Вой

– Да, – улыбнулась новая знакомая. – Не такой я самокритики ожидала.

– Какая самокритика! Зачем это скрывать? Я хороший человек. И если вы смотрите, хоть как-то иногда смотрите на парней, то нечего смотреть. Никого не высмотрите. Потому что вот он я, перед вами, красивый, сильный, умный, скромный, самый лучший…

– Да, согласна. Особенно – скромный…

И, несмотря на такое бахвальство – мальчишеское, глупое, беспричинное (конечно, он был под хмельком, да и кто же знал, что эта – не такая, как все?) – не потеряла к нему интерес. Второй разговор уже был и серьезнее, и приятнее, и вначале такой многообещающий…

– Как ты попал в Невинногорск?

– А куда же мне попадать?

– Мне кажется, ты должен быть где-то в Москве, учиться в институте…

– Погоди-погоди. Ты что, против того, чтобы я был здесь?

– Нет, я не против… – она замолчала.

– Ты не против, чтобы я был именно здесь? Сейчас? Возле тебя? – Он приблизился к ней вплотную.

Она, улыбаясь, отошла на шаг.

– Ты права… и не права. Все это уже было – Москва, институт…

– А расскажи… Нет, расскажи все сначала.

– Как сначала, всю биографию? Боюсь, это будет неинтересно.

– А хоть и всю. Мне интересно.

– Нет, сначала ты о себе.

– А что мне о себе рассказывать? Я технолог, попала сюда после техникума, по направлению… И все. Живу просто.

– О как это прекрасно, жить просто! Я лишь мечтаю об этом.

– Почему?

– Да вот, не знаю. Не получается.

– Почему же ты здесь? Почему не захотел учиться?

Спросила это с чувством удивления и сожаления, будто что-то в ее собственной жизни зависело от того, учится он или нет. Это неравнодушие и решило вопрос: стоит или нет рассказывать ей все? Нет, все, конечно, не расскажет. Не нужно ей знать все, а внешние факты жизни – можно…

– Поехал я после школы поступать – куда бы ты думала? – в МИМО. Вообще, насколько я знаю, факультетов международных отношений всего три в Союзе – есть еще в Ленинграде и в Киеве. Я ведь в себе уверен, я – это я! Почти гений, почти бог… без пяти минут. Оценки в аттестате – «хорошо» и «отлично», одна тройка, правда. Но я же знаю, что не хуже круглых отличников, захочу – выучу все, а главное – полон сил и решимости. Стою в очереди сдавать документы, очередь длинная, медленная. Слово за слово перекинулись с парнем передо мной, оказалось, он после армии. И когда я ему сказал, кто я такой и на какой факультет поступаю, – надо было видеть его глаза. Я представляю: такое выражение у него было бы, если бы вдруг ему объявили, что вторично забирают на два года в армию. Удивленно смерил меня ироничным взглядом с ног до головы, видимо, посмотрел, как я одет, потом спросил: а родители твои – кто? Я ответил: никто, отец рабочий, мать библиотекарь. Он покачал головой сначала сверху вниз, потом со стороны в сторону. И сообщил: сюда поступают только сыновья больших «шишек». Каких «шишек», спрашиваю, например? Не ниже первого секретаря обкома, был ответ. Я, говорит, хотя и льготы имею после армии, решил тихонечко попробовать на «научный коммунизм», – есть, вроде бы, такой факультет, куда конкурс относительно небольшой, да и то – это лишь попытка, а надежды мало. Единственная, говорит, надежда – это родная партия, в которую вступил в армии… Я все это послушал, только улыбнулся: «Посмотрим, мол, кто на что горазд»… Ну, в общем, все это долго рассказывать и вряд ли интересно, – Сергей сделал паузу, решил проверить ее реакцию.

– Нет-нет, продолжай, пожалуйста, это очень интересно… Ну что: ты улыбнулся и подумал?.. – живо откликнулась она.

При этих словах он и здесь не сдержал улыбки – от самодовольства.

– Ну вот. Сдал я все-таки документы. А остановился у своей двоюродной тети – тети Маши, в Тушино живет, у нее сын, как я, мой троюродный брат, получается. Я все это ей рассказал и начал собирать манатки, думаю, по пути на автовокзал заберу документы. «Ты не спеши, – говорит тетя Маша, – опускать-то руки». Оказывается, у нее есть какой-то родственник-профессор, преподаватель в МГУ на философском факультете, закончил Высшую партийную школу, женился на дочке профессора, «конечно, потом ее бросил», – это так мне тетя сказала. И пообещала, сделает все, лишь бы этот профессор помог. Мне стало интересно, и я отложил отъезд.

