне больше понравилась пожилая, пусть и некрасивая, мать недоуменно отвечала:

– Как вообще можно учиться у такой старой кошелки? Она же, как чучело, выглядит. Учительница должна быть красивой. Вот Татьяна Николаевна у вас просто прелесть! И не спорь!

Разве мать поняла бы меня, если бы я сказала, что другая учительница, пусть и некрасивая, внутри вся переливается пульсирующим светом, при каждой вспышке отдавая тепло. И когда она коснулась моей руки, я словно погрузилась в это тепло. Тогда как другая показалась мне холодным желтым лимоном с коричневой корочкой, и запах от ее ауры был такой же: кислый, сухой и неприятный.

Не знаю, за что Татьяна Николаевна меня невзлюбила, но доставалось мне в начальной школе немало. Я научилась читать до школы, много читала и была в классе одной из первых по чтению. Но ни разу, ни разу за все годы она не похвалила меня, удостаивая похвалой других учеников, которые под ее чутким руководством научились читать по слогам или, сбиваясь ежесекундно, могли прочитать худо-бедно один-другой абзац.

На каникулах устроили конкурс, кто прочитает больше. Я освоила толстенную книгу в четыреста страниц и ожидала, что меня похвалят, но победителем стал мальчик, который прочитал пять сказок Андерсена.

– Татьяна Николаевна! Но я же больше других прочитала! – попыталась я с дрожью в голосе добиться справедливости.

Ледяной взгляд учительницы поставил меня на место:

– Гладышева! Ты только одно произведение прочитала, а Миша целых пять! Пять! Что тебе неясно?

Мой мозг отказывался принимать такую математику. Пусть пять, но ведь каждая сказка по три, ну максимуму десять страниц, а я… Но спорить я робела, и осталось только щемящее чувство беспомощности перед несправедливостью взрослого.

Постоянные придирки, иногда обидное высмеивание перед классом, снижение отметки за любую помарку, двойка, если забыла и не сделала хотя бы одно из десяти заданий, – все это превратилось для меня в рутину школьной жизни, от которой я не могла ни защититься, ни сбежать. Меня ругали за потерянную тетрадь, которую сама же учительница забывала мне отдать, а когда вспоминала, ругала снова меня, что не настояла и не напомнила. Аккуратно написанное сочинение, над которым я трудилась полдня, перечеркивали рваной красной чертой и приписывали: «Плохо думала! Двойка!» Могли забыть, что у меня День рождения и не поздравить. И лишь день или два спустя Татьяна Николаевна, спохватившись, отдавала мне на перемене забытый подарок, не находя нужным ни извиниться, ни добавить хотя бы пару пожеланий.

Глупая маленькая девочка, я снова и снова, глотая слезы, чего-то ждала, надеялась, что несправедливость рассосется, как мрачная дождевая туча, старалась изо всех сил, но уже понимала или догадывалась, что ничего не получится, потому что внутри Татьяна Николаевна такая – жесткая, холодная, желтая и кислая, как лимон.

Мать ни за что бы не стала меня слушать, даже если бы я попросила перевести меня в другой класс. Да еще бы и отругала за жалобы. Поэтому мне приходилось только терпеть. Как часто перед сном я перебирала в памяти полученные за день душевные царапки и плакала, отвернувшись к висящему на стене ковру, плакала беззвучно, чтобы никто в комнате, где спало пять человек, не услышал мои жалкие детские всхлипывания.

А по коридору школы проходила та, другая учительница, одаривая окружающих теплотой взгляда, и ее питомцы жались к ней, как цыплята к матери-наседке, стараясь не выходить из благодатной сени ее защиты и любви.

ГЛАВА 10. Ксандра. Роковой запах

Умение считывать людей, разумеется, срабатывало не всегда одинаково и в полной мере: иногда я чувствовала сильнее, иногда слабее. Но все же это умение помогало мне выбирать друзей, сторониться неприятных людей и чувствовать ложь и притворство. Я знала, что сосед по парте Антоха добрый и даже наивный парень, несмотря на его задиристость и хамоватость. Знала, что глазная врачиха в детской поликлинике ненавидит и своих коллег, и своих пациентов: ее аура горела гневным темно-лиловым цветом, выплескивающим порой на поверхность венозно-бардовые всполохи. Я знала, что соседка тетя Вера веселый и милый человек, аура которого всегда пахнет яблоками и карамелью. А вот сосед с первого этажа неприятный человек, от которого исходят жаркие сухие волны злости и зависти.

Особенно гадким для меня было ощущение ауры другого нашего соседа, вернее жителя соседней пятиэтажки, высокого худощавого мужчины, которого во дворе называли дядей Борей.

Дядя Боря имел располагающую к нему внешность, фигуру подтянутую и манеры самые подкупающие. В выходные, а иногда и в будни его можно было увидеть во дворе, где он в спортивном костюме отжимался от земли или подтягивался на единственном турнике, стоящем рядом с детской площадкой. Дядя Боря всегда был безукоризненно вежлив с соседками, которые дарили ему ответные улыбки, с удовольствием помогал ребятам накачать спущенное колесо велосипеда, порой угощал ребятню на площадке конфетами или другим – пусть недорогим, но для некоторых детей все же редким – лакомством.

Одна я не любила и избегала его угощений. Если я и брала подарок под давлением подруг, то старалась не касаться руки дяди Бори, но, выхватив конфету, поскорее отходила подальше, зажимая ненавистный леденец в потной ладошке, и потом тайком выбрасывала его или отдавала кому-нибудь другому.

В тот серый сентябрьский день я возвращалась из школы чуть позже обычного. Школьный год еще только начался, а настроение уже было донельзя гадким.

