Свадьба Тоотса

XVII

В то время как Йоозеп Тоотс справлял свадебное торжество на хуторе Рая, в Юлесоо произошло нечто такое, отчего сердце молодого юлесооского хозяина на следующее утро, перед тем как свадьбе переместиться в дом жениха, наполняется страхом и ужасом. Как известно, в Юлесоо не оставалось ни одного «хранителя-домового», кроме старого Андреса и больного аптекаря, пребывающего в печи жилой риги, старая же хозяйка, батрак и прислуга вернулись в Рая домой лишь поздней ночью и, не заметив ничего особенного, сразу же легли спать.

Тем большим оказываются удивление и испуг обитателей хутора Юлесоо на следующее утро, когда они, обиходив скотину, заглядывают в чулан и кладовку. Первый горестный вопль исходит от батрака, который с кружкой в руках наведался в жилую ригу, чтобы нацедить пива для опохмелки. Уже в дверях батрак почувствовал, что под ногами чавкает какая-то жижа, когда же он подходит к пивной бочке, ему становится ясно, что эта жижа не что иное, как пиво, которое он сам помогал ставить к свадьбе молодого хозяина. Кран бочки открыт, сама она совершенно пуста – если постучать, гудит словно колокол.

– Черт побери! – кричит испуганный батрак, вбегая в дом, чтобы оповестить о случившемся хозяйку. – Идите сюда, гляньте, скажите, что это значит – кран у бочки открыт, пиво до капли вытекло! Идите, гляньте!

Но хозяйка и прислуга, которые как раз в это время выходят из кладовки, отвечают ему чуть ли не в один голос:

– Нет, лучше ты иди сюда да погляди, что в кладовке творится!

– Как так, – батрак пугается еще больше, – и в кладовке тоже?

А в кладовке и впрямь много чего натворено. Миски со студнем разбиты вдребезги, колбасы, запеченное и всякое иное мясо, посуда с молоком, кадушка для сливок, масло, винные бутылки – все вперемешку, как каша, на полу, свалено в одну кучу, венчает ее перевернутая вверх дном кадушка с салакой.

Все трое некоторое время, не произнося ни слова, разглядывают следы чьей-то разрушительной работы, наконец, хозяйка первой обретает дар речи; сожалеют, проклинают, всплескивают руками и, в конце концов, приходят к общему мнению: это подлое дело сотворил человек, а никак не кошка или собака; в то же время всем становится ясно, что они столкнулись не с воровством, а с непонятной и необъяснимой жаждой уничтожения.

Батрак приходит в себя прежде других и пытается найти объяснение случившемуся.

– Ведь в доме все же было два человека, – говорит он, – неужто они и впрямь ничего не видали и не слыхали?

После этих слов он возвращается в жилую ригу, чтобы расспросить лежащего в печке аптекаря.

– Мил-человек, – прокашлявшись, отвечает аптекарь, – об этом деле я ровным счетом ничего не знаю. Вроде бы что-то происходило… вроде бы кто-то тут ходил и хозяйничал… но кто это был, и что он делал – это мне абсолютно не известно. Я совершенно больной и не вылезал из печки со вчерашнего обеда. А в обед вчера отведал немного пива и поел со стариком в доме. Вот и всё.

Странным образом и у старого хозяина тоже нет ни малейшего представления о случившемся. Вчера во время обеда он вместе с аптекарем немного поел, покурил, после чего пошел и лег обратно в постель, вот все, что он может вспомнить. Разве что вечером, часов около пяти-шести Крантс громко лаял, – больше старик ничего не видел и не слышал.

Расследование ни к чему не приводит, и обитателям хутора Юлесоо не остается ничего другого, как известить обо всем Йоозепа – пусть решает сам, что предпринять. И вот батрак со всей быстротой, на какую только способен старый юлесооский мерин, мчится в Рая, где требует вызвать своего молодого хозяина, – пусть выйдет немедленно, потому что у него дома, на хуторе Юлесоо потешился дьявол… да что дьявол – там не иначе как целых полдюжины дьяволов потешились и сорвали свою злобу на мисках со студнем и молоком.

Спустя несколько минут утомленный брачной ночью Тоотс уже на ногах.