И вот, гуляю однажды по Москве. Прошелся по Красной площади, пересек Манежную, иду себе беззаботно, дышу Москвой, оказался возле библиотеки, знаменитой «Ленинки». Стою и смотрю: из храма знаний выходит молодой человечек, именно человечек – с озабоченным видом, низенького роста, пухленький такой, бледный, в очках и, самое интересное – плешивый. Хотя молодой. Я долго на него смотрел, – вот, думаю, до чего наука доводит. И не успел я пройти километра, как увидел другую картину. В Александровском саду бежит тоже молодой парень – в майке и шортах. Это был поразительный контраст: загорелое крепкое тело, мышцы играют, переливаются, не плешивый, лицо спокойное, волевое и – счастливое! Я остановился, как вкопанный: меня осенило! Я понял (тогда мне казалось), в чем счастье, в чем смысл жизни – не в учебе, не в просиживании часами и сутками над книгами, ради того, чтобы добыть эту жалкую ученую степень, жертвуя здоровьем, лишая себя возможности дышать свежим воздухом. А именно в движении, в том, чтобы дышать полной грудью, чувствовать в себе первозданную энергию и наслаждаться ею. В тот же день я тихонечко собрался и уехал домой. Потом брат мне говорил, троюродный: «Зачем же ты уехал, мать уже начала за тебя хлопотать»…

Сергей умолк. Конечно, не упомянул в своем рассказе о той дилемме, которая стояла перед ним давно: что важнее – тело или дух? Не в философском смысле, а на практике – он всегда решал вопрос: чему отдать предпочтение – развитию тела, мышц или развитию интеллекта, духа? Много раз менялись эти приоритеты, но их было всего два. И если сейчас выбор уже не стоял так остро, то это вовсе не означало, что появилась какая-то третья ценность, а означало лишь то, что никаких ценностей уже не было. Он боялся в этом себе ясно признаться, но чувствовал, что третьего ориентира нет, а первые два потеряли актуальность…

Оксана словно что-то обдумывала, глядя на него посветлевшими от весны (разговор был в апреле), теплыми глазами. Вдруг тихо произнесла:

– Необычный человек…

– Что? Как ты сказала?

– Да нет, ничего… А что было потом?

– Это уже прогресс: одна девушка меня называла странным человеком. А «необычный» – конечно же, лучше…

И тут же пожалел, что сказал такое, даже покраснел. Не нужно было говорить, потому что «странный» – вроде как «ненормальный», то есть, как говорят, «с приветом», а «необычный» – надо понимать, редкий, уникальный, даже почти гениальный. Между двумя понятиями – пропасть, такая же, как и между девушками, из уст которых эти слова прозвучали. Странным его называла Люда во время службы в армии, к которой бегал в самоволку, на свидание. Глупенькая в общем, смазливенькая текстильщица. Теперь получилось, что он поставил их почти рядом…

– И какая же девушка тебя называла странным?

– Да… Не стоит о ней говорить… – И снова почувствовал, как кровь ударила в лицо, ведь получается, что все же говорят о ней, да и себя он выдал: зачем же связывался с той, которая «не стоит»?..

– Ладно-ладно, – с шутливым укором мягко сказала Оксана, и тем выручила его. – Так что же было дальше?

«Какая умная. И чуткая», – мелькнула благодарная мысль.

– А дальше все пошло по логике. Раз я не захотел учиться и выбрал здоровье, физическую мощь (поднял руки и сжал бицепсы, которые обозначились под рубашкой, она потрогала рукой и сказала: «Ого!»), следовательно, сам бог велел мне идти в армию…

Конечно, не рассказал, как почти месяц лежал в больнице на обследовании, – врачи решали, нужно ли с таким сердцем призывать на срочную службу. Да так и не смогли однозначно определиться, и если бы он не хотел в армию, то и не забрали бы. Получилось, сам решал. Его спрашивали: «Болит?» и он мог отвечать, что угодно. Сказал: «Ничего не болит» – назло всему миру и себе тоже. Потом, спустя несколько месяцев был момент, когда сильно пожалел о таком выборе.

