Кирклендские забавы

– Нет, я приезжала сюда с отцом один или два раза. Но о колодце ничего не знаю.

Он насмешливо щелкнул языком.

– Миссис Кэтрин, ваше образование оставляет желать лучшего.

– Расскажите же мне, что это за колодец.

– Если вы опустите в него руку, загадаете желание, потом вынете руку и дадите ей высохнуть, то ваше желание исполнится. Сходим туда?

– Неужели вы верите в подобную чепуху?

– Вы многого обо мне не знаете, миссис Кэтрин.

– Я уверена, что вы человек практичный и не станете желать того, что едва ли осуществимо.

– Однажды вы сказали мне, что я слишком самоуверен, – значит, по вашему мнению, я должен считать себя всемогущим. Если это так, я могу желать чего угодно и верить, что смогу это получить.

– Но вы не можете не сознавать, что для этого вам надо приложить усилия.

– Пожалуй.

– Зачем тогда загадывать желание, если усилий вполне достаточно?

– Миссис Кэтрин, вы в неподходящем настроении для посещения колодца. Давайте хоть ненадолго отбросим здравый смысл и станем доверчивы, как дети.

– Я бы хотела увидеть этот колодец.

– И загадать желание?

– Да, и загадать желание.

– А вы расскажете мне, исполнится оно или нет?

– Расскажу.

– Только не называйте своего желания вслух, пока оно не исполнится, – таково одно из условий. Это должен быть секрет между вами и силами тьмы… или света, я не совсем уверен. Ну, вот и колодец, а вон там – пещера мамаши Шиптон. – Ваш отец не рассказывал вам о старой мамаше Шиптон?

– Нет, он вообще мало что мне рассказывал.

– Тогда я должен просветить вас. Мамаша Шиптон была ведьмой и жила в здешних местах лет четыреста назад. Она была «плодом любви» – внебрачной дочерью деревенской девушки и какого-то проходимца, который убедил бедняжку, что он – дух, одержимый сверхъестественными силами. Он оставил ее еще до рождения ребенка, и маленькая Урсула выросла колдуньей. Она вышла замуж за человека по имени Шиптон и превратилась в «мамашу Шиптон».

– Любопытная история Мне всегда хотелось узнать, кто такая мамаша Шиптон.

– Некоторые из ее предсказаний сбылись. Говорят, она предрекла падение Уолси[10], гибель Армады и последствия Гражданской войны для восточного райдинга. Когда-то я знал целое длинное стихотворение, в котором перечислялись все ее предсказания. Между прочим, она обещала наступление конца света в 1991 году. В детстве я любил пугать им кухарку, пока она не выгоняла меня из кухни.

Я засмеялась и спросила:

– Значит, у нас еще есть немного времени? Мы подошли к колодцу.

– Это волшебный колодец, – объявил Саймон, – который иногда называют Каменным, поскольку все, что в него попадает, постепенно превращается в камень.

– Каким образом?

– Это уже не имеет отношения к мамаше Шиптон, хотя многим интереснее и тут видеть колдовство. Просто в воде много магниевой извести – она попадает туда из почвы. Ну, а теперь подставим руки под капли и загадаем желания. Кто первый – вы или я?

– Сначала вы.

Саймон склонился над колодцем и подставил руку под капли, стекающие по его стенкам.

– Загадал, – сообщил он. – Теперь рука должна высохнуть, и желание непременно сбудется. Ваша очередь.

Встав рядом с ним, я стянула перчатку и нагнулась над колодцем. Вокруг царила тишина, я была одна в этом пустынном месте с Саймоном Редверзом, и никто кроме него не знал, где я нахожусь. Капли ледяной воды упали на мою ладонь. Саймон стоял у меня за спиной, и на мгновение меня охватила паника. Я мысленно увидела его закутанным в черную монашескую рясу.

Нет, только не Саймон, взмолилась я. И так сильно было мое желание, что я не успела подумать ни о чем другом.

Он придвинулся ко мне почти вплотную, я ощутила тепло его тела и затаила дыхание, ожидая чего-то ужасного. Потом я выпрямилась и резко обернулась. Он тут же отступил на шаг. Но зачем он подходил ко мне так близко? Зачем?

– Не забудьте свое желание, – сказал он, – и не вытирайте руку. Впрочем, я, кажется, знаю, что вы загадали.

– В самом деле?

– Это нетрудно. Вы шепнули про себя: «Хочу, чтобы родился мальчик».