– Что такое? – спрашивает он испуганно. – Не отец ли часом преставился?

– Нет, никто не преставился, – отвечает батрак, – но дело все же дрянь. Дело до того дрянь, что…

Едва узнав, что произошло, Тоотс поднимает со скамейки свернувшегося калачиком Либле, вытряхивает из него сон и тащит к дверям.

– Пойдем, Либле, сегодня ты мне нужен как никогда прежде.

– Что? Где? – ворчит звонарь, но батрак мигом подхватывает его под руку и выволакивает в прихожую. Там все они сталкиваются с арендатором, который, как он выразился, уже две недели безуспешно ищет дверную ручку. Надо же, наконец, разбудить народ, кто же спит во время свадьбы – скоро уже восемь часов!

– Вот мы уже и встали, – быстро отвечает Тоотс, – только нам недосуг, спешим!

– Постой! Да остановись же ты! – хватает его за плечо арендатор. – Что это за спешка такая? Куда вы рветесь?

– В Юлесоо, в Юлесоо! Там вчера побывали черти.

– Черти? В Юлесоо?!! Что за дьявольщина! Погодите, я поеду с вами, все равно одному мне в такую рань тут нечего делать.

И вот они все вместе мчатся на хутор Юлесоо, смотрят на картину разорения и ума не приложат, что же им теперь делать, остается лишь пожать плечами и навечно проклясть преступника. Тоотс, в свою очередь, выслушивает объяснения аптекаря и старика-отца, прислоняется к опустевшей пивной бочке и погружается в раздумье. Через некоторое время молодой хозяин Юлесоо как-то странно передергивается всем телом, словно кто-то толкнул его в спину, – глаза его становятся круглыми, ноздри раздуваются.

– Вот что, друзья, – произносит он резко, – я знаю, чьих это рук дело, и черт меня подери – и единожды, и дважды, и трижды! – ежели я ошибаюсь. Само собою, ни салаку от студня, ни студень от салаки это уже не отделит – все перемешано как каша! – но я знаю, и это – главное. Я знаю, по меньшей мере, в какую сторону света мне трижды в день плевать и куда поворачиваться задом, когда я пойду по нужде за угол. Подавать жалобу в суд – дело пустое, этот господин слишком хитер, голыми руками его не возьмешь.

– Но кто же он? – спрашивают батрак и Либле одновременно.

– Пусть это поначалу останется между нами. Сказать-то я скажу, только с одним условием – вы никому не проговоритесь. Пока что у меня нет никаких доказательств, что это сделал именно он, и я, обвиняя его, сам могу влипнуть. Этот злодей, кого я сейчас послал бы в Торискую преисподнюю, а то и куда подальше, не кто иной, как мой дорогой школьный приятель Кийр. [26]

– Я только что хотел сказать то же самое! – восклицает арендатор. – Трижды проклятый рыжеголовый, и никто другой. Ежели это не так, я готов хоть завтра спалить свои усы до последнего волоска. Вот она, вчерашняя тарелка горячего супа!

– Всеконечно – Кийр. И дело тут не столько во вчерашнем супе, сколько в давнишнем озлоблении портного. Не забывайте, ведь какое-то время моя теперешняя жена вроде бы считалась его невестой. Да и манера его сразу видна. Само собой, конокрада из Кийра никогда не выйдет – это по его разумению грех – но так же верно и то, что уздечку он в куски изрежет и чересседельник унесет, ежели решит, что с ним, с Кийром, обошлись несправедливо. На такое он способен. Другой бы на его месте либо красного петуха подпустил мне под стреху, либо самого меня палкой по башке огрел, а Кийр вместо этого колошматит миски со студнем и открывает кран пивной бочки. Да, да, на такие, только на такие деяния и способен мой дорогой бесценный друг.

– Хорошо же, – Либле подмигивает своим немытым глазом, – а что мы за то с ним сделаем?

– Что мы сделаем… – Тоотс пожимает плечами. – Ничего не сделаем. До тех пор, пока у нас не будет доказательств, никто ничего сделать с ним не сможет. Разве что по головке погладить да поцеловать.