Сердце действительно то ныло, то кололо, то было ощущение, что вместо него – какая-то бездонная дыра, уходящая по телу в землю и прикалывающая его намертво к земле. Он тогда просто испугался и решил во что бы то ни стало комиссоваться, даже если придется врать, юлить, симулировать. Пришел в медсанчасть, к самому начальнику, пожаловался. «А ты знаешь, – грубо перебил его, не дослушав, холеный, пахнущий не медикаментами, а парфюмерией, майор, – что даже с пороком сердца люди мастерами спорта становились? Так что иди, ничего не бойся, работай, занимайся спортом».

Решимость комиссоваться вмиг иссякла. Сменилась отчаяньем, часами и днями трагических раздумий, которые закончились тем, что и вправду стал делать так, как говорил франтовитый майор-медик (потом – был ему благодарен), – как бы не по его совету, а, опять же, назло – ему, себе, всему миру. По принципу: смерть или победа. Намеренно искал самую тяжелую работу, хватал побольше лопату, поувесистее лом. От зарядки больше не увиливал, наоборот, вставал раньше и давал на тело двойную (по армейским требованиям), тройную нагрузку. И – странно: забыл о сердце. А на втором году, когда служить стало легче, больше не донимала «дедовщина», несколько месяцев бегал по утрам с нагруженным песком солдатским вещмешком на спине, проводил много времени на спортплощадке и достиг такой физической формы, которой не мог похвастаться даже в лучшие школьные времена. Правда, в последние полгода службы руки тянулись больше к бутылке (так было положено жить «дедам»), чем к брусьям и перекладине…

– Вот я и пошел в армию, – продолжал рассказывать о себе такой приятной и внимательной слушательнице, которой еще не было в его жизни. – Говорят, это школа мужества, школа жизни, да?

– Да, – улыбаясь теплыми глазами, подтвердила Оксана.

– Все верно. Там я и научился… пить. Да, пить водку. В основном – вино. Старослужащие таким образом передавали боевой опыт молодежи…

Он, конечно же, не собирался рассказывать, как еще до армии, в Дыбове, несколько раз выпивал сам – брал бутылку вина и уходил с ней, незаменимой подругой, в парк. И не думал рассказывать, что и здесь, в Невинногорске, в последнее время такое случалось все чаще, уезжал один, с бутылкой вина, на речку…

– Я служил в Минске, недалеко от полка дымил огромный текстильный комбинат, точнее, он назывался камвольный комбинат, на котором работало восемь тысяч женщин, половина из них – молоденькие…

И запнулся. Не хватало еще рассказать Оксане, как он познакомился с Людой, которая жила в общежитии. Ему, уходя на дембель, передал ее Вася Плевин из Костромы. Для Люды это было обычное знакомство – один парень уходит, знакомит ее с другим, который даже лучше первого во всех отношениях (так, во всяком случае, говорила Сергею). А по-солдатски такое знакомство называлось иначе: «Сдать-принять по описи», как боевую технику, машину, например… И, конечно, не стал рассказывать, что Люда была первой женщиной в его жизни и что связано «первое» было опять же с пьянкой, как и все последующее по женской части… Теперь уже не стал краснеть, а по-взрослому уточнил:

– В общем, армия научила жизни, к сожалению – не лучшему, что в ней есть. Если первый год службы – страшное, черное время, то на втором году – «черные дни миновали, час искупленья настал», очень веселое время… Случай один был, на первый взгляд, не очень приятный, но – все равно веселый. Рассказать?

– Расскажи!.. Мне правда, интересно, – порывисто отозвалась Оксана.

– Нет, теперь я уже не такой… мечтатель, не знаю, к сожалению или к счастью… А дело было так. Пошел я в караул. Все ходят в наряд, так называемый: или на кухню, пахать, помогать поварам готовить еду на весь полк, или в караул, охранять важные объекты в части, для чего выдается боевой комплект, автомат и два рожка патронов. Среди охраняемых объектов есть пост номер один, возле полкового знамени – святыня, считается, и тебе внушают, что охранять ее – огромнейшая честь для тебя. Выпала и мне однажды такая честь. А прослужил я уже почти год, не салага. И вот – ночь, тишина, я возле знамени, овеянном боевой славой отцов и дедов, в штабе полка. Два часа нужно выстоять, потом тебя сменят; два часа сна, два часа бодрствования – и снова на пост. Надо, естественно, стоять на любом посту, а возле знамени – тем более. Но никого нет, мне уже и сидеть надоело, спать нельзя, в любой момент может зайти начальник караула с проверкой. И я начал мечтать. Как я – на войне, что-то защищаю, действительно святое, родину не родину, а что-то родное. И нападают на это родное вооруженные до зубов вражеские десантники – уже вскрыли дверь, уже на первом этаже орудуют.

