Эльге, до востребования

Эльга заплакала:

– Надо ее похоронить.

– Я… Я нечаянно, – растерялся Валерий. – Я не хотел. Так вышло.

Я птенцов защищал. Думал, ее просто отпугнуть.

Большая розовая птица лежала на дорожке, так близко, что были видны все распушившиеся перья. Она ушла в дом. А через час не было ни птицы, ни Валерия, наверное, он ушел к себе.

***

Осенью и зимой она с Валериком так и не встретилась. Все завертелось, потом она заболела ветрянкой, мама с Алеком уехала жить к знакомым. Потом ей с таким лицом ни с кем встречаться не хотелось. Под всеми подразумевался Он. И где-то после Нового Года они с мамой зашли к Мине Григорьевне на Покровку, просто так, по случаю. Но Его не было – в спортзале тренируется, могли и не заходить.

Правда, иногда в почтовом ящике находились вчетверо сложенные записки, помеченные буквой «Э». Он бодро писал всякую глупость: «Никак не удается, дорогая сестренка, сводить тебя в кино. Приходится много заниматься. Надо готовиться к выпускным испытаниям. Я подвел итоги и выяснил, что у меня много провалов. Я совершенно запустил литературу, читал бегло и далеко не все, что положено. Сейчас наверстываю. Много занимаюсь алгеброй – без нее ныне никуда. И тебе советую поднажать на матаппарат. В.»

А перед Новым годом письмо принес Алек и стал прыгать, размахивая сложенным листочком, как дикарь:

– Уууу!! Йо-йой! Тебе послание! Я принес! Как вестовой. О дева, чем вознаградишь ты гонца?! Йооо!

Стоило бороться с этим дураком, когда там просто поздравления с праздником и отчет о том, сколько еще предстоит изучить в наступившем году. Он и ей советовал поднажать на точные науки. И крепко жал руку, желая всех успехов в новом году.

А весной она достала из почтового ящика еще одну записку, где он вновь желал всех успехов и советовал обязательно посмотреть кинокартины «Переход», «Брат героя», «Гибель «Орла» и «Эксперименты по оживлению организма».

Получается, он ходит в кино, без нее.

Она тоже пошла с Алеком и его вечным дружком Юркой, в «Арктику», что была в прежней кирхе. Мальчишкам фильм понравился, но она старше. Зачем ей фильм про младших школьников? Опять он над ней смеется, указывая ее место.

А ведь это он приносил записочки в ее дом, бросая их в ящик, так и не решился позвонить в дверь. Наверное, он ждал, что она просто возьмет трубку телефона и позвонит, спросит про кино. Или так же отправит письмо. Или, еще лучше, сама принесет записку, а он ее случайно встретит. И они совершенно случайно пойдут в кино. На совершенно бесполезную, по его мнению, «Музыкальную историю» с Лемешевым.

***

Эти мысли занимали ее больше всего, и она даже не заметила, как началась последняя четверть, и тройки заняли весь дневник. Даже учительница немецкого спросила:

– Что с тобой? Ты где-то витаешь! Путаешься во временах. Хотя произношение прекрасное, наверное, у тебя хороший репетитор.

– Три.

– Что три?

– Репетитора три.

– Тогда совершенно непонятно, почему ты не подготовила темы.

– Я все сделаю, – ей даже не было стыдно и не было страшно, чем кончится этот год. Какая разница, если они так и не пошли в кино. Она долго шла из школы, петляя по переулкам.

Как было объяснить учительнице, что она с трудом понимает разницу русского и немецкого, если она даже дома этого не может сказать. Там не только в лексиконе дело. Слова – ерунда, их можно выучить или просто запомнить, подобно попугаю. Но вот как с колобком быть. Русский и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от зайца ушел, а потом поддался на лесть лисы, и тут его и съели. А немецкий толстый жирный блинчик (dicken, fetten Pfannkuchen) бегал от всех, бегал, а потом сам в корзинку к трем голодным детям прыгнул, чтобы накормить их. Она хотела это обсудить с Ним, но он молчал. Она даже несколько раз прошла по Покровскому бульвару, близ их дома, но, увы, напрасно.

***

Весной Эльге стало казаться, что идущий впереди старшеклассник – Он. Все вокруг было про Него: афиша фильма, книжный, наверное, здесь он учебники покупает, кондитерский в Ивановском переулке – такие булочки он любил, цветочный на углу – ему и в голову не пришло подарить ей цветы. Но больше всего ей нравилось сидеть за шторой на подоконнике, смотреть в двор-колодец, мечтая, что она сейчас увидит, как он идет со своей запиской.