– Ну, нет, зачем же так, – высказывается арендатор, постучав по пустой бочке, – у тебя теперь есть, кого гладить по головке и целовать, дорогой Тоотс, но, я полагаю, махнуть на это дело рукой тоже нельзя. Жаль, что сюда он уже не притащится, не то дали бы ему хорошую взбучку. Нужно что-нибудь придумать.

– Будет видно, будет видно, – нерешительно отвечает молодой юлесооский хозяин. – А пока что вы, Юхан и Либле, помогите женщинам вынести отсюда всю эту пакость и как-нибудь высушить пол жилой риги. А мы с арендатором поедем назад в Рая и скажем Тээле, чтобы она свадебных гостей девала, куда хочет, пусть хоть засолит их, пусть хоть из них студень сварит – мне это теперь все одно, сюда, во всяком случае, ни одного человека пригласить нельзя. Видно, сбываются вчерашние слова Кийра, что в чулане и в кладовке хутора Юлесоо хоть шаром покати, хоть в рюхи играй, еды тут не наберется даже и на слепого котенка.

* * *

Тем временем более дальние гости, те, что провели ночь в раяском доме, уже поднимаются с постелей. Женщины расчесывают детям волосы, мужчины натягивают на ноги пахнущие дегтем сапоги, из комнаты, где спали девушки и женщины помоложе, доносятся отчаянные взвизги – там брызгают друг на друга водой, щекочут тех, кто заспался, и выкидывают всякие другие штуки, как это часто случается среди молодых особ женского пола, полностью предоставленных самим себе. Когда Тээле, уже совершенно одетая, входит в эту комнату шалостей, шум в ней еще усиливается. Предприниматель Киппель поглаживает свои усы и «пятикопеечную бородку и посматривает по сторонам – не появится ли откуда-нибудь его «веселая вдова». Тыниссон с припухшими глазами, одетый в вязанку, слоняется из комнаты в комнату, не зная, куда себя деть.

Затем в Рая начинают возвращаться и живущие поблизости гости, которые ночевали у себя дома. Появляется, весь в снегу, батрак с мельницы (к утру началась метель, а заодно и потеплело), приходят Арно Тали, Пеэтер Леста, Лутс и кое-кто еще. Леста и Лутс, как выясняется, коротали ночь у Арно Тали на хуторе Сааре и до самого утра гудели, словно навозные жуки, – разговаривали обо всем на свете и сверх того наговорили еще четыре-пять печатных листов. Арно Тали рассказывал друзьям о своей поездке на чужбину, Лутс, слушая его, пришел в такое воодушевление, что порывался немедленно ехать в Австралию через Нуустаку. [27]

Когда все уже завтракают, на хутор Рая возвращаются Йоозеп Тоотс и арендатор. Кто из них больше зол, сказать трудно, но одно все же, несомненно: злы оба. Злость их подогревается тем, что она беспомощная, – у них нет ни определенного плана действий, ни возможности отомстить Кийру за его злодеяние. За столом оба молчат, что не мешает им опрокидывать рюмку за рюмкой – словно бы для подкрепления духа. Наконец Тоотс подает своей молодой жене знак, и все трое – арендатор, Тээле и сам молодой юлесооский хозяин – направляются в боковую комнату, где все еще витает запах тел спавших тут молодых женщин. Здесь, среди разбросанных простынь, одеял и подушек, где, кстати, можно увидеть и кое-что из предметов ночного туалета, названные выше лица довольно долго совещаются. О чем именно они разговаривают, к какому решению приходят, точно не известно, однако вскоре после этого совещания на заднем дворе хутора Рая возникает какая-то таинственная суетня, которую стараются скрыть от большей части гостей. Прежде всего, арендатор, невзирая на глубокий снег и сугробы, подгоняет своего горячего жеребца к тыльной стороне раяского дома. Затем через заднюю дверь начинают выносить и укладывать в арендаторские сани всякие кадушки, горшочки, корзинки побольше и поменьше, ручные и дорожные, и еще что-то завернутое в простыни. Поверх образовавшегося воза арендатор набрасывает санную полость и, не сказав никому ни слова, покидает хутор Рая. После этого туда же, к задней двери дома, подкатывает раяский батрак на лошади, запряженной в дровни. Вскоре и он тоже уезжает со двора и увозит с собою какой-то похожий на бочку предмет, спрятанный под ворсистой санной полостью.