Я тихонько отступаю, прижимаюсь к стене, беззвучно снимаю с плеча автомат, снимаю с предохранителя… Десант уже на лестнице, один поворот, и они выйдут прямо на меня, – знамя в торце коридора, спрятаться некуда, да и не привык я прятаться. Я падаю на колено, вскидываю автомат и… прежде чем осознаю, что это лишь игра воображения, нажимаю на спусковой крючок… Ты знаешь, как стреляет автомат Калашникова и какие там пули? Такой ужасный, бьющий по перепонкам треск, его слышно за километры. Короче, выпустил я очередь в стену, хоть увидел вблизи, как бьет «Калаш». Ну и тут началось. Представь себе: тихая ночь, мирное время и вдруг стрельба в части, настоящая, да не просто в части, а в штабе!.. Весь полк на ногах, командиры на ушах, через двадцать минут приезжает генерал – начальство тут же, недалеко живет, меня – под арест, на «губу». Потом смеялись, это – потом… А через год, когда я пришел в штаб оформлять документы на дембель, нарвался на начальника штаба, – майор Копытко, уставник образцовый, солдафон, не тупой солдафон, а ученый, академию заканчивал. «Почему ты здесь?» – спрашивает меня своим звериным голосом. «Ну, как же, товарищ майор, на дембель, мол, ухожу…» Он вытянул указательный палец, постучал им по стене и говорит своим чеканным командирским басом: «Каждый квадратный сантиметр этой стены должен напоминать тебе о содеянном преступлении! Пошел вон!» «Есть», – говорю. И ушел я на дембель в самой последней партии…

Оксана чарующе улыбалась. Ему казалось, что ее живые, жаркие глаза как бы говорили: «Вот видишь – правда: ты необыкновенный…» Он подумал, что тут справедливее было бы назвать его «ненормальным» – разве может нормальный человек такое отмочить?..

Второй разговор начала с того же вопроса, что и первый, потому что не получила на него ответ (он вынужден был поверить, что это ее действительно глубоко интересует).

– Как же ты все-таки попал на этот завод в Невинногорск? Не поступал больше никуда?

– Поступал. С другом одним армейским, он сагитировал в Невинногорский машиностроительный. Получилось, я поступил, а он нет, причем у него была рекомендация, а у меня нет, из-за этих стрельб возле знамени я ее даже не просил, никто бы не дал. Но… я наконец-то понял: точные науки не для меня. Хотя математик у нас был интересный. Когда перед зачетом или экзаменом мы приносили ему коньяк, он говорил: «Все математики пьют, но не все, кто пьют – математики», брал бутылку и на пять минут уходил… Короче, я понял: в этом институте не найду свое призвание и после первого курса бросил, забрал документы и приехал в родной Дыбов.

– И как же мама к этому отнеслась?

Сергей не понял, то ли ее действительно интересовала его мама, то ли специально об этом спросила, чтобы сделать ему приятное. Даже если специально, то это говорило лишь о ее чуткости.

– Ну а как? Как любая мать… Я ей ничего сначала не сказал. Несколько недель она украдкой посматривала на меня, пока мне не надоело, и я одним словом объяснил: «Бросил». Если бы она не донимала этими взглядами, а потом и вопросами типа «Что же ты дальше думаешь делать?», может, я и не уехал бы. Она не только спрашивала, а искала варианты, и не нашла ничего лучше, как предложить снова идти работать на Дыбовский ремзавод, где я работал до армии. Я понимал: да, конечно, завод, ничего мне больше не светит, только – не в Дыбове. Значит, опять Невинногорск, но уже в другие двери. Да я, в общем-то, не очень и выбирал, куда бежать – лишь бы от этих немых упреков, от этого Дыбова, народишко там, сама знаешь, забитый, дремучий…

Потом Оксана, будто специально, уже в следующем разговоре, снова вспомнила о его маме.

– Сережа, извини. А можно я задам тебе мамин вопрос: что ты думаешь дальше делать?

– Вопрос-то можно, да вот ответа нет.

– Почему?