И самое странное, что записка в почтовом ящике появилась, а Его она так и не заметила. Записка была строгой: «Дорогая сестренка, вот уже конец года. Как ты его закончишь? Надеюсь, что ты приложишь все силы, чтобы не было стыдно перед родными. А я снова к столу, еще три учебника, которые надо проштудировать. Надеюсь, выйти из класса если не первым, то хотя бы вторым».

А что она ему скажет, когда у нее сплошные «уды». И как объяснить, почему ей совершенно не интересно было в этом году учиться? А может, ее назначение в ином? Не все же должны переводить и преподавать, не всем дается аналитическая химия, не все ее так преданно могут любить.

Вот, говорят, бабушку Рахиль, которую она никогда не видела, она с папиными братьями и сестрами в 1924-м уехала в Палестину, просто научили на роялях играть да и замуж отдали, правда, ей не повезло, за нелюбимого, хотя и влюбленного в нее без памяти. Она сидела дома и книжки читала, хозяйство ее не увлекало, дети не забавляли, даже раздражали, слишком на рыжего мужа похожи. Только младший ее радовал. Дома перемигивались и многозначительно говорили, что не похож он на ее мужа Элиагу, это точно. Тетки вообще любили позлословить, во всем видели интриги и тайны. Говорили, у бабушки был свой выезд и бриллианты.

Эльга видела во дворе своего дома примадонн, что к Льву Оборину, их соседу, ходили, их, конечно, привозили на машинах, но бриллианты на них не видела. А может, она и вовсе не понимает, что такое бриллианты. Ей всегда казалось, что это как на картинах в Третьяковке, что-то внушительное и красивое.

***

Бриллианты бабушки Рахиль ушли на строительство колхозов, называемых кибуцами, и бабушка там тосковала по снежной Москве, где остались сын и выезд. По чему она больше тосковала – неизвестно. Но об этом было запрещено говорить, а тем более нельзя было мечтать о жизни «курицы, что вечно сидит на насесте и смотрит в окно». Потому надо как-то закончить шестой класс.

Как-то так, чтобы родители и тетки не узнали о случайно возникших проблемах в школе.

Жаль, что у нее нет бабушки, она бы поняла. Мама с сестрами рано осиротели, а папина мама живет в далекой Палестине, куда никто никогда не попадет.

У Валерика есть бабушка, хотя она его замучила своей опекой, но, наверное, он на самом деле так не думает, просто он хвастается бабушкой. Ему нравилось капризничать и восставать против их бесконечной заботы. К тому же, у Валерика было две бабушки, которые вечно его контролировали. А у нее, Эльги, ни одной.

***

Когда моя бабушка в начале нового тысячелетия впервые все-таки попала в Израиль, она увидела многочисленное потомство своей бабушки Рахиль, детей ее детей, братьев и сестер своего папы – Брайны, Ханны, Абраши. Тех, кто уехал, и тех, кто уже забыл, что уехали их родители. Они их сразу узнали в аэропорту, так были похожи они на Алека. «Арестова порода», – сказала бабушка. Израильские родственники радовались, как дети, обретенной сестре. И вспоминали, как их любимая бабушка плакала:

«Зачем уехали в эту пустыню из замечательной Москвы?!»

«Вот Арошка сидит там, икру по лысине размазывает, а они тут в полях гнутся, чтобы морковку вырастить», – повторяла им бабушка.

Упрямая Брайна, которой в Московском университете прочили карьеру выдающегося математика, утверждала, что рано или поздно здесь будет город-сад, они верят в землю обетованную. «Ну и оставалась бы в советской Москве, – причитала бабушка, – Там таких истовых любят». И все внуки Рахиль, слушая рассказы о прекрасном граде Москве, завидовали Арону и его детям. Хорошо им живется в Москве.

Это только в 45-м они узнали о судьбе своего народа в Европе. И устыдились своей зависти.

А потом самый младший любимчик семьи Абраша как представитель нового государства Израиль через сорок лет после отъезда попал в Москву, нашел старшего брата. Арон жил все в той же холостяцкой квартире на Солянке, с женой, двумя детьми, сестрами жены, шумно и весело. И бедно. И опасливо. Абрам пригласил старшего брата в Большой театр, где Арон последний раз был где-то в 1920-м. А сейчас это только для иностранцев, таких, как вот его младший брат.

