Чаттертон

Очнувшись, она взглянула на своего кота, который, свернувшись клубком, дремал на нижней полке книжного шкафа. Он тут же встревоженно приоткрыл один глаз. «Матушке осточертело все это, – сказала она. – Пусть бы все это сгорело». А заодно сгорела бы и вся ее жизнь, исчезнув в ярком пламени, колеблющем воздух.

Тут дверь приотворилась, и Хэрриет замерла. Показалась рука, затем лоб, затем пара глаз, а затем послышался тонкий голосок:

– Ах, мисс Скроуп, я, собственно, думала, что вы спите. – Это была Мэри, новая помощница Хэрриет.

Та поднялась со стула с видом чрезвычайного достоинства.

– Я не храпела. Я разговаривала с мистером Гаскеллом.

– Мне очень жаль…

Хэрриет скрестила руки на груди.

– Жалеть тут не о чем. Ведь меня же не изнасиловали, а в рот не забили чулок – не правда ли, дорогуша?

Мэри сочла, что та обращается к коту, и сочувственно улыбнулась ему, входя в комнату.

– Вам бы, собственно, чего-нибудь хотелось, Хэрриет?

Хэрриет поморщилась: она разрешила этой молодой женщине звать ее просто по имени, но теперь раскаялась в этом. В ее слабеющем сознании мелькнула мысль о том, что было бы неплохо раздеть эту нахалку до белья и как следует выпороть. Она благодушно улыбнулась:

– Нет, дорогая, благодарствую. Я полностью одета и довольна жизнью. Она нагнулась и потрепала мистера Гаскелла за рваное левое ухо. – Ведь Матушка весела как никогда, правда?

Неожиданный порыв ветра, ворвавшийся из-за растворенной двери, заставил затрепетать ноздри Хэрриет, и она в тревоге обернулась к Мэри:

– Что это за запах такой в комнате, а? – Она встала на четвереньки и принялась обнюхивать ковер. Мэри на секунду опешила, но потом в порыве доброхотства тоже опустилась на колени и понюхала воздух в нескольких подозрительных углах. Ей казалось, что она уже научилась понимать свою работодательницу, и она вознамерилась не удивляться ни ее словам, ни поступкам. Она прочла все ее романы, которые в разговорах с друзьями характеризовала как «занимательные, собственно», хотя втайне ужасалась иным особенностям фантазии Хэрриет.

Так они ползали гуськом по ковру, пока не столкнулись задами. Хэрриет сердито взглянула на помощницу.

– Что тебе вздумалось делать с моей задницей? Тут не позволено шарить никому, кроме меня. – Мэри неловко поднялась, по-прежнему умудряясь улыбаться Хэрриет, которая теперь пробовала на вкус клочок ворса, отставший от ковра. Она решила сохранять на лице эту улыбку до тех пор, пока Хэрриет не встанет и не увидит ее: Мэри хотелось показать ей, как она ею очарована и покорена. Наконец Хэрриет поднялась и пробормотала:

– Должно быть, просто померещилось. Мне в последнее время много всего мерещится.

Она с облегчением обернулась к Мэри:

– Ну что, может, послушаем музыку? – и подмигнула. – Вы, молодые, всё знаете про пищу любви, разве не правда? – Она нажала на кнопку своего переносного радиоприемника «Грюндиг», и тут же комнату наводнили звуки популярной мелодии. – Мистер Гаскелл! – проговорила она с мягким укором как будто это кот злонамеренно включил не тот канал, – и, вытянув руки, попыталась схватить его, но кот с мяуканьем выбежал из комнаты. – Засранец! – прокричала она, глядя, как животное скрывается за дверью. Затем она с нарочитым видом настроила движок на радиостанцию классической музыки, и некоторое время они молча внимали песенному циклу Шумана. Хотя музыка чаровала романтической гармонией, а в песне что-то говорилось о пропавшем попугае, – лицо Хэрриет принимало все более каменное выражение. Она рассеянно протянула руку, чтобы погладить кота, но нащупала лишь воздух. Но и это, казалось, несколько утешило ее. – Что же Матушке делать? пробормотала она в пустоту. – Как ей следует быть?