– Нет, и все. Честно сказать, Оксана, я не знаю, что делать, как жить…

Ему показалось, что сейчас тот решающий сдвиг, от которого изменится вся жизнь, может произойти. Он уже ей доверился больше, чем собирался, и готов был идти дальше…

– Я много читал… Не то что много, но глубоко… Толстого, Достоевского, «Преступление и наказание» дважды прочел, да и другое… Думал над жизнью… Хотел все понять, во всем разобраться, все разложить по полочкам, но так ни в чем и не разобрался…

Он замолчал. Почувствовал, что прозвучало признание не очень убедительно, хотя был искренен.

– Чем ты обижен? – вдруг спросила Оксана.

– Ничем! – пытаясь сыграть большое удивление, ответил, будто такой вопрос был совершенно не по адресу.

На самом деле эти слова вызвали глубокое удивление, которого показывать не хотелось, – удивление ее проницательностью. А излишняя проницательность собеседника редко способствует приятной беседе. Так и закончилась та первая серия разговоров, которая так хорошо шла – по нарастающей, по сближающей.

Потом они беседовали много раз, впрочем, только на работе – особенно на второй смене, когда, бывало, бригада час, а то и два часа ждала, пока подадут бетон. Встречались не раз и в общей компании, на каких-то торжествах, днях рождения и прочее, но ни разу не было у них свидания. Исключительно по его вине, – всегда вел себя так, чтобы не допустить с ее стороны даже мысли о встрече. Иногда, правда, сам не понимая, зачем, делал все наоборот (однажды даже целый цирк устроил под куполом цеха, с акробатическим этюдом, в ее честь), зато в последний момент обрывал ее возможные надежды на сближение. А все потому, что на сегодняшний день он – обыкновенный бетонщик, типичный пьяница-рабочий. Какая же в таком случае может быть серьезная связь с серьезной женщиной вообще, а с нею, с Оксаной, особенно? Чем дальше, тем больше он убеждался, что она – особенная (своей чуткостью, проницательностью, душой и умом, то есть тем, что он искал с юности в женщинах), и тем реже он с нею виделся. Однако возможностей поговорить на работе, как бы случайных, ни к чему не обязывающих, – не упускал. И все-таки вспоминал чаще всего те первые, сближающие беседы – ведь дальше началась, что называется, тягучка, которая могла длиться бесконечно. «Что значит бесконечно? Пока она не выйдет замуж?», – думал с тревогой иногда.

И еще один фрагмент из их особенных, платонических отношений не давал ему покоя. Однажды зимой, на второй смене, когда стояли в полутемном коридоре возле ее кабинета, она вдруг спросила:

– Хочешь, я тебе подарю перчатки? Сама связала…

Посмотрел на ее руки, на них были зеленые вязанные перчатки. Не дождавшись положительного ответа, сняла их.

– Держи, – сказала просто, как друг, отдающий другу что-то такое, что всегда пригодится, и положила перчатки ему на грудь (ему пришлось прижать их рукой, чтобы не упали) и быстро зашла в кабинет, закрыв за собой дверь.

Потом долго думал, что бы это значило. По крайней мере, не для того подарила перчатки, чтобы их носить, – с ее-то маленькой ручки на его лапу? Он их взял механически, но смутно чувствовал, что это подарок необычный, что таких подарков, может, в его жизни больше и не будет, и такая женщина, скорее всего, тоже больше не встретится… А ведь она отдавала свою руку, и ему оставалось лишь взять ее сердце…

«Я ничем не обижен!..» – шептал Грохов, видя ее целомудренно-испытующее лицо под закрытыми веками, в который раз убеждая себя, что надо ей все откровенно рассказать, объяснить, почему он такой, что с ним происходит, – объяснить даже то, чего сам не понимал, а вот она поймет…

Он ворочался. Скрежет металлического панцирного матраса отдавался постреливающей болью в висках, перемешивался с пьяным храпом Гриши и с тяжелой, липкой мутью под горлом, – Сергей понял, что уже не уснет так просто. И попробовал развеселить себя еще одним эпизодом из армейской жизни, представляя, будто бы рассказывает эту историю Оксане.

