Даурия

– Давайте, ребята, скорее сюда! Из Мунгаловского партизаны уходят. Обстрелять их надо.

Дружинники вперегонки полезли на скользкую сопку. Каргин оступился и съехал примерно с половины сопки обратно к коноводам. Дружинники, не дожидаясь его, стали залпами бить по процессии.

…Дашутка шла рядом с санями и понукала с трудом одолевавшую крутой подъем гнедуху, когда немного впереди нее и правее пули начали срывать снег с дугообразного гребня придорожного сугроба. Потом она услыхала глухие звуки выстрелов. Тотчас же эти звуки потонули в истошном вопле баб и старух, ринувшихся кто куда. Дашутка бросила вожжи и упала в придорожный забитый снегом ров. Гнедуха круто повернула назад. На повороте сани накренились, гроб свалился с саней, и покойник выпал из него. Гнедуха по снежной долине неслась стремглав под гору, высоко вскидывая ноги. Следом за ней бежали врассыпную самые проворные бабы и девки.

Когда Каргин наконец очутился на сопке, дружинники уже расстреляли по обойме патронов. Вскинув к глазам бинокль, он увидел не партизан, а самые обыкновенные похороны. С краской стыда на лице закричал он злым, простуженным голосом:

– Прекратить стрельбу! Вы ведь баб за красных приняли. Что, глаза у вас повылазили? Там кого‑то хоронить везли. Опозорились теперь мы. В поселок хоть глаза не кажи.

Дружинники перестали стрелять и начали виновато чесать в затылках. Каргин напустился на парня, который первый принял похороны за красных:

– Ты что, Мирошка, окосел с перепоя? Из-за тебя нам теперь прохода не дадут, затюкают так, что жизни не рады будем. Ведь мы, чего доброго, ухлопали там какую-нибудь божью старушку. Я тебе за это приварю пять нарядов вне очереди.

В это время со стороны Урова подошел к Мунгаловскому большой партизанский отряд Романа Улыбина. Партизаны, так же как и дружинники, залегли на сопке и видели оттуда, как белые обстреливали похороны.

– Вот сволочи! – ругались партизаны. – От страха и злобы уже с бабами воюют.

Роман приказал обстрелять дружинников. Попав под пули партизан, дружинники ускакали на Орловскую.

Тогда Роман поднялся на ноги, крикнул коноводам:

– Давайте с конями на южный склон, да поживее. В поселок поедем. За мной! – скомандовал он партизанам и бегом бросился по склону сопки.

Через несколько минут прискакали туда и коноводы. Партизаны сели на коней и наметом понеслись к поселку.

Когда Дашутка поняла, что больше не стреляют, она вылезла из канавы и, заливаясь слезами, подошла к покойнику. К ней подбежала Агапка. Вдвоем они уложили его в гроб, накрыли крышкой и, не переставая плакать, пошли в поселок. Увидев скачущих навстречу им партизан, Дашутка сказала:

– Ох, и наругаю же я их, если они знакомыми окажутся. Я им, бессовестным рожам, такого наговорю, что вовек не забудут. С бабами воевать вздумали…

Роман еще издали узнал Дашутку по красному полушалку с кистями. Узнала и она его.

– А ведь это, девка, Роман! – обрадовалась она. – Вот уж мы ему зададим жару.

Дашутка вытерла глаза рукавицей, торопливо поправила полушалок на голове и принялась грозить кулаком подъезжающему Роману.

– Вы что, с бабами вздумали воевать? С пьяных глаз, что ли?

– Это не мы с вами воевали, это дружинники отличились. Разве вы не видели, откуда в вас стреляли?

– Есть когда тут разглядывать.

– А кого это вы хороните?

– Да дедушку нашего. Наделали вы с вашей войной нам беды. Ведь он у нас из гроба вывалился. Мы его так на дороге и бросили. Ума не приложу, как мы теперь и похороним его сегодня. Солнце-то вот-вот закатится.

– А белые в поселке есть?

– Вчера приезжали, а сегодня не были.