– Здесь очень холодно.

– Это от воды – она в самом деле ледяная. Должно быть, из-за известняка.

Он смотрел поверх моей головы, в его взгляде вдруг появилось волнение. Неожиданно возле нас возник человек. Я не заметила его приближения, а Саймон, видимо, заметил.

– Что, пришли загадать желание? – приветливо сказал незнакомец.

– Разве можно удержаться, – отозвался Саймон.

– Люди сюда со всей округи съезжаются, чтобы, значит, попросить о чем-нибудь колодец да поглядеть на пещеру мамаши Шиптон.

– Это и впрямь интересно, – промолвила я.

– Да уж, так оно и есть. Саймон собрал мои свертки.

– Не забудьте – вода должна высохнуть, – напомнил он мне, и я не стала надевать перчатку.

Он властным жестом взял меня за руку и повел прочь от колодца, вверх по улочкам, ведущим к замку.

Люк и Дамарис уже ждали нас в гостинице, и, выпив по чашке чаю, мы отправились в обратный путь.

Уже сгущались сумерки, когда мы добрались до Киркленд Морсайд. Высадив Дамарис у дома доктора, Саймон отвез нас с Люком в Забавы.

Я поднялась к себе, на душе у меня было тяжело. Подозрения терзали меня с новой силой. Почему я так испугалась, наклонившись над колодцем? О чем думал Саймон, стоя рядом со мной? Вынашивал ли он замысел, осуществлению которого помешал случайный прохожий?

Но больше всего меня озадачивало мое собственное поведение. Как я ни иронизировала по поводу чудесных свойств Капающего колодца, я все же задумала желание и теперь горячо надеялась, что оно сбудется.

Пожалуйста, только не Саймон.

Но почему? Какая мне разница – Люк или Саймон? Нет, к чему обманывать себя – мне не все равно. Кажется, именно в тот день я начала догадываться об истинной природе моих чувств к этому человеку. Я не испытывала к нему нежности, но только в его обществе ощущала, что живу по-настоящему. Я часто сердилась на него, но ссориться с ним было интереснее, чем мириться с кем-либо другим. Я дорожила его высоким мнением о моем здравом смысле и была счастлива оттого, что он ставил здравый смысл выше всех других качеств. С каждой новой встречей мое отношение к нему менялось, я все больше подпадала под обаяние его сильной личности.

Только теперь, когда Саймон занял такое важное место в моей жизни, я поняла характер своей привязанности к Габриелю. Я любила Габриеля, но не была в него влюблена. Я стала его женой, ибо он нуждался в защите, и я была готова его защищать; я полагала, что для брака достаточно моего желания сделать Габриеля счастливым, получив взамен возможность покинуть опостылевший родительский дом. Вот почему мне было так трудно вспомнить его лицо; вот почему, потеряв его, я продолжала смотреть в будущее с радостным ожиданием. Со смертью мужа жизнь для меня не кончилась, и причиной тому был не только ребенок, которого я носила под сердцем, но и Саймон… И сегодня, стоя у колодца, я взмолилась от всей души: пожалуйста, только не Саймон!

Я начала замечать, что окружающие ведут себя со мной как-то странно. Не раз я перехватывала взгляды, которыми они украдкой обменивались, даже сэр Мэтью держался как-то настороженно. Смысл происходящего открыла мне Сара, и это открытие встревожило меня больше, чем все предыдущие.

Однажды я зашла к ней в комнату и обнаружила ее за починкой крестильной рубашечки.

– Рада тебя видеть, – приветствовала она меня. – Помнится, тебе нравились мои гобелены.

– Они мне и сейчас нравятся, – заверила я, – чудесная работа. Можно посмотреть последний?

Она строго взглянула на меня.

– Тебе в самом деле интересно?

– Разумеется.

Она хихикнула, отложила крестильную рубашечку, поднялась и схватила меня за руку. Потом на секунду застыла, сморщив личико.

– Я никому его не показываю, – прошептала она, – он еще не закончен.

– В таком случае не буду настаивать. А когда вы его закончите?

Лицо у нее стало такое, будто она вот-вот расплачется.

– Как я могу его закончить, если я не знаю! Я думала, ты мне поможешь. Ты ведь сказала, что он не убивал себя. Ты сказала.

Я напряженно ждала продолжения, однако тетя Сара уже потеряла нить разговора и перескочила на другую тему.

– Крестильная рубашечка была порвана, – спокойно сообщила она.