Сегодня Татьяна Николаевна вызвала меня к доске и отчитала перед всем классом за то, что весной я не сдала учебник по естествознанию.

– Гладышева, потерянный учебник ты должна компенсировать школьной библиотеке. Передай родителям, чтобы они связались с библиотекарем.

– Татьяна Николаевна, я сдавала этот учебник вместе с другими, – только и смогла пролепетать я, уже чувствуя, как губы начинают предательски дрожать, и размышляя с ужасом, чем может мне грозить страшное слово «компенсировать».

– И где же он тогда? – презрительно поджала ярко-красные губы учительница. – Все учебники лежали летом в классе, я понесла их в августе в библиотеку, но твоего учебника там не было.

– Я же вам их в мае принесла, – почти шепотом попыталась отстоять свою версию я.

– Ты из меня дуру-то не делай, Гладышева. И врать некрасиво. Садись, и чтобы родители немедленно связались с библиотекой.

Я не нашла, что ответить, и пошла на свое место под перекрестным огнем насмешливых, сочувственных, ехидных, зловредных или просто равнодушных глаз.

Я понимала, что доказать свою правоту не смогу. Что будет значить мое слово – слово бесправного ребенка, когда в противовес ему будет слово учителя? И родители заступаться за меня не будут. Мать, услышав, непременно надает мне пощечин. А если впадет в истерику, то будет рвать мои рисунки, ломать поделки или еще каким-нибудь жестоким образом вымещать на безвинных вещах свою злость.

Я шла домой, как на плаху, не надеясь ни на жалость, ни на милосердие. Путь мой пролегал, как обычно, по задам больницы, потом через сквер, через заброшенные ржавые рельсы узкоколейки, а потом мимо магазина и через полупустые гаражи. Возвращаться домой страшно не хотелось, я оттягивала миг казни как могла до последнего и направила заплетающийся шаг к родным пенатам только тогда, когда осознала, что своим опозданием еще больше усугублю ситуацию и увеличу амплитуду материнского гнева.

Я почувствовала это, когда дошла до середины гаражей. Чувство было подобно удару в грудь, так что я резко остановилась. Все тело закололо иголками, дыхание сбилось, а по спине пробежала дрожь. Я никогда не испытывала такого раньше. Ощущение было таким пугающим, что мне захотелось сразу же убежать с этого места. Но одновременно проснулось и подняло голову другое чувство, властно приказавшее остаться и узнать, в чем дело.

Я робко оглянулась по сторонам. Гаражи – жалкое наследие ушедшей в небытие советской эпохи – пустовали в это время. Часть боксов с проржавевшим металлом была давно заброшена: перед вросшими в землю воротами был навален мусор и рос нетронутый бурьян. Часть превратилась в свалку неважных и ненужных вещей, которые рука хозяина, дрогнув, не донесла до помойки, и эти боксы посещали по редким календарным датам ностальгии по барахлу. Автовладельцев тоже сейчас не было по той простой причине, что рабочий день был в разгаре.

Я посмотрела на ржаво-коричневый бокс в паре шагов от меня по правую сторону. Раньше этот бокс был заперт, но сейчас трава перед входом была затоптана, замок на двери отсутствовал, а между дверью и гаражом чернела узенькая кривая щелочка.

Я замерла, прислушиваясь. Вокруг было тихо, и только ветер шевелил пакетами мусора, громоздящимися в контейнере. Жизнь города проходила вдалеке от этих гаражей, которые я и другие ребята использовали в качестве кратчайшего пути от школы до дома, и прохожих здесь обычно было мало.

Тогда я осторожно сделала шаг к боксу. Остановилась. Сердце билось уже не в груди, а где-то в горле, вызывая удушье. Еще шаг. Теперь я была рядом с боксом.

Кривая трещина зияла стылой жутью. Из нее исходили неведомые мне доселе волны чего-то черного, вязкого, и оно временами взрывалось зелеными ядовитыми брызгами, отдающимися в сердце. Я протянула руку к двери и медленно потянула холодный, истончившийся от ржавчины металл на себя.

Дверь, скуля, подалась, и черный провал стал шире. Внутри по-прежнему царила абсолютная тишина, доводящая меня до спазмов в желудке. Тогда я толкнула дверь пошире, впуская лучи скупого осеннего солнца, и замерла.

Увиденное вонзилось в меня и ударило обухом по голове, заставив глаза вспыхнуть кровавым туманом, а ноги подкоситься. Я рухнула на ватные колени и стала отползать от бокса, наступая на подол юбки и пугаясь от этого еще больше.

Через пару секунд я уже неслась по знакомой дороге домой, не видя ничего и желая только одного – забраться, как улитка, в спасительную раковину квартиры.

Когда я ворвалась домой – измазанная слезами, соплями и с пятнами грязи на лице, – мать сидела перед телевизором. Она смотрела свой любимый сериал и чистила картошку к ужину. Увидев меня, она неодобрительно сверкнула глазами – первый признак надвигающейся взбучки. Но мне было все равно.

– Мама! – завыла я. – Мама! Мамочка!

– Что случилось? – спросила мать и брезгливо отстранила меня, бросившуюся к ней на шею.

– Там! Там! – зубы стучали, не давая выговорить страшную информацию.

– Да что такое? – мать начала заводиться. – Нормально, как человек, можешь сказать? Что ты мямлишь?!

– Там… Там… Настю убили.

– Что-о-о? – мать уронила картофелину в кастрюлю, вызвав этим небольшой фонтанчик грязной воды, и грозно воззрилась на меня. – Что ты мелешь, дурища? Кого убили?

– Настю-ю-ю, – провыла я, и слезы хлынули потоком.

– Где?

– Там. В гаража-а-ах… А-а-а! Я видела-а-а-а… А-а-а!