Мэри, всегда готовая хоть как-то отозваться, решила, что на сей раз Хэрриет обращается к ней.

– С запахом, вы хотите сказать?

Казалось, Хэрриет не расслышала. Она резко выключила радио – как раз в тот миг, когда попугай уже должен был возвратиться с детской туфелькой в клюве.

– Ты допечатала мои записи, милая?

Наконец Мэри поняла, о чем говорит Хэрриет, и немедленно оживилась.

– Да, конечно. И мне представляется… – На протяжении последнего месяца Мэри Уилсон ежедневно усаживалась с магнитофоном, помещавшимся как-то неловко и шатко у нее на коленях (она пыталась было показать, что ничего не смыслит в технике и прочих современных хитростях, но одного взгляда Хэрриет оказалось достаточно, чтобы разубедить Мэри в том, что это возвысит ее в глазах нанимательницы), пока Хэрриет вслух – громким, хотя порой и дрожащим голосом, – вспоминала о своем литературном прошлом. Лягут ли эти воспоминания в основу автобиографии, которую как-то в минуту уныния предложил ей написать ее издатель, или превратятся в какой-нибудь дневник, – Хэрриет еще предстояло решить. Разумеется, если вообще зайдет речь о таком решении.

– И мне представляется…

– Да-да? И что же тебе представля-ается?

Мэри не обратила внимания на тон Хэрриет. Она лишь недавно закончила изучать английскую литературу в Оксфорде, и ей не терпелось выказать премудрость, приобретенную на университетских занятиях.

– Мне представляется, что они крайне неверно истолковали модернизм.

– Кто же эти они, дорогая, позволь полюбопытствовать? – Хэрриет все время придиралась к этому местоимению, говоря, что в подобном значении оно «плоско как доска».

Мэри запнулась.

– Ну, академики, которые дали ложную оценку… – Она сама толком не знала, что собирается сказать, и Хэрриет прервала ее:

– Так значит, тебе известно – что правда, а что ложь? – Мэри слегка зарделась, и Хэрриет смягчилась. И заговорила тем голоском «домохозяйки-кокни», который она нередко имитировала в порядке «шутки» еще с пятидесятых годов. – Таки скушай себе пирожнецо, и порядок! Эй ты, ты чё тут вздумал? – Последняя фраза была адресована мистеру Гаскеллу, который пулей влетел в комнату и внезапно замер перед стулом Хэрриет. – Чего тебя тыгда трывожит? А-га-а, знаю-знаю. Знаю-знаю. – И, продолжая бормотать эту литанию себе под нос, Хэрриет поднялась и направилась к небольшому алькову в углу комнаты, где смутно виднелись ряды бутылок. Она налила себе джина, но прежде спросила у Мэри: – Жылаешь чего, цветик мой? – Мэри с благодарностью отклонила предложение. – Ну вот и славно, девочка моя. – Она вернулась с порцией джина и, заново устроившись в своем неудобном плетеном стуле, взяла серебряную чайную ложечку, лежавшую на столе сбоку. Затем она принялась прихлебывать джин с ложки: она свято верила, что соприкосновение алкоголя с металлом, а также малые (пусть и частые) дозы, никогда не дадут ей опьянеть. Однако таковая теория еще не обрела научного подтверждения, и бывало, что в «тихий час» – когда, по утверждению Хэрриет, ей было необходимо «задрать лапы кверху», – до Мэри долетали слова какого-нибудь известного стихотворения, которые та заунывно напевала. Хэрриет взирала на Мэри поверх края ложечки. – Ну, теперь, когда ты их отпечатала, я надеюсь, тебе захочется привести их в порядок.

– Простите?

– Мои заметки. – Она на миг помедлила. – Собственно.

Мэри явно не понимала, о чем речь.