– Неужели? Но расскажите мне поподробней о гобелене.

– Я не хотела никому показывать раньше времени. Это все Люк…

– Люк? – вскричала я, сердце мое отчаянно забилось.

– Такой непоседливый… Заплакал, когда его поднесли к купели, и порвал рубашечку. С тех пор никто не догадался ее починить. Хотя она ведь не была нужна.

– Вы почините ее так, что она будет как новая, я уверена, – сказала я, и старушка просияла.

– Загвоздка в тебе… – пробормотала она. – Не знаю, куда поместить тебя. Потому-то.

– Не знаете, куда поместить меня? – озадаченно переспросила я.

– Я уже закончила Габриеля… и собаку. Славная была собачка. Только имя странное – Пятница.

– Тетя Сара, что вам известно о Пятнице?

– Бедный Пятница, такой милый песик, и такой верный. Должно быть, из-за этого. Интересно, дорогая, как твой малыш будет вести себя во время крестин? Маленькие Роквеллы всегда такие непослушные… Я сама выстираю рубашечку.

– Что вы хотели сказать о Пятнице, тетя Сара? Она сочувственно взглянула на меня.

– Это была твоя собака, тебе лучше знать. Но я никому не позволю к ней притронуться. Ее очень трудно гладить, особенно гофрировку. Я гладила ее для Люка. И для Габриеля.

– Тетя Сара, – сказала я, повинуясь внезапному порыву, – покажите мне этот гобелен.

В ее глазах мелькнул лукавый огонек.

– Но он не закончен, и я не хотела его никому показывать. До поры до времени.

– Почему? Вы же показывали мне предыдущий, а он тоже не был закончен.

– То было совсем другое дело. Тогда я знала…

– Знали? Она кивнула.

– Понимаешь, я не знаю, куда поместить тебя.

– Но я же здесь.

Она склонила голову набок и взглянула на меня блестящими птичьими глазками.

– Сегодня… завтра… может быть – через неделю… А где ты будешь потом?

Но я не собиралась отступать.

– Ну пожалуйста, – вкрадчиво попросила я, – разрешите мне посмотреть.

Мой неподдельный интерес явно льстил ей.

– Ну, разве что тебе, – согласилась она, – но больше ни одной живой душе.

– Я никому не расскажу, – пообещала я.

– Хорошо, иди сюда.

Она подошла к шкафу, достала кусок полотна и прижала его к себе так, что вышивка была не видна.

– Пожалуйста, покажите.

Тетя Сара повернула гобелен картинкой ко мне, по-прежнему прижимая его к груди. Вышивка изображала южный фасад дома; на каменных плитах перед ним лежало тело Габриеля. Картина была столь выразительной и правдоподобной, что мне стало нехорошо. Приглядевшись, я увидела рядом с Габриелем Пятницу, его распростертое маленькое тельце застыло в смертном окоченении. Это было ужасно.

Я не смогла сдержать возгласа изумления, и тетя Сара удовлетворенно хихикнула. Мой испуг был для нее лучшей похвалой.

– Все выглядит… совсем как в жизни, – выдавила я.

– А все так и было… в определенном смысле, – задумчиво промолвила она. – Я видела, как он лежал, – спустилась во двор, когда тело еще не унесли… Именно так он и выглядел.

– Габриель… – печально пробормотала я, ибо гобелен вызвал к жизни множество милых воспоминаний и позволил мне увидеть мужа так ясно, как мне не удавалось со дня его гибели.

– Тогда я сказала себе: я вышью это на своем следующем гобелене, – продолжала тетя Сара, – и я это сделала.

– А Пятница? – спросила я. – Его вы тоже видели? Она замолчала, словно пытаясь припомнить.

– Видели, тетя Сара? – не отставала я.

– Он был преданным псом, – ответила она, – и умер из-за своей преданности.

– И вы видели его мертвым… как Габриеля? Ее лицо снова сморщилось.

– Все на гобелене, – ответила она наконец.

– Но там он лежит возле Габриеля, а на самом деле было не так.

– Не так? Ведь его унесли, разве нет?

– Кто унес его?

Она непонимающе взглянула на меня и повторила:

– Кто его унес? – так, будто умоляла ответить.

– Вы же знаете, правда, тетя Сара?

– О да, я знаю, – радостно подтвердила старушка.

– Тогда умоляю – скажите мне! Это очень важно.

– Но ведь ты тоже знаешь.