Как только завтрак заканчивается, Тээле велит запрячь лошадь и тоже куда-то исчезает… тихонько… как бы между прочим… словно бы ничего и не случилось. Тоотс стоит на пороге, кивает жене головой, некоторое время смотрит ей вслед и бормочет себе под нос:

– Чертовски расторопная девчонка! Нет, другой такой, пожалуй, и на свете нет. До чего же славно, что эта, самая расторопная и… и аппетитная досталась не кому другому, а мне. И красивая, чертовка! Хм-хм! Одно удовольствие! Нет, аптекарь, бедняга, похоже, и половины вещей не знает. Ну, как это можно… Чертовски жаль, что арендатор умчался, не то опрокинули бы с ним еще по рюмашке.

XVIII

Однако Тээле и арендатор отсутствуют довольно долго, время уже движется к полудню. Тоотс бродит по дому, словно курица, которой надо снестись, и не находит себе ни места, ни занятия. Несколько раз он пытается завести разговор со школьными друзьями, но вскоре понимает, что это еще более бесплодное занятие, чем какая-нибудь никому не нужная работа или самоистязание – все это ни к чему. Разумеется, он бы с радостью поехал следом за Тээле, если бы не боялся, что это бросится гостям в глаза и породит всякие нежелательные догадки, ведь уже и теперь, после исчезновения Тээле, старухи из Вирпли с таинственным видом шепчут что-то друг другу на ухо, – что же будет, если и ее муж тоже покинет гостей? Да, конечно, когда ты на них смотришь, все они так и тают, словно сало на горячей сковородке, но попробуй только повернуться к ним спиной! Попробуй, повернись к ним спиной, и погляди, что будет! Тогда они разберут тебя по косточкам и представят тебя самым отвратным человеком на свете. Нужны тебе рога на голове – будь так добр и прими эти рога; хочешь быть кривошеим – будь любезен… скажи только, в какую именно сторону твоя шея должна быть искривлена; может быть, желаешь иметь на спине горб – доставь им это удовольствие и возьми вместо одного два. Возможно, ты хочешь иметь пустой кошелек? Но, силы небесные, когда же это у тебя там что-нибудь было?! Хочешь, наконец, приобрести славу вора, мошенника, душегуба, пьяницы, подделывателя подписей? Будь любезен, уже давно ходят слухи, что ты такой и сякой, и даже еще почище. А если молодая девушка когда-нибудь тоже захочет удостоиться материнских почестей? Ах, ну что об этом столько говорить, ведь она и без того наверняка двоих-троих уже куда-то подевала – не зря же она каждое воскресенье болтает на церковном дворе с Яаном. Нет, куда там – это ведь каждый может своим глазом увидеть и своей рукой пощупать! А они сами? Может быть, они тоже желают о себе кое-что послушать? Ох, Господь милосердный, неужто же про них кто-нибудь что-нибудь может сказать! Они ведь свою жизнь уже прожили – и даже плохим словом ни с кем не перекинулись. Нет, они прямые, словно рога у барана, словно два бараньих рога… Так, именно так иные мелкие душонки на каждом шагу стараются представить ближних своих еще более мелкими… словно бы в утешение себе… уж такова природа некоторых людей.

– Нет, подождем еще чуток, – Тоотс мотает головой, – кто много терпит, тот долго живет.

И словно бы в награду за это мудрое решение, чуть ли не в ту же самую минуту рядом с молодым юлесооским хозяином оказывается Тээле и говорит:

– Все в порядке. Поехали!

– Правда?! – восклицает мгновенно просиявший Тоотс. – Ты молодчина, молодчина, молодчина… А мне тут без тебя было так тоскливо.