– Ну, тогда мы поможем вам деда похоронить. Старик он у вас хороший был. Папаша-то твой не в него, – сказал Роман и приказал пяти партизанам ехать в поселок, пяти – на сопку, за кладбище, в дозор, а с остальными решил похоронить деда честь по чести.

Подъехав к гробу, партизаны спешились, подняли его на плечи и медленно двинулись в гору. Дашутка, Агапка и еще несколько девок шли за ними. Один из партизан, стараясь поудобнее подпереть гроб угловатым плечом, пошутил:

– Ехали, как говорится, на бал, а попали на похороны. Как бы только с этими похоронами мы сами покойниками не сделались.

– Ты эти свои дурацкие шуточки брось, – напустился на него Роман. – Надо совесть иметь.

На кладбище Роман сказал:

– Был этот дед в свое время неплохой вояка. Проводим его в могилу салютом.

И, опуская гроб в могилу, партизаны дали залп из винтовок. Похоронив чин чином старика, они вернулись в поселок. Аграфена Козулина встретила их на улице и обратилась к Роману:

– Раз схоронили вы дедушку, то заезжайте к нам помянуть его.

– Заедем? – спросил Роман у своих.

– Заедем, – согласно отозвались они, – хоть погреемся с дороги.

– Ну, хорошо, только ненадолго, – сказал Роман и завернул в козулинские ворота, не испытав при этом ни одного из тех чувств, с которыми глядел, бывало, в прежнее время и на эти ворота, и на дом с цветами на подоконниках.

Дашутка все время, пока Роман был у них, искала удобного случая поговорить с ним наедине. О многом хотелось его порасспрашивать, много порассказать. После того как сожгли семеновцы улыбинскую усадьбу, а мать и братишка Романа уехали к своим родственникам в Чалбутинскую, боялась Дашутка, что после войны Роман не вернется в Мунгаловский. Но поговорить по душам им так и не пришлось.

Когда Роман, поблагодарив ее мать за угощение, садился на коня, Дашутка, махнув рукой на людей, подошла к нему, спросила:

– Долго еще воевать-то будете? Так ведь и состаритесь на войне.

– Сколько придется, столько и будем. Ну, до свидания, – подал он Дашутке руку и шепнул, таясь от других: – Ты жди меня. Как-нибудь на днях я еще приеду. Тогда поговорим.

Но встретиться им больше не пришлось. На следующий день полк Романа был переброшен под Сретенск, где партизан теснили японские части.

…Обстрел дружинниками похоронной процессии наделал много шуму. Узнав об этом, партизаны вдоволь позлорадствовали над конфузом своих противников. Каргин решил оправдаться и донес по начальству, что в похоронную процессию стреляли не дружинники, а партизаны.

Через неделю в одной из белогвардейских газет была напечатана целая статья о том, что партизаны обстреливают мирное население, и в пример приводилась мунгаловская история, во время которой якобы перебили партизаны чуть не сотню стариков и старух.

– Вот это расписали! – дивились дружинники. – Из мухи слона сделали. – И спрашивали со смешком Каргина: – И когда это ты так ловко врать научился?

А ему и без этих насмешек было не по себе. Несусветная ложь белогвардейской газеты буквально ошеломила его. Стало ему совершенно очевидно, что нечем больше семеновцам агитировать против партизан, если решились они на эту дикую клевету.

XXV

После весенних и летних боев с партизанами орловская станичная дружина прослыла одной из самых боеспособных семеновских частей. Среди разношерстного атаманского воинства, либо наемного, либо насильно мобилизованного, была дружина редким исключением. Больше чем наполовину состояла она из богатых казаков. Спаянные ненавистью к партизанам, угрожавшим их жизненному благополучию, дрались эти люди с неизменным ожесточением и упорством. Где уговорами, а где и принуждением вели они за собой и менее справную часть казачества.

Командир дружины Каргин хотя богатством и не славился, но слыл за расчетливого и смелого человека. Способными людьми были все сотенные и взводные командиры дружины. Первую сотню, где был взвод Шароглазовых и взвод Тонких, водил байкинский вахмистр Дорофей Золотухин, рыжебородый, неразговорчивый старовер, храбрец, боявшийся на этом свете одного лишь табачного дыма. Вторая сотня ходила под началом старшего урядника Филиппа Масюкова, и в ней тоже редкий казак не доводился другому кумом или сватом. Уровский медвежатник Андрон Ладушкин, черный и хитрый, как ворон, командовал третьей сотней, казаки-таежники из которой не тратили зря ни одного патрона.