– Я купила для них папку…

Хэрриет звучно расхохоталась, и вновь в ее воображении мелькнула дивная картина: как ее помощницу хлещут кнутом у нее на глазах.

– А я-то надеялась получить от вас помощь посущественнее, мисс Уилсон. – Видимо, она пожалела, что внезапно перешла на официальный тон. – Знаешь ли, просто чтоб сберечь мне время. Ведь, в конце концов, время былое есть время грядущее – не так ли, милочка? – Тут она скорчила страшную рожу коту, растянув пальцами рот до ушей, а потом возобновила беседу. – Разве я ничего не рассказывала тебе о Томе Элиоте, о том, как он танцевал со мной у себя в «Фабере»?[14] – Мэри кивнула, хотя теперь она уже с тревогой недоумевала, куда клонит ее работодательница. – Он был ко мне так добр… – говорила Хэрриет; в действительности, ее воспоминания о поэте были весьма скудны, да к тому же она вовсе не была уверена, что тот знал, кто она такая. Мэри изобразила на лице почтение и замерла в ожидании, пока ее нанимательница четырежды отхлебнула джина – ложку за ложкой. – Так отчего бы тебе не увязать милягу Тома с теми кусочками про Фицровию? – Она слизнула с верхней губы капельку зелья. – Ну знаешь, какая-то связь ведь должна быть. Я же не могу сама обо всем помнить. – Она снова направилась к алькову и наполнила стакан; мистер Гаскелл последовал за ней и принялся щекотать ей ноги хвостом, пока она стояла перед строем бутылок. Тогда Хэрриет наклонилась плеснуть чуть-чуть джина в кошачье блюдечко, оставленное там на полу. Выпрямилась она с трудом. – Я не могу сама. Просто не могу.

– Не можете расправиться, да?

– Нет, мисс Уилсон. Подняться-то я всегда сумею. Я как Лазарь – уж хотя бы в этом смысле. – Она рассталась со стаканом, пересекла комнату и склонилась над Мэри; она подошла к своей помощнице так близко, что та ощутила сладкую примесь алкоголя в ее дыхании. – Я не могу сама писать о прошлом. Руки у Матушки связаны – разве не видишь? – Она вытянула перед собой руки, положив одну на другую так, словно они были накрепко перехвачены веревкой. Мэри взглянула на них с ужасом, а Хэрриет тем временем изучала буроватые пятна на своей морщинистой увядшей коже. – Ведь столько приходится скрывать, – произнесла она.

Мэри встревожилась.

– Но я тоже этого не могу!

– Не можешь чего?

– Не могу писать за вас. Не могу же я выдумывать.

Хэрриет принялась гладить ее по голове.

– Но разве ты не знала? Ведь всё на свете выдумано.

о чем мы не можем говорить

Как только Мэри ушла, бесшумно затворив за собой парадную дверь дома, Хэрриет вскочила с места и, включив приемник, снова нашла радиостанцию с поп-музыкой. Комната содрогалась от шума, кот в испуге отпрянул, а она во внезапном порыве энергии стала подпрыгивать и кружиться. Остановилась она так же резко, как и завелась, уставившись в зеркало с рамой из золоченой бронзы над камином. «Слушай, – обратилась она к своему отражению, повторяя слова из песни, – я расскажу тебе один секрет».

Она выключила радио и, сняв телефонную трубку, неторопливо набрала номер. Как только раздались гудки, она принялась говорить в пустоту: «Нет, мисс Уилсон, я подпишу этот документ попозже». Каждый раз, когда она бралась за телефон, ей хотелось создать впечатление, будто она по горло занята спешными делами. «Алло, милочка, это ты?» На сей раз она обращалась уже к живому человеку – к своей ближайшей подруге Саре Тилт. «Ну как, тебе получше? Надеюсь, есть какое-то движение в недрах? Прекрасно. Наконец-то. Послушай, милочка, Матушка намечает небольшую вылазку». Наступила пауза. «Да, это довольно-таки важно». Она состроила гримасу мистеру Гаскеллу и прошептала ему: «Не проболтайся!» Затем она прислушалась к голосу подруги, в котором звучало всё большее нетерпение. «Что ты сказала, дорогая? Нет, я ненадолго». Она положила трубку, шлепнула по ней и проворчала: «Сучка!»