И вновь деятельно оживленный арендатор разворачивает жеребца, чтобы уже в третий раз за сегодняшний день ехать в Юлесоо – теперь, во всяком случае, уже в составе свадебного поезда. Когда они выезжают из ворот хутора Рая, Тоотс прикрывает глаза Тээле своей мохнатой рукавицей и произносит с шутливой серьезностью:

– Это затем, чтобы ты никогда не сумела найти дорогу назад в родительский дом, чтобы ты до самой смерти оставалась там, куда тебя сейчас везут. Есть такой старый обычай, и, говорят, его очень важно соблюсти. Я еще совсем маленьким слышал об этом от своей матери.

– Хорошо же, – отвечает Тээле, когда Тоотс освобождает ее глаза, – но если уж ты придерживаешься одного старинного свадебного обычая, почему бы тебе в таком случае не следовать и другим? Моя мать часто вспоминает о свадебных песнопевцах, которые когда-то славились – почему ты не пригласил их на свадьбу? Тогда бы я их увидела собственными глазами и услышала собственными ушами.

– Это замечательная мысль, – соглашается с женою Тоотс, но она пришла тебе в голову слишком поздно – это, во-первых, а, во-вторых, вряд ли свадебные песнопевцы сохранились до нашего времени. А ежели еще и существуют в каком-нибудь медвежьем углу, так кто же знает, где именно их искать? Те, кто песни народные записывают, они, ясное дело, знают, в это я верю, но мы-то не знаем. А ежели бы мы и привезли к нам какую-нибудь древнюю старушку и заставили бы ее петь старые свадебные песни, это, по моему разумению, было бы скорее глумлением над древним обычаем и над старым человеком, а вовсе не их почитанием. Д-да, черт подери! как я понимаю, ежели бы те, кто помоложе, имели охоту чему-нибудь у старших учиться и сами исполняли бы свадебные песни – тогда да, тогда другое дело! Нет, дорогая Тээле, в теперешнее время не поют свадебных песен, не в ходу также и другие стародавние обычаи, будь они хоть какими красивыми и приятными. В теперешнее время на свадьбах совсем другое принято: ругаются, отделывают друг дружку кулаками, дубинами, палками, кнутами, оглоблями, дугами… одним словом, чем попадя, лишь бы сделать другому больно, а бывает, какой-нибудь сатаненок расколошматит миски со студнем и выпустит пиво из бочки – таковы свадебные обычаи нынче. Новые времена, новые люди, новые нравы. Хорошо еще, что у нас пока что хоть так дела идут.

Когда свадебный поезд проезжает мимо домика мастера-портного Кийра, младший из его рыжеголовых сыновей вбегает со двора в комнату и кричит дурным голосом:

– Едут! Едут!

– Что ты орешь! – восклицает отец семейства, отбрасывая в сторону замусоленный журнал мод. – Кто едет?

– Уф, уф, Тоотс со своими свадебными гостями. Да как их много-то!

Сказанного вполне достаточно, – чтобы увидеть проезжающих, все домочадцы, оттесняя друг друга, кидаются в комнату, обращенную окнами на большак. В узких дверях, к которым все подбегают одновременно, из старого мастера и его семейства образуется пробка, некоторое время она не подается ни вперед, ни назад. Возникает толкотня, вилка, которую госпожа Кийр забыла в своей руке, втыкается младшему сыну в бедро, в то же время у среднего сына Оттомара, прижатого к косяку дверей, лопается чирей. «Ай, ай, ай! Не нажимайте!» – кричат сыновья в один голос. «Пропустите маму! – восклицает старый мастер, – вы же знаете, она тяжелая!» Оттомару удается высвободить свою левую ногу, и он тут же ударяет ею Аадниеля в пах, отчего старший брат испускает такой дурной запах, что у папаши еще спустя полчаса есть основание фыркать. «Ты, Йорх, в следующий раз не валяй дурака, – делает он сыну внушение, – лучше уж спусти штаны и с… как положено».

В конце концов, все же эта пробка или затычка – как кому больше нравится! – проталкивается между косяками дверей и Кийры показываются, наконец, в окне. Они смотрят на большак с таким вожделением, словно хотят съесть глазами свадебный поезд Тоотса, а по возможности и проглотить. Только младший отпрыск Бенно никак не может забыть о ране на своем бедре, которую мамаша, «разумеется» нанесла с умыслом. В то время как все другие, отставив зады, торчат у окна, он переворачивает над конфоркой кухонной плиты вверх дном сковороду с жарким и говорит сам себе: – Вот так-то!