– Если бы! Скажите же, тетя Сара, мне непременно нужно это узнать.

– Я не помню.

– Но вы помните так много всего, неужели вы не можете вспомнить такую важную вещь?

Ее лицо вдруг просветлело.

– Вспомнила, Кэтрин, – это был монах!

Вид у нее был такой невинный, что я поняла: она помогла бы мне, будь это в ее силах. Я так и не поняла, что же ей все-таки известно. Она жила в двух мирах – реальном и воображаемом, которые подчас так переплетались, что она не могла различить их. Обитатели Забав явно недооценивали ее: они выбалтывали перед ней свои секреты, не подозревая, что она, подобно сороке, набрасывалась на яркие и блестящие кусочки информации и уносила их в свое гнездо.

Я еще раз взглянула на гобелен, и теперь, когда первый шок прошел, заметила, что тела Габриеля и Пятницы занимали только часть его. Оставшаяся часть была пуста.

Тетя Сара тут же угадала мою мысль, лишний раз подтвердив, что могла быть весьма проницательной.

– Это для тебя, – пояснила она. В эту минуту она походила на ясновидящую, от взора которой будущее, неизвестное обычным людям, отгорожено лишь прозрачной завесой.

Я промолчала. Она подошла поближе и вцепилась мне в руку так, что я ощутила сквозь рукав прикосновение ее горячих пальцев.

– Я не могу закончить, – прохныкала она, – потому что не знаю, куда поместить тебя. – Она снова повернула гобелен картинкой к себе. – Ты не знаешь. Я не знаю. А монах знает… – Она вздохнула. – Ничего не поделаешь, придется подождать. Так некстати… Я не могу начать следующий гобелен, пока не закончу этот.

Тетя Сара отошла к шкафу, спрятала гобелен, потом вернулась и заглянула мне в лицо.

– Ты неважно выглядишь, – заметила она. – Присядь. С тобой все будет в порядке, правда ведь? Бедняжка Клер! Она умерла. Можно сказать, что ее убило появление на свет Габриеля.

Пытаясь избавиться от неприятного чувства, нахлынувшего на меня при виде мертвого Габриеля на гобелене, я рассеянно отозвалась:

– У нее, кажется, было больное сердце, я же совершенно здорова.

Тетя Сара с сомнением взглянула на меня.

– Может, поэтому мы и подружились… – загадочно произнесла она.

– О чем вы, тетя Сара?

– Мы ведь с тобой друзья. Я с самого начала знала, что так и будет. Как только ты появилась, я подумала: «Мне нравится Кэтрин. Она меня понимает». Наверное, поэтому они и говорят…

– Тетя Сара, объясните, ради Бога, что вы имеете в виду. Почему вы считаете, что мы с вами понимаем друг друга лучше, чем другие?

– Про меня обычно говорят, что я впала в детство… У меня вдруг мелькнула ужасная догадка.

– А что говорят про меня?

Немного помолчав, она сказала:

– Я всегда любила бывать на галерее менестрелей. Меня охватило раздражение. Неужели в ее голове опять все перепуталось и теперь мне не узнать, что она имела в виду? Но потом мне стало ясно, что ее слова как раз и были ответом на мой вопрос и что галерея менестрелей как-то связана с ее открытием.

– Вы прятались на галерее менестрелей, – торопливо подсказала я, – и услышали чей-то разговор.

Она кивнула, широко раскрыв глаза, потом быстро оглянулась, словно ожидая увидеть кого-то у себя за спиной.

– Речь шла обо мне?

Она снова кивнула и потрясла головой.

– Боюсь, в этом году нам не придется украшать дом к Рождеству. Из-за Габриеля, понимаешь? Несколько веточек остролиста – и все…

Внутри у меня все кипело, но я сознавала, что не должна спугнуть ее. Старушка, очевидно, подслушала нечто, не предназначавшееся для моих ушей, и ни за что мне не расскажет, если поймет, что я пытаюсь выведать ее секрет. Надо пуститься на хитрость, иначе я ничего не узнаю.

Взяв себя в руки, я небрежно произнесла:

– Не расстраивайтесь, зато в будущем году…

– Кто знает, что случится с нами до будущего Рождества… Со мной… с тобой…

– Скорее всего, я буду жить здесь со своим ребенком. Если это будет мальчик, семья захочет, чтобы он воспитывался в этом доме, так ведь?