– Возле нашей части протекала небольшая тихая речушка Свислочь, с одной стороны город, с другой речка, стоило прыгнуть через бетонный забор (а это не преграда), и ты уже на зеленом берегу, – рассказывал мысленно себе-ей. – Мне оставались до дембеля считанные дни, максимум месяц, – уже май, считай – лето. Я залез на забор, сижу, наслаждаюсь теплом, солнышком. А на речке молоденькие девушки, школьницы-старшеклассницы плавают на байдарках, тренируются. Подплывают к маленькому мостику, одна вылезает, другая осторожно садится, легким движением отталкивается. Мне тоже захотелось, никогда не плавал на байдарке. Не долго думая, я спрыгнул и пошел к реке. Девочки охотно уважили мою просьбу (вообще, там солдат уважают), – освободили мне байдарку. Пока вдвоем ее держали возле мостика, я залез, уселся, все хорошо. Потом говорю: «Пускайте!», и только оттолкнулся веслом, видимо, слишком резко, – брык! и перевернулся. Похохотали, и я пошел в полк сушиться. Только высовываю голову из-за забора, а тут командир полка идет со своей свитой. И – пальчиком так: «Ко мне!». Я понял: десять суток «губы» обеспечено. Подхожу, куда уж деваться? Вода с меня течет, как с собаки, одна пилотка сухая, потому что лежала на берегу. «В чем дело?» спрашивает командир, и челюсть от ярости бегает. Я ему все прямо и объяснил: хотел, мол, покататься на байдарке, не удержался, перевернулся… Он посмотрел на меня, – а то, что мне осталось два дня служить, видно – и говорит: «Дурак ты, едрена мать!» И пошел своей дорогой, только один из его свиты, зам по тылу, повернулся и показал большой кулак…

Случай этот не развеселил его, не утешил, – доведется ли когда-нибудь рассказать ей? Или, может, такие приколы ему самому уже не интересны, уже не веселят вообще в жизни? Или мало было выпито вечером? Ведь в раздумьях алкоголь быстрее выветривается – давно заметил…

«Я ничем не обижен!.. Я нормальный человек, Оксанка…», – заскрипел он пружинами и сдавленными оскоминой зубами. «Как тебе доказать? Я докажу тебе…»

Главного, как именно это доказать, он не додумал, – дверь с грохотом распахнулась, ввалился Жора. Сразу включил свет, не разбираясь, кто здесь есть и кто здесь спит.

– Сержик, ты не спишь? Как классно, что ты не спишь! – оскалил из-под усов и бородки два ряда ровных, не очень белых зубов, вынимая из-за пояса под пиджаком бутылку вина и ставя ее на стол.

– Нет, Жорик, нет… – стал отпираться Сергей.

Жора, коренастый, внушительной силы парень – со вздернутой верхней губой, таким же носом и такими же бровями, с растущими вширь рыжеватыми кудрями, из-под которых едва виднелись мочки ушей, – по-деловому поднял руку.

– Я же специально заныкал, – укоризненно показал на семисотграммовую бутылку «Белого крепкого», – спрятал от Вальки, терпел, чтобы с тобой выпить…

– Да подожди! – все еще жмурился Сергей. – Ты на часы посмотрел? Который час?

– Три часа… Да какая разница! Давай, Сержик, вставай, когда мы еще с тобой вмажем?

– Да, это действительно проблема, – оценил шутку Сергей. – Из-за этих пьянок некогда стакан вина выпить. А на работу завтра пойдем?.. То есть сегодня?..

Он уже вспомнил, что был готов к такому ночному продолжению выходного дня, да и граммов двести-триста были сейчас не лишними, для сна…

– А, давай, а то как-то мутно на душе. Смутно и мутно.

В эту ночь они уже не смыкали глаз, и утром пошли на работу, – не выспавшиеся, уставшие от выходных, но – как на праздник, веселенькие.

И так, с помощью вина поддерживая трудовой энтузиазм, работали целую неделю, и мужественно отстояли еще одну пятидневную вахту, как и весь цех, и завод, и город, и страна.

И наступила очередная, такая долгожданная пятница.

11

Идти «в собрание» вызвалась вся комната. «Все – так все!» – авторитетно заявил Васильевич. Худолицый, скуластый, с маленькими, всегда прищуренными черными глазами на серовато-ржавом морщинистом лице, со шрамом на правой части лба и левой щеке (видимо, добытым в один прием), он любил повторять: «Я с Васильевского острова, с завода «Металлист», – и это как бы подчеркивало его уникальность и авторитет. Но кто желал, мог считать его авторитетным по другой причине – из-за пяти судимостей и двадцатилетнего лагерного стажа. После освобождения ему было запрещено проживать не только в родном Питере, но еще в пятидесяти городах страны, и он, устроившись на работу и получив койко-место в вольном общежитии, осел в Невинногорске, где отбывал последнюю «химию».