– Черт побери! – вскрикивает внезапно Георг Аадниель возле окна. – Одно из двух, либо Тоотс, эта старая падаль, сошел с ума, либо я сам сумасшедший!

– Ты сумасшедший, верно, – со злостью отвечает ему Оттомар, – иначе с чего бы ты стал давить мой чирей.

– Заткнись ты со своим чирьем! Хоть бы у тебя на каждой ягодице по три штуки их вскочило… лягается, как турецкий жеребец. Ты соображаешь, в какое место меня ударил? Такой удар мог быть и смертельным. Разве ты не знаешь, что туда нельзя бить?

– Пошел ты к черту со всеми своими местами! Знаешь, как мне больно было?! Скажи спасибо, что я еще не вцепился в твое «место» зубами.

– Ну тихо, тихо! – вмешивается папаша Кийр. – Довольно браниться! Как бы вы, чего доброго, маме не навредили. Ах да, а с чего это ты, Йорх, назвал Тоотса сумасшедшим? Конечно, невесть каким умником он никогда не был, но и вовсе сумасшедшим его тоже не назовешь.

– А ты, папа, подумай, что станет он делать в Юлесоо с такой оравой гостей! – возражает Аадниель, всплескивая руками. – Чем будет кормить их? Мне известно, у него нет ни… ни… ни одной вареной свиной ноги в доме, ни капли пива, вина тоже ни одной капли. Куда он гостей посадит? На плечи друг другу? В Рая и то было тесно – а ведь там большие комнаты. Нет, ты ответь мне, папа, разве такой человек не сумасшедший? Я бы сейчас не знаю, что отдал, отдал бы свою сберегательную книжку, чтобы хоть одним глазком увидеть, что там, на хуторе Юлесоо, станут делать.

– Но гости все же поехали в Юлесоо, – высказывается мамаша Кийр, – стало быть, у Тоотса найдется, чем их накормить.

– Веришь ли, мама, у него нет ничегошеньки, кроме свиньи… и опилок – летом у них чинили хлев и пилили бревна.

– Ну, тогда и я тоже не знаю, что он станет с гостями делать, – соглашается мамаша и вдруг испуганно восклицает: – Силы небесные! Откуда это горелым салом несет?!

XIX

Действительно, на хуторе Юлесоо, как Тээле и сообщила своему мужу давеча в Рая, все в порядке. Полы начисто выметены, столы в первой и второй комнатах сдвинуты и покрыты чистыми скатертями. На плите скворчат сковороды и булькают несколько чугунов, – как известно, в одном чугуне несколько блюд зараз не сваришь, хотя по слухам в государстве Незнамогде это и умудряются делать, там некоторые повара в одном и том же котле варят одновременно два-три-четыре сорта каши и при этом проявляют такое усердие, что успевают сами сходить на рынок и поторговаться с торговками. Всюду заметен установленный рукою Тээле порядок, и это наполняет сердце Тоотса чувством гордости. Да, такая энергичная и расторопная жена только у него, у Йоозепа Тоотса из Паунвере.

Но самый большой сюрприз ждет молодого супруга и главу семьи в жилой риге. Там тоже накрыт стол на десять-двенадцать человек, на столе горят воткнутые в пустые пивные бутылки свечи. Посередине стола, между двумя мисками со студнем, помещен большой лист бумаги, на котором написано: «Стол для школьных подруг и друзей». Сама жилая рига чисто подметена, более того, чисто вымыта и натоплена, словно бы ждет, что в ней сейчас начнут писать свои новые романы некие известные и неизвестные писатели; да-а, в жилой риге постарались создать уют, словно бы в надежде, не объявится ли там какой-нибудь модный лирик. Сидя на краю печи, покачивая ногами и слушая сверчка мог бы он – и губами, и пером – петь свою жалостливую песню, которой переполнено его сердце, ведь должно же быть у каждого человека какое-нибудь место, где можно приклонить голову.

– Но вы, надеюсь… – внезапно восклицает Тоотс, с испугом уставившись на печь, – надеюсь, вы все же вынули из печи аптекаря, когда начали топить?