Озлобленные стойкостью орловцев партизаны не стали брать их в плен. Этот факт умело использовали заправилы дружины для спайки своих рядов. Но к концу девятнадцатого года и в дружине начался тот разброд и развал, которыми были охвачены все без исключения русские части Семенова. Дружинники храбро дрались до тех пор, пока верили в свою победу. Но как только была утрачена эта вера, началось разложение.

Пока Каргин верил в победу, он не задумывался над тем – правильно ли ведут себя семеновские части, занимаясь расстрелами и порками сочувствующего красным населения. Дружинники из богачей вели себя не хуже отпетых карателей. Они пороли стариков и баб в крестьянских деревнях, тащили все, что плохо лежало, в двух деревнях сожгли четыре дома видных партизан. И Каргин, дороживший своим положением командира дружины, не пытался удержать их от этого, хотя дружинники из казаков победнее не раз высказывали ему свое возмущение поступками богачей.

Когда же Каргин понял, что дело идет к концу, он круто переменился. Командиров сотен и взводов, которые любили пороть и грабить, стал он строго призывать к порядку. Дорофею Золотухину, самому отпетому и неуемному из своих сотников, он пригрозил, что расправится с ним и со всеми его помощниками, если не прекратят они безобразного отношения к мирным жителям. В этом он опирался на сочувствие большинства своих дружинников.

Генерал Мациевский, командовавший семеновскими войсками в Восточном Забайкалье, вскоре после Богдатского боя прислал Каргину распоряжение отправиться с дружиной в поселок Зеренский и сжечь в нем все дома ушедших в партизаны.

Выполнить его распоряжение Каргин наотрез отказался и был отстранен от командования дружиной.

На следующий день он сдал дружину есаулу Соломонову, отряд которого был влит в дружину и стал ее четвертой сотней. Присоединение к дружине соломоновских карателей вызвало среди доброй половины дружинников глухой ропот. Скоро этот ропот вылился в открытое неповиновение новому командиру. Дружинники из сотни Андрона Ладушкина наотрез отказались выполнить приказ о расстреле арестованных Соломоновым стариков, чьи сыновья ходили в партизанах. Тогда Соломонов приказал харачинам схватить десять человек наиболее упрямых дружинников и наказать их страшной поркой. В ту же ночь поровшие дружинников харачины были заколоты кинжалами, а в квартиру Соломонова кинута бутылочная граната. От взрыва ее пострадал хозяин квартиры. Утром Соломонов покинул дружину вместе со своими наемниками и больше не возвращался в нее. Командовать дружиной стал Филипп Масюков – урядник из Орловской.

Через неделю дружина вернулась на стоянку в Орловскую. Там все дружинники старше сорокалетнего возраста были уволены в отпуск. Уехал в отпуск и Каргин.

В Мунгаловском стоял только что пришедший из Сретенска Четвертый казачий полк. Штаб полка разместился в каргинском доме. Каргин узнал об этом по желтому знамени, развевавшемуся над воротами его ограды. «Выходит, и дома спокойно не поживешь», – подумал он с раздражением, въезжая в раскрытые настежь ворота.

В ограде стояли у заборов и коновязей расседланные кони с надетыми на морды торбами, прохаживался дневальный в белой папахе и в крытом защитного цвета материей японском полушубке. Каргина он встретил сердитым окриком:

– Кто ты такой, что прешь прямо в ограду?

– Я хозяин этого дома.

– Ну раз хозяин, тогда можно. А закурить у вас, хозяин, не будет?

– Не курю, браток.

– Жаль, – сказал дневальный и отвернулся от него со скучающим видом.