Вернувшись в Хайфу, Абрам рассказал семье о быте москвичей, и снова всем стало стыдно за зависть свою. Так на Эльгу братская любовь и пролилась, за всех. Ну и мне немного перепало.

***

Дома не замечали ее состояния, но и школьный дневник не спрашивали. А может, просто делали вид, что не понимают причину ее меланхолического состояния.

В апреле стали искать дачу. Амалия важно читала справочник о дачах, а Эльза смеялась над ней, справочнику уже более десяти лет, а она все в него верит.

– Какое направление выбрать? – Амалия впервые надела очки, потому спустила их на самый кончик носа.

– На Казанском уже столько раз были.

– Может, Киевское? Богатыревы тогда точно с нами поедут, у них там своя компания.

– Объединимся.

– К ним иностранцы приезжают, – мечтательно сказала Эльза.

– Это слависты, – махнула рукой Амалия, – Они выросли на Чехове, русская дача с крыжовенным вареньем – это их мечта.

– А твоя мечта – хороший кофе, – не преминула ущучить сестру Эльза.

– Словом, надо спешить, иначе будем жить в сарае на задворках, – заключила мама, остановив спор старших сестер.

Рея была самой младшей в семье Якубовичей, но ее слово было последним. Еще в Латвии она, когда отец овдовел, стала хозяйкой большого дома, а перебравшись в Москву, одна из всех сестер вышла замуж и приютила их, которые и растили ее детей, Алека и Эльгу, – обычная история.

Дачу в Переделкино сняли, но ехать не спешили. Тетки загадочно шептались, куда-то ходили, что-то явно затевалось, тайное и будоражащее.

Тетки всегда были модницами и затейницами. Было отчего: старшая в 1929 была в Америке, откуда привезла целый кофр нарядов – узких юбок-пеналов, мужских рубашек ее крохотного размера, галстуки, булавки для галстука, туфли с каблуком рюмочкой и ремешком. Кофр стал шкафом в ее комнате: кожаный, огромный, с медными застежками. В нем был даже ящик с ключиком, где тетка хранила свои булавки, брошки, клипсы и письма, перевязанные розовой лентой. Были и стопки с синей лентой и просто с бечевкой.

Ее средняя сестра в конце 20-х ездила в Берлин, переводила с немецкого красным инженерам.

Потом эти мужчины приезжали к ним на дачу в Томилино, в белых брюках и парусиновых туфлях, играли в крикет, пили чай из самовара, смеялись, потом мужчины пропадали, а тетки привозили новых друзей. И снова играли в крикет. Ели мороженое: мороженицу привезла одна из теток из какой-то поездки. А мужчины приносили шампанское и конфеты.

Эльгу всегда брали на прогулки по поселку. На станции мужчины скупали всю клубнику и смородину, и Таня, домработница, варила варенье-пятиминутку к вечернему чаю, Эльге доставались пенки. Алек гордо отказывался в ее пользу: мальчишки сладкое не едят. А она ела.

Все равно она не будет такой изящной, как тетки. Она уже толще, чем они. Пыталась юбку старшей тетки примерить, но десяти сантиметров на поясе не хватило. Даже если пуговицы переставить, все не сойдется.

А в выходные все катались на лодках. Теток заносили в лодку на руках, чтобы они не снимали изящных кукольных туфелек, Эльге их размер уже в 13 лет не подходил. Эльгу тоже переносили в лодку, но без смеха.

Она все понимала, потому и оставалась в гамаке с книжкой, хотя и читать не хотелось.

Это Алька все подряд читал – справочники по химии, ее учебники, журналы, даже счета за свет. А потом еще и легко их цитировал.

Она даже не обижалась, что первые мандарины или клубника доставались ему, он же слабенький, вечно чем-то болеет, а она старшая, крепкая, розовощекая. Потому и на дачу выезжали еще в мае, Альку забирали из школы до окончания года, а она оставалась с папой в Москве, чтобы в пятницу вечером отправиться на электричке с Казанского вокзала. Алька встречал их на станции. И они шли к даче, где уже кипел самовар, а все гадали, что они везут к чаю.

В это лето все пошло как-то не так, как-то странно. Вместо Томилино выбрали Переделкино. А в конце июня и вовсе собрались в Митаву. Вдруг передумали покупать Алеку велосипед, хотя еще зимой обещали. Потом, потом, после возвращения из Латвии, ему еще надо научиться кататься.

Словом, в июле. Обязательно купят, он же заслужил своим отличным аттестатом.