– Они могут отнять его у тебя. Они могут отправить тебя…

Я сделала вид, что пропустила последнюю фразу мимо ушей.

– Но я не соглашусь расстаться со своим ребенком, тетя Сара. Кто может разлучить дитя с матерью?

– Могут… если доктор решит.

Я взяла крестильную рубашечку и стала с притворным интересом рассматривать ее, но с ужасом обнаружила, что руки у меня дрожат и тетя Сара может это заметить.

– Что, доктор так и сказал?

– Ну да. Он разговаривал с Рут. Сказал, что на это придется пойти, если твое состояние ухудшится, и что лучше сделать это до рождения ребенка.

– А вы были на галерее менестрелей?

– Они стояли в холле и меня не видели.

– Доктор сказал, что я больна?

– Он называл это «душевным расстройством» и говорил, что в таком состоянии люди часто страдают галлюцинациями и совершают странные поступки, а потом обвиняют других. По его словам, это мания преследования или что-то в этом роде.

– Понятно… Значит, он считает меня сумасшедшей? Ее губы задрожали.

– О, Кэтрин, – прошептала она, – ты мне так нравишься! Я не хочу, чтобы ты уехала. Не хочу, чтобы тебя отправили в Ворствистл…

Это слово прозвучало похоронным звоном – колоколом на моих собственных похоронах. Если я не буду очень осторожна, они похоронят меня заживо.

Я не могла ни минуты больше оставаться в этой комнате.

– Извините, тетя Сара, но в это время мне положено отдыхать. Не возражаете, если я вас оставлю?

Не ожидая ответа, я нагнулась, поцеловала ее и размеренным шагом вышла из комнаты. Оказавшись в коридоре, я опрометью побежала к себе, влетела в спальню, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной. Я казалась себе зверем, загнанным в клетку, дверца которой готова вот-вот захлопнуться. Я должна успеть выскочить. Но как?

Решение пришло быстро. Прежде всего я повидаюсь с доктором Смитом и потребую у него объяснений. Если понадобится – расскажу, что его разговор с Рут был подслушан, постаравшись, разумеется, не упоминать имя тети Сары. Впрочем, дело слишком важное, чтобы заботиться о подобных пустяках.

Так вот что они говорят обо мне: «Она сумасшедшая». Эти два слова гулко отдавались в моей голове, словно бой тамтама. Они считают, что я страдаю галлюцинациями и одной из них был черный монах в моей спальне; что я совершаю дикие, необъяснимые поступки, а потом забываю об этом и подозреваю других.

Они убедили в этом доктора Смита, и я должна доказать ему, что это не так.

Я накинула синий плащ – тот самый, который висел на парапете, – он был длинный и теплый, а ветер уже стал по-зимнему пронизывающим. Но, торопясь к дому доктора, я не замечала холода.

Мне было известно, где живет доктор, так как мы высадили там Дамарис, возвращаясь из Нэсборо. Сама я никогда у них не была. Вероятно, раньше Роквеллы посещали Смитов, но в последнее время из-за болезни миссис Смит эти визиты прекратились.

Дом стоял на участке земли площадью примерно в акр. Это было высокое, узкое строение, жалюзи на окнах напомнили мне о Глен-Хаусе. В палисаднике росли высокие разлапистые ели, их ветви загораживали дом от света.

Медная табличка на двери сообщала о том, что здесь живет врач. На мой звонок появилась седая горничная в накрахмаленном чепце и переднике.

– Добрый день, – поздоровалась я. – Доктор дома?

– Входите, пожалуйста, – пригласила горничная. – К сожалению, доктора сейчас нет, но я могу передать ему все, что вы скажете.

Я подумала, что ее лицо похоже на маску, и тут же вспомнила: то же самое приходило мне в голову каждый раз при виде Дамарис. Нервы мои были натянуты, как струны, и все вокруг казалось мне странным. Я была уже не та, что утром. Разумеется, я ни на секунду не усомнилась в здравости своего рассудка, но отравленное зерно было посеяно в моем сознании.

В холле было темно, на столе виднелся горшок с каким-то растением, возле него – медный поднос для визитных карточек, блокнот и карандаш. Взяв карандаш, пожилая горничная произнесла:

– Не будете ли вы любезны сказать мне ваше имя?

– Я миссис Роквелл.

– О! – Она была явно удивлена. – Вы хотите, чтобы доктор зашел к вам?

– Нет, я хочу поговорить с ним здесь.

– Боюсь, он вернется не раньше чем через час.