Выйдя из дома, она сразу же почувствовала прилив воодушевления. Она жила на маленькой улочке вблизи Брайенстон-Сквер – в районе рядом с Мраморной Аркой, который она настойчиво продолжала звать Стукконией или находясь в особенно игривом настроении – Тайбернией.[15] Ей доставляло особое удовольствие показывать посетителям небольшую памятную табличку на том месте, где некогда стояла виселица: «Когда-то вешали за шестипенсовик, любила повторять она, – а теперь и монеты такой не существует! Странные штуки проделывает с нашими кошельками история».

Но сегодня она направлялась в сторону Бейсуотера, где жила Сара Тилт. Невзирая на многочисленные свидетельства в пользу противного, Хэрриет все еще полагала, будто ходьба «успокаивает» ее, а нечто вроде форсированного марша помогает ей «обмозговать дела». Совершая такие долгие и хаотичные прогулки, она успела заново окрестить все знакомые улицы в окрестностях, и вот теперь она шагала по Долине Костей, через Рай Потаскушек и по Бульвару Разбитых Грез. Вступив в Долину Костей (названную так из-за сверкающих белых фасадов георгианских особняков), она начала раздумывать о своем бесплодном разговоре с Мэри. Разумеется, Хэрриет не могла написать обо всем сама. Если бы она рассказала правду и описала подлинную историю своей жизни, если бы она раскрыла то, что даже наедине с собой называла своим «секретом», то против нее поднялась бы волна возмущения, несущая возмездие и очищение, которая (здесь у нее не было сомнений) привела бы к ее смерти… И она задрожала от предвкушения скандала, проходя по Бульвару Разбитых Грез (место, где собирались гомосексуалы), а там повернула в Рай Потаскушек.

Здесь она немедленно насторожилась, высматривая какие-либо признаки «действия», как она обычно выражалась в беседе с Сарой Тилт, – но был слишком ранний час, так что никаких следов деятельности проституток, облюбовавших эту улицу, пока не наблюдалось; Хэрриет же с раздражением стала припоминать, о чем она только что думала. Но долго предаваться размышлениям она все равно не могла: что-то ей мешало, заставляя переключать внимание с себя самой и устремлять его в совсем ином направлении. Ей лишь на краткие мгновенья удавалось погружаться в себя, а затем начиналось обратное движение, и ее словно выбрасывало снова во внешний мир: это напоминало ощущение при падении.

Меховая шляпка сползла ей на уголок левого глаза, и она со вздохом водворила ее на прежнее место, мимоходом погладив чучело птички, пришпиленное к тулье; теперь, когда оба глаза снова были во всеоружии, она огляделась по сторонам с удвоенным интересом. По Раю Потаскушек шагал слепой; он неуверенно остановился в нескольких ярдах от нее и принялся тыкать вокруг себя палкой, словно очерчивая круг. «Чего тебе не хватает, старичок, так это сценических огней», – сказала она себе. И, быстро подойдя к слепцу, снова заговорила с экстравагантным выговором кокни:

– Те помочь, дружище? Я и сама пиньсинерка.

– Мне нужен Почтамт.

– Как раз сама туды иду, – сказала она. – Держися за мене. – Слепец позволил Хэрриет вцепиться в себя, хотя ей показалось, что он не испытывает особой благодарности. Правда, его лицо оставалось совершенно бесстрастным, и на миг она с испугом всмотрелась в его белые вывороченные глаза. А вдруг он все-таки видит ее… – Где ж твоя псина?

– Она заболела. – Слепой вытягивал вперед свою палочку, как будто он все еще продолжал идти в одиночку. – Она очень стара.

Несколько шагов они прошли в молчании.