Эля загрустила, вспомнив свои четверки. Особенно за немецкий дома достанется, тетки через день ее муштруют, это же их родной язык. И все равно – «хорошо» вышло за год.

Повезло, что аттестат в этот день не пришлось предъявлять: дома была гостья, Элю тоже за стол позвали. Мирра Иосифовна, шумная дама в разноцветной шали, прикладываясь к зеленому ликерчику, хвалила волосы Эли, и кожу, что как персик.

Эту гостью Эля видела впервые. Сначала подумала, что она принесла вести о дяде Мише. Но вряд ли, тогда бы взрослые закрылись в комнате, говорили тихо. А тут тетки как-то натянуто улыбались и кивали головами, а временами младшая тетка Эльза еле сдерживала смех. Но зачем-то она пришла, а при прощании в передней сказала многозначительно: «Ну что же… До завтра».

Утром Мирра принесла два чудесных платья – лиловое с рукавами фонариком и лентой по поясу, а второе – серебристое с длинным рукавом и кружевным воротничком.

– Это мне? – она не поверила счастью, платья скользили в пальцах.

– Пора, – тетки радовались, – Ты выросла. Совсем девушка.

– Это к дачному сезону. Время наряжаться.

Эльза кинулась в комнату, принесла брошку и заколку для галстука.

Алька с приятелем оторвались от шахмат и вышли на шум.

– Это стоит велосипеда, – важно оценил младший брат. Приятель Юрка согласно вздохнул: он так надеялся, что они будут кататься по очереди на новеньком велосипеде.

***

– А почему такая тайна вокруг платья?

– Они так хотели. Я потом случайно узнал, что Амалия отдала свой гонорар за перевод статьи, а Люба взяла ночные смены в больнице. Не хотели, чтобы она знала. Просто так – раз и ты проснулась принцессой. Мы после этого перестали с ней драться или возиться, как дети. Вдруг она стала взрослой, будто перешагнула в другой мир, на нее можно было только смотреть, не пихнуть, не тронуть… А мы все еще оставались мальчишками. Но и с нами что-то случилось в тот день, мы увидели, что она девушка, Постаревший рыжий еврейский мальчик в потрепанном пиджаке с чужеродными пуговицами был смущен своими же словами.

***

Дачу в Переделкино сняли далеко от станции, близ туберкулезного санатория, куда на лето устроилась работать Люба. Сняли выгодно, потому как хозяйка, работавшая там же санитаркой, по утрам выдавала кувшин молока и ягоды по сезону, да и в гостях жильцов не ограничивала.

Переехали сумбурно, в один день, уже на месте выяснили, что забыли дома кота. Папа обещал его привезти, но не привез, кот сбежал. Эльга было надулась, но тут приехали гости, Мина Григорьевна с Валерием. Валерий вырос, посуровел, резко повзрослел, он уже выдержал испытания на аттестат и сейчас должен был определиться с профессией.

После чая Валерий пригласил Эльгу прогуляться к Сетуни. Тетки кивнули, Эльга, правда, улыбнулась – речка давно высохла, только грязная канава и осталась. Лучше – в писательский поселок, там народные артисты иногда по улице ходят, просто так, запросто. Валерий возразил, что там слишком людно, а ему хотелось насладиться покоем. Алек увязался было с ними, но тетки его остановили, неожиданно засадили за учебники. Он даже перечить не стал, настолько удивился. Все знали, что он круглый отличник, и никогда не докучали проверками уроков и успеваемости.

На улице Валерий сразу спросил:

– Ты будешь мне писать?

– Куда? – не поняла она. Новые туфли безжалостно жали ногу, но дома велели надеть эти бежевые на каблучке.

– Я решил поступать в училище морских инженеров в Ленинграде.

– Но ты же должен стать полярным биологом…

– Кому должен? Матушке? Себе? Стране?

– Твой папа…

– Почему я обязан быть, как он? Потому что он погиб? Почему я обязан оглядываться на него, если я видел его только пару раз в году. Он вечно торчал в каком-то Баренцевом море, мхи собирал.

– Да. – что ему еще сказать, – Морская форма – красиво. Моряки, летчики…

– Какая глупость! – он развернулся и ушел к дачам.