– Я подожду.

Она вежливо наклонила голову и провела меня в строго обставленную комнату, видимо, служившую приемной. Но ведь я не просто пациентка: я считаю доктора своим другом, близко знакома с его дочерью. Подумав об этом, я спросила:

– А мисс Смит дома?

– Ее тоже нет, мадам.

– В таком случае, возможно, меня примет миссис Смит? Горничная несколько смешалась, потом ответила:

– Я доложу миссис Смит о вашем приходе.

Она ушла и через несколько минут вернулась с известием, что миссис Смит будет рада меня видеть.

В сопровождении горничной я поднялась в маленькую комнатку на втором этаже. Жалюзи были опущены, в камине горел огонь. У камина на диване лежала женщина. Она была бледна и худа, но тем не менее я сразу угадала в ней мать Дамарис, ибо лицо ее сохранило следы необычайной красоты. Она была закутана в цветастую шерстяную шаль, из-под которой виднелась только рука, слишком хрупкая для живого существа.

– Миссис Роквелл из Кирклендских Забав, – произнесла она, когда я вошла. – Как мило с вашей стороны навестить меня.

Я взяла ее руку и тут же выпустила, до того она была холодной и влажной.

– По правде говоря, я пришла к доктору, – объяснила я. – Но его нет, вот я и подумала, что, может быть, вы захотите меня принять.

– Я очень рада.

– Как вы себя чувствуете сегодня?

– Как всегда, благодарю вас. Самое большее, на что я способна, это передвигаться по комнате, да и то в свои лучшие дни. Ступеньки мне не по силам.

Я вспомнила слова Рут о том, что миссис Смит – невротичка и крест, который послала доктору судьба. Но на лице несчастной женщины я увидела истинное страдание, а ее интерес ко мне был неподдельным.

– Я слышала, вы ждете ребенка, – сказала она.

– Наверное, доктор вам рассказал?

– О, нет… Он не обсуждает со мной своих пациентов. Мне сказала дочь.

– Я много вижусь с ней, она частая гостья в Забавах Лицо миссис Смит смягчилось.

– Дамарис очень привязана к вашему семейству.

– А мы – к ней. Она прелестная девочка.

– У нее есть только один недостаток: ей следовало бы родиться мальчиком.

– Вы так считаете? Знаете, я надеюсь, что у меня будет сын, но дочь обрадует меня не меньше.

– Дело не во мне – мне-то все равно.

Я поддерживала разговор, пытаясь отвлечься от собственных тревог, не слишком вдумываясь в слова своей собеседницы.

– А, так значит, доктор хотел сына?

– Как и все честолюбивые мужчины. В ребенке они хотят увидеть свое воплощение и бывают разочарованы, если это не удается. Но скажите, вы хорошо себя чувствуете?

– Почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, вы неважно выглядите.

– Я… хотела бы посоветоваться с доктором.

– Конечно, за этим вы и пришли. Я уверена, он скоро вернется.

Поскорее бы, молила я про себя. Мне надо поговорить с ним, он должен понять…

– Ваше дело к нему срочное? – спросила миссис Смит.

– Да, весьма.

– Оно касается вашего состояния? – Да.

– Помню, когда я вынашивала своих детей, меня не оставляла тревога.

– Я не знала, что у вас были еще дети.

– Из всех выжила только Дамарис. Я несколько раз пыталась родить сына, но, увы, ничего не вышло. Две девочки родились мертвыми, остальных детей я потеряла на ранних сроках беременности. Последний раз, четыре года назад, я все-таки родила мальчика – мертвого. Это был тяжелый удар.

Она лежала спиной к свету, и я плохо видела ее лицо, но от меня все же не укрылась перемена в его выражении, когда она сказала:

– Доктор непременно желал иметь сына. Я так и не оправилась от последних родов, все время болею…

Как ни была я поглощена собственными заботами, я почувствовала, что эту женщину что-то гнетет. Между нами возникла некая связь, природу которой я не понимала. Ощущение было странным, и я даже подумала, уж не обманывает ли меня снова мое воображение, но тут же отбросила эту мысль.

Я не должна сомневаться в своем рассудке, я все та же, я рассуждаю трезво и стою обеими ногами на земле. И никто не убедит меня в обратном!

Миссис Смит покорным жестом сложила руки поверх шали.

– Одно хорошо, – с коротким смешком промолвила она, – на этом попытки пришлось прекратить.