– Я ж и сама однажды ослепла, веришь ли. Эти, как их, катаракты выскочили. – Хэрриет обожала выдумывать про себя всякие небылицы. – Я прям-таки испужалась тыгда.

– Но сейчас все в порядке?

– Никогда не знаешь, что еще впереди.

– Не всё так плохо, – ответил он. – Чем меньше видишь, тем больше можешь себе вообразить. – Улыбнувшись, он искоса обратил к ней лицо, и она вздрогнула. – Ведь вы, верно, думаете, что мне ничего не известно про цвета, правда?

– Ну дак откудова ж мне знать.

– А мне известно. У меня все эти цвета – в голове.

– Да ну?

– Иногда, – прибавил он, – лучше вовсе не видеть.

Они снова немного помолчали, и Хэрриет прижалась к нему покрепче, как будто это ей требовалась направляющая поддержка.

– Чуешь меховушку? – наконец спросила она, кладя руку слепого на свою шубу. – Ух и дорогушчая была! А еще, – прибавила она, разоткровенничавшись, – у меня и шляпка такая есть. Жаль, не видать тебе – а уж стоила-то целую прорву, как пить дать. – Она явно наслаждалась своей новой ролью. – Когда мой старичок отошел, мне маленько и перепало. Он у меня таксидермистом был. Небось, не слыхал про таксидермию? Это когда чучелей набивают всякими там штучками-дрючками.

Старик кивнул, но, как показалось Хэрриет, ему было как-то не по себе. Может, он по тону голоса догадался, что она морочит ему голову? Затем ей подумалось: как странно смотреть на человека, который не способен на ответный взгляд. Ужас слепоты – не в самой незрячести, а в том, что не знаешь – когда за тобой наблюдают.

– Скажи-ка, – произнесла она, – а как ты грязью-то не зарастаешь?

– Я моюсь, – резко отвечал тот, – как и все остальные.

– Да-да, но откуда ж те знать… – Она хотела спросить, откуда он знает, что делают все остальные, – но, вглядываясь в его обиженное настороженное лицо, она начала погружаться во тьму, окружавшую его. Она начала воображать его жизнь, чувствуя, как спотыкается и падает, и поэтому вдруг отпрянула. – Ну вот, дружище, – сказала она весело, – те тут чуток исчо направо. Удачного денька, лапуля.

Она повернулась прочь и на миг, закрыв глаза, ослепла.

о том мы должны молчать

Хэрриет с нарочитой застенчивостью застыла в коридоре, когда Сара Тилт открыла дверь. Они поцеловали друг друга в щеку, а потом Сара попятилась.

– Я смотрю, – сказала она, – ты в своей гвардейской форме.

И в самом деле, меховая шляпка Хэрриет, снова соскользнувшая ей на брови, отчасти напоминала кивер.[16]

– Я думала, что, если оденусь в меха, ты меня простишь. – Сара ничего не поняла из этого замечания, но непоследовательность подруги была ей хорошо знакома. – А выглядишь ты вроде неплохо, – добавила Хэрриет.

– Всякий раз, как это слышу, я начинаю паниковать.

– Ну что ж, давай. Паникуй.

Она прошла через прихожую в гостиную.

Сара последовала за ней, показывая язык запрятанной в меха спине старой приятельницы, и затем спросила, не желает ли та кофейку? Она нетерпеливо дожидалась, пока на лице Хэрриет не появится разочарованное выражение, которое (она знала) та была не способна замаскировать, а потом продолжала:

– Или тебе чего-нибудь с ложечкой?

Хэрриет хихикнула и подняла указательный палец:

– Самую малость, дорогая. Плесни Матушке джина, пока у ней еще хватает сил глотать.

– А у меня хватает сил смотреть на это.

Хэрриет не расслышала последнего замечания, произнесенного в сторону. Она успела снять свою меховую шляпку, приподняв ее над головой обеими руками, как будто изображая некую церемонию разоблачения из седой древности; а просторная шуба потребовала гораздо больших усилий, так что Хэрриет пришлось проделать целый комплекс движений, прежде чем она сумела освободиться от нее.