Да, она всегда была глупой. Что из нее может получиться? Это Алек весь в дядю Мишу, все ее учебники уже проштудировал, ясно, будет выдающимся ученым. Друг его Юрка на виолончели играет, музыкантом станет. Чтобы как мама в геологической партии ходить, силы нужны и буйная энергия, а у нее этого нет, значит, не найти ей кого-то, похожего на папу. И будет она, как тетки, одинокой, только у нее и поклонников не будет таких, как к ним на дачу приезжают. А у нее даже первая прогулка лета не задалась.

Худенькая девочка с рыжим хвостом пронеслась мимо на велосипеде, за ней катили еще три велосипедиста. А она и кататься не умеет.

По дороге к даче заметила на лавочке еще одну девочку в соломенной шляпе, она с важно-капризным видом читала английскую книжку, не поднимая глаз на крутившихся рядом с ней мальчишек.

Понятно, что принцесса, но она-то тоже по-немецки и французски читает, но кто это узнает. Это же надо так красиво сидеть, такими тонкими пальцами неспешно страницы листать. А у нее пальцы короткие, ручки пухлые, ничего не сделать, и платье не помогло, и туфли эти дурацкие тоже не помогли. Думала – свидание, а все пошло не так.

У калитки Валерий учил Алека кататься на велосипеде. И где они только его взяли? Она постаралась тихо прошмыгнуть мимо них, но Алек закричал:

– Смотри, как я умею поворачивать.

Мальчишки с завистью смотрели, как «старший друг» учит Алека, а ее брат важничает. И тем, что быстро получилось, и тем, что есть «старший брат», и тем, что Эльку отодвинул.

Она гордо прошла мимо них, даже голову не повернула, хотя хотелось увидеть, как они отреагировали. Сосредоточилась на том, чтобы с шага не сбиться. Взяла первую попавшуюся книжку на веранде и ушла к гамаку. Открыла и стала читать, оказалось – «Справочник фельдшера», чушь какая-то, но не менять же, а то расплачется от обиды.

Ей всегда хотелось жить, как дома жили: большая семья, общий обед, который на самом деле был ужином, когда все возвращались с работы, супница, скатерть, салфетки, ликерчик под конец трапезы, долгие беседы до самого сна, когда она уже клевала носом, но уходить не хотела.

И сейчас не хотела, а эти дураки проклятые все катались на велосипеде, поднимая пыль, которая и до нее долетала.

Пока была малышкой, казалось, что большая счастливая семья будет вечно. А в 37-м перед ее днем рождения дядю Мишу забрали. Он в тот день веселый пришел с цветами и большим тортом, еще в передней потребовал чай ставить. Ей сказал бежать к картине, где дети в лесу заплутали, посмотреть, что они нашли.

Картина была всегда, ее чуть ли не из Латвии привезли. Большая. Дети шли по лесной тропинке. Дядя Миша придумал историю: дети не просто гуляют, они ищут подарки, а потом выкладывают их под рамой. Подарки всегда находились. Только было грустно, что они с Алеком детям в картину не могут гостинчик передать.

А ей было уже почти десять лет. Что могут найти эти рисованные дети, мальчик и девочка? Но дядя Миша настаивал, подначивал, как перед Новым Годом, когда требовал верить в Деда Мороза. Она не верила, но любопытство толкало вперед, и подарки находились.

Взрослые смеялись над ней, хотя она была уже большой и серьезной. И тут, потоптавшись в прихожей, она пошла к картине, на полу лежали апельсины и шоколадка. «Дети не зря гуляли, – смеялся дядя Миша, – А ты сомневалась». Все уже были в предвкушении праздника.

Эля посмотрела на него строго: она слышала, как накануне тетки шушукаются о нем. Она не подслушивала, но так из слов выходило, что у него в подъезде родился ребенок, не от жены, ее двоюродный братик. И жена его скоро родит.

Братика она не видела, но тетки все время бегали на третий этаж, а потом на кухне болтали на французском, думая, что она ничего не понимает. Как же! Фам, фам…

А ночью пришли с обыском, дядю Мишу сразу увели, а потом рылись в ящиках комода, вытряхнули на пол даже ее и Алековы вещи, топали по ним сапогами. Забрали фотографии, книги. Алек заснул от страха. Тетки, запрещавшие даже детям притронуться к их чашкам, молчали, стоя у стены.

И тогда она решилась, разбудила Алека, они тихо стащили картину с идущими по лесу детьми, которые им подарки приносили. Сняли со стены и спрятали под кровать, где уже искали.