– Вынули, а как же, – отвечает Тээле с улыбкой. – Не могли же мы оставить его там. Он перебрался на печку, мы положили туда матрац и подушку, говорит, что ему уже полегчало, но хочет еще отдохнуть.

После этих слов молодой хозяин лезет на печь, чтобы перекинуться несколькими словами с больным другом.

– Ну, теперь оно, стало быть, в руках? – спрашивает аптекарь.

– В руках! – улыбается Тоотс.

– И вы счастливы, гм, а?

– Хм-хью-хьюх.

– В таком случае, примите и мои поздравления и быстренько слезайте отсюда, мне еще никогда не доводилось слышать, чтобы какой-нибудь жених в день своей свадьбы околачивался на печи риги. Потом, когда у вас выберется время, пришлите мне сюда малюсенькую рюмку вина и стакан пива. Ах да, еще одно слово. Возможно, вы, господин Тоотс, и правы, что поступили именно так, как вы поступили. После того, как я пробыл почти два дня в печи вашей риги, мне вспомнились несколько куплетов, несколько высказываний поэта. «Любовь есть и всегда будет самой возвышенной поэзией природы, жаль только, что она похожа на алоэ, которое цветет лишь один единственный раз» – это первое. И второе: «Хотя любовь и приносит нам, в конце концов, слезы, все эти горькие слезы, которые мы проливаем потОм, уже заранее оплачены первым поцелуем». Так. Теперь идите. Сейчас мне больше нечего сказать вам, мой молодой друг и благодетель.

– Ага, жаль только, что она похожа на алоэ… – бормочет Тоотс, слезая с печки, и сразу же мысленно добавляет: «Аптекарь остается аптекарем – даже и любовь он сравнивает со своим алоэ и balsum vulnerum kuntsum, хорошо еще, что он не стал ее сравнивать с каким-нибудь другим лекарством, к примеру – ну да, гм, гм…

На последней перекладине лестницы Тоотс задерживается, чуточку думает, мотает головой и произносит вполголоса себе под нос:

– Но второе высказывание, которое он привел, чертовски славное! Завтра попрошу аптекаря повторить его еще раз.

Вскоре в Юлесоо приступают к обеду, который мало чем отличается от вчерашнего на хуторе Рая, – разница лишь в том, что его начинают не с молитвы, как это было накануне (пастор почему-то не прибыл, кистер же, как видно, устал от рождественских молитв), а с доброй старой водки. Нет тут также ни первого, ни второго столов, а есть все три разом: в передней комнате, в задней комнате и в жилой риге, да и усаживается каждый либо куда сам пожелает, либо куда придется. Единственное более или менее заметное исключение составляет застолье школьных подруг и друзей, но даже и туда, в жилую ригу, просачиваются некоторые «посторонние» лица, такие как арендатор, Либле, батрак с мельницы, Киппель со своей предполагаемой-ожидаемой половиной и кое-кто еще. Разумеется, по прошествии некоторого времени начинается хождение от стола к столу, подсаживание друг к другу «в гости», суетня и бесцельное шатание туда-сюда, – всего такого, как говорится, хватает. Однако вся эта неразбериха, по-видимому, лишь подогревает настроение гостей. Один из «лесовиков» выбирается из задней комнаты, ищет, ищет и, наконец, находит своего вчерашнего соседа по столу. «Поди-ткась, Яакуп, а ты чего тут не видал, чего к нам не идешь? Видали мужика! Иди лучше к нам, поговорим чутОк». – «Погодь, погодь, Таавет, брось, не дергай меня, ну, мне и тут не дует. Лучше сам перебирайся сюда, видишь, здесь места хватает». – «Ну что ты за чертов мужик, Яакуп, ну скажи, разве ж я тебе что запрещал или мешал? Пошли со мной, не валяй дурака!» – «Ну, так и быть, пойду, только прежде опрокинь со мною на пару рюмку». – «Эту рюмку, что ли?» – «Да хоть и эту – ну давай, пропустим! За здоровье бычка Пуну!» – «Пусть оно так и будет, за здоровье бычка Пуну!».