– Отделалась? – Сара разглядывала дорогое одеяние с некоторой враждебностью.

– Не отделалась, дорогая, а только отделилась. – Хэрриет взяла стакан с джином и серебряную ложечку, которые протягивала ей Сара, и, медленно заглатывая свою первую крошечную порцию, принялась оглядывать комнату. Знаешь, – снова заговорила она, – это все время напоминает мне кабинет психиатра. Разумеется, я никогда не была у психиатра. Терпеть не могу, когда лезут в душу.

Квартира Сары была обставлена в современном «функциональном» стиле, который, наряду с ее коллекцией живописи в русле абстрактной традиции пятидесятых, придавал комнате несколько холодноватый вид. Хэрриет в углу вдруг стала опускать нижнюю половину тела, и на какой-то кошмарный миг Саре пришло на ум, что она собирается там облегчиться.

– На что это, – спросила Хэрриет, – я сейчас опускаюсь? – Предмет, о котором шла речь, напоминал доску, перепиленную пополам и водруженную на бочонок с маслом.

– Это называется стул.

– А почему он черный? Я не люблю сидеть на черных штуках.

– А как же тогда твой кот?

– Ну, исключение подтверждает правило.

Сара оставила без внимания последнее замечание подруги.

– Этот стул хорошо подходит для твоей позы, хотя Бог весть…

Хэрриет прервала ее:

– Но совсем не подходит для платья шанель, не правда ли?

Сара с неодобрением оглядела ее некогда «шикарную» красную юбку.

– Конечно, не подходит, если оно давно превратилось в клочья. – А затем прибавила, уже не в силах удержаться от улыбки: – Тебя как будто собаки рвали.

– У-у, ням-ням. Как насчет чая? – Обе женщины рассмеялись, а потом глубоко вздохнули.

– Ну, – сказала Хэрриет, уже усевшись на стул, – давай же будем веселы и искрометны. Спроси-ка, что я делала все это время?

– У меня не хватит смелости.

– Ну-ну. Давай спрашивай.

Но Сара решила, что голыми руками ее не возьмешь.

– Съешь-ка лучше банан, моя дорогая. Ведь ты же слывешь «королевой романа», в конце концов. – Такой титул Сара присвоила ей много лет назад, хотя романы Хэрриет обычно считались весьма мрачными – и даже жуткими.

Хэрриет взглянула на блюдо с фруктами.

– Откуда они взялись? Из «третьего мира»?

Последнюю фразу она произнесла с отвращением.

– Я не знаю, откуда они взялись, – ответила Сара. – Зато я знаю, куда они деваются. – И, взяв банан, она сняла с него кожуру и стала жадно поедать. Эта старушечья жадность приковала к себе Хэрриет, которая не раз пыталась представить, как она сама выглядит за едой. Она наблюдала, как Сара чопорно вытирает верхнюю губу, над которой – как показалось Хэрриет уже показались первые слабые признаки усиков. – Если есть бананы, будешь видеть в темноте, – сказала Сара, спрятав носовой платок. – Или, может, добавила она, плутовато улыбнувшись Хэрриет, – это все бабушкины сказки?

– Да откуда мне знать, скажи на милость? Впрочем, ты мне кое о чем напомнила. – Хэрриет вскочила со стула. – Сегодня я повстречала престранного слепого. Он рассказал мне, что он чучельник. Вот уж не думала, что слепцы умеют лгать, – а ты? Ну, если не считать, – продолжала она, немного помолчав, – каких-нибудь слепых поэтов, да?

– Но, кажется, с ними обычно ходят мальчики-поводыри?

Хэрриет ничего не ответила. Она уже вовсю изображала старика-слепца, которого встретила по дороге к Саре: закрыв глаза, она ощупью передвигалась по маленькой гостиной.

– Где моя собака? – стонала она. – Где старый пес Поднос?

Она шарила руками по каким-то ценным предметам искусства, но Сара не поддалась искушению прикрикнуть на нее.