Потом тетки куда-то ходили, писали письма, шумно читали ответы из органов. Жену дяди Миши тоже хотели с собой забрать, за ней пришли люди в форме, но она в роддоме была. А потом в квартиру не вернулась, уехала то ли в Горький, то ли в Саратов. Тетки ей писали, но жена дяди Миши ушла жить к какому-то литературоведу. На время к себе они взяли другую жену дяди Миши с малышом, но и та скоро ушла. Тетки молчали, но иногда что-то по случаю покупали Виктору – так назвали сына дяди Миши, ехали в Сокольники, чтобы передать подарочек из-под картины.

***

А у нее так никогда не будет: она не умеет собрать стол красиво, из ничего сотворить пять блюд. Мама и тетки давно махнули на нее рукой – как, мол, научится готовить девочка, если она нормальных продуктов не видела.

Это мама была отчаянной поварихой, умела кашу из топора сварить.

Понятно, в геологической партии и не тому научишься.

Эля любила страшные рассказы, как варили медвежью голову, которую подарили местные охотники. Ей все мамины истории казались страшными сказками – тайга, медведи, рюкзаки, палатка, чай с порохом.

А вот папа едет на работу с портфелем на трамвае, а потом покупает им немного колбасы в гастрономе на углу – все понятно. Возвращалась мама и под песню варила настоящий кулеш. Тетки правда фыркали: «Опять каша из топора». А старшая привередливо спрашивала: «Ты точно в этой кастрюле молоко не кипятила?» Мама «честно» говорила: «Да. А ты опять в синагогу ходила?»

Амалия, вечный фрондер, после ареста дяди Миши стала ходить в синагогу, пугая этой выходкой всю семью. На самом деле это она говорила, что ходит, а потом дома донимала всех кошерностью. А сама сидела на солнышке в сквере и читала книжку. Эля ее однажды заметила, когда шла из школы, но подходить не стала, вдруг у тетки какое свидание. И вообще, зачем разрушать ее образ отчаянного бунтаря, когда она так форсит этим. Амалия ее тоже, скорее всего, заметила, потому что вечером затеяла знаменитый ореховый пирог. Все только руками всплеснули, но Амалия гордо извлекла из сумочки орехи, изюм и курагу.

– Будем печь пирог!

Эле тогда позволили раскатать корж и торжественно нарезать еще мягкий пирог на ромбики, а потом сложить в жестяную коробку еще эйнемовского шоколада, чтобы потом брать по два ломтика к чаю. Алек, правда, хватал бесконтрольно, он вечно что-то жевал, оставаясь худой жердью, только в высоту тянулся, каждую осень приходилось новые брюки покупать.

***

Вульфсоны остались на ночь на даче.

А утром Алька с Валерием спозаранку завеялись ловить рыбу, хотя где ее тут ловить, это же надо в Баковку к плотине ехать, а у них один велосипед на двоих. Но они уехали, только к обеду вернулись, гордо предъявили одного ерша и трех плотвичек.

– Коту годятся, – оценила мама Рея их улов.

Кота так и не нашли. Потому некого было угостить их добычей. И мальчики решили готовить настоящую рыбацкую уху. Разожгли костер, но поколов руки ершами, рыбу бросили чистить, положили в кипящую воду, посолили, поперчили.

Мама, сняв пробу, вынесла категорический приговор – не спасти. Мальчики все же, хоть и давясь, съели свою рыбацкую уху вместе с чешуей. Эльге они даже не предложили, хотя она, само собой, отказалась бы.

***

– Она не поняла, что он влюблен и ухаживает? Ведь все ясно, он ее просто дразнил. – спросила я Алека. Он смутился.

– Поняла, конечно, все поняли. Но тогда не было принято, что ли, как сказать, проявлять чувства.

– А как же революционные валькирии с их сексуальной революцией?

– Так это до нашего рождения было, в 20-е, наверное. Я читал об этом.

Тетки застали, потому замуж не вышли, а может, и не потому…

– Так она бы ему писала, роман в письмах всегда завораживает.

– Она и писала. Но он обиделся на нее. И прекратил переписку. За что, не знаю, под влиянием обстоятельств. Она своим неловким вопросом поставила под сомнение его право на собственный путь в жизни. Мы все продолжали «дело» семьи. Это верно, как я сейчас понимаю: ты приходишь в мир, где знают твоих родителей, дядей, тетей, ты не можешь быть хуже, рвешься вперед, растешь. А Валерик вроде как продолжал и вроде как не продолжал. Папа был биолог-полярник, а он решил в моряки. Всю семью напугал. Говорили, что у него хорошо шли языки и математика, а вышло вот так.