– Дорогая, ты еще тромб себе заработаешь, – мягко сказала она. Она уже давно заметила, что возраст и сравнительная известность делают Хэрриет какой-то беспокойной: казалось, чем больше она пишет, тем чудачливее себя ведет. – Почему бы тебе не присесть на минутку?

Хэрриет остановилась посреди комнаты, вращая глазами так, что виднелись одни белки, как у слепца. Затем она в притворном удивлении уставилась на Сару.

– О что за дивный новый мир, – произнесла она, – где жены есть такие?[17] – Сара указала на стул, и Хэрриет уселась. – Не люблю слепых, добавила она. – От них прямо пальцы на ногах скручиваются.

– А я и не знала, – сладко проговорила Сара, что ты такая отзывчивая.

– Ты многого еще не знаешь про Матушку. – Хэрриет посмотрела на подругу с суровостью. – Да она вся – сплошное сердце, и всегда такой была.

Это был один из ее излюбленных пунктиков, так что похоже было, что все прочие темы для разговора уже истощились. Хэрриет прикрыла глаза и попыталась вытянуться на своем стуле. Но спинки у него не было, так что она ударилась об стенку. Сара все еще не могла взять в толк, почему Хэрриет решила прийти к ней в гости непременно сегодня, но ей казалось, что она уже уделила достаточно внимания своей старой подруге, и потому она никак не отозвалась на взвизг, который та испустила, опрокинувшись со стула.

– Ну, – сказала она громко. – Давай-ка посмотрим, а что я делала все это время?

Наступило долгое молчание.

– Валялась без ничего, как труп? – предположила Хэрриет, медленно пытаясь вернуть тело в прежнее положение. – Или что-то неприятное случилось?

Сара пропустила мимо ушей ее слова.

– Я в поте лица трудилась над книгой. – В голосе ее слышались вызывающие нотки.

– Правда? – Хэрриет знала, что Сара последние шесть лет занимается исследованием образов смерти в английской живописи, готовя книгу под рабочим названием Искусство смерти, и что книга по-прежнему далека от завершения. – А-а, делаем стёжки по той же дорожке, да? – Сара сердито на нее взглянула, и Хэрриет несколько ретировалась. – Извини, – сказала она. Но видишь ли, от одной мысли о смерти я начинаю нервничать.

– Да ты ото всего начинаешь нервничать. – Сара уже собралась было быстро сменить тему, так как, по правде говоря, она опасалась презрения со стороны Хэрриет, – но ей было необходимо говорить об этом: книга не давала ей ни минуты покоя. Она успела изучить множество образов смерти – от средневековых фресок с устрашающими скелетами до театральной пышности барочных надгробий, от кладбищенских повествований викторианской жанровой живописи до абстрактной жестокости современного искусства, – и теперь ей были в деталях известны многие нюансы в изображении сцены у смертного одра – естественной или патетичной, бурной или уединенной. И все это время она как будто наблюдала за собственной смертью.

Но со временем Сара почувствовала, что ей нужно расширить обзор – то есть, понять всё, признать и объяснить всю совокупность образов, связанных со смертью во всех ее проявлениях. Она изучала artes moriendi[18] XVII века; она посещала различные музеи в Греции и Италии, зарисовывая погребальные урны; она документировала малейшие изменения в похоронных обрядах; она штудировала учебники по рассечению трупов и бальзамированию; она исследовала культ мертвых, бытовавший среди романтиков; и в каком бы городе, большом или малом, ей ни выпадало оказаться, она непременно посещала местное кладбище. И, предаваясь всем этим занятиям, она изгоняла собственные страхи. Она превращала смерть в спектакль. Но вместе с тем, несмотря на проделанную большую работу, она никак не могла заставить себя завершить эту книгу. Она написала несколько глав, подготовила пространные заметки для остальных, и все же окончательное изложение темы не давалось ей. Все куда-то ускользало. Вдобавок, она сознавала, что, как только книга будет дописана, все прежние страхи вернутся к ней. Ибо это будет ее последняя книга.