Каргин расседлал коня, пошел в дом. В прихожей жарко топилась плита. На плите жарилось в большой чугунной кастрюле мясо. От него приятно пахло лавровым листом и луком. На деревянной кровати лежали внавалку шинели и полушубки, во всех углах стояли винтовки с ложами, выкрашенными блестящей светло-коричневой краской. У окна за столом дремали дежурные ординарцы, все чубатые и розовощекие, как на подбор. Дверь в горницу была полуоткрыта. Оттуда пахло душистым дымом папирос, доносился негромкий, сдержанный говор. Заглянув мимоходом в горницу, Каргин прошел тихонько на кухню, где ютилась его семья. Там стоял на столе кипящий самовар, вокруг которого сидели остальные ординарцы и пили чай с японскими галетами и мороженой колбасой. Каргин поздоровался с ними, расцеловал кинувшихся к нему ребятишек.

– Ну, а вы чего приуныли? – спросил он потом горюнившихся на лавке в кухне Серафиму и Соломониду.

– Не с чего веселыми-то быть, – ответила ему Соломонида. – Мы теперь только и знаем, что еду готовим да самовары кипятим для постояльцев. Ни днем, ни ночью покоя нет.

Вечером, когда Каргин сидел с ребятишками на кровати, на кухню зашел командир полка, войсковой старшина Фомин, худощавый, высокого роста мужчина с запавшими щеками, с большими залысинами на лбу. От залысины лоб его казался узким и непомерно высоким. Каргин вскочил на ноги.

– Сидите, сидите, хозяин, – махнул рукой Фомин и улыбнулся какой-то усталой, располагающей к себе улыбкой. – Простите за беспокойство. Я зашел познакомиться с вами, потолковать, – и он запросто протянул Каргину узкую длиннопалую руку.

Присев на подставленный Каргиным стул, Фомин спросил:

– Давно воюете с партизанами?

– С самой весны. Почти все время в боях были.

– Вы что ж, командир дружины?

– Был полгода командиром, а теперь сменен. В дружине, как никак, три сотни, и в каждой сотне сто пятьдесят человек, а я только старший урядник. Военного образования не имею. Вот и отставили, – не открывая истинной причины своего ухода из командиров, ответил Каргин.

– Но я слышал еще в Чите, что ваша дружина одна из лучших наших частей! Значит, уж не такой вы плохой командир, как рисуете. Думаю, у вас есть чему поучиться и нам, старшим офицерам. Вот я и хочу спросить вас, чем вы объясните неуспех всех наших попыток уничтожить партизан? Мне, новому человеку на этом фронте, интересно знать, в чем тут дело.

– Причин тут много, ваше благородие.

– Ну, а все-таки…

Каргин изучающе посмотрел на Фомина, желая узнать, насколько можно быть с ним откровенным. Фомин понял это и улыбнулся:

– Не бойтесь, хозяин, меня. Заверяю вас честным словом, что сказанное останется между нами.

«Э, будь что будет», – решил Каргин, давно искавший человека, перед которым мог бы излить свою душу, и начал говорить:

– Больно уж неустойчивы наши части, ваше благородие. Воюют они, за малым исключением, так, как работает на своего хозяина нерадивый батрак. Без души воюют, без интереса. Если партизаны отступают, они преследуют их на почетном расстоянии. Если же партизаны насядут на них – убегают сломя голову. От какой-нибудь сотни, вооруженной дробовиками, удирает целый полк, от полка – бригада. Скажу без хвастовства: если бы воевали все, как наша дружина, был бы кое-какой успех. Но и то относительный. Красные сильны и делаются сильнее с каждым днем. Ломаю я над всем этим голову, крепко ломаю…

– И какой же сделали вывод?

– Такой, что хочется иногда на все плюнуть и уехать на китайскую сторону.

В тот вечер Каргин не успел высказаться до конца. С надворья вернулись ординарцы, и Фомин, прекратив разговор, попрощался и ушел к себе. На другой день он позвал Каргина в горницу, угостил коньяком и возобновил прерванную беседу.

Каргин успел к тому времени поговорить о нем с ординарцами. Ординарцы, каждый по-своему, хвалили Фомина. Двое из них были его одностаничниками и знали всю его родословную. Приехав домой после тяжелого ранения на турецком фронте, занимался он сельским хозяйством. Жил небогато. На службу к Семенову попал по мобилизации. Из всего услышанного Каргин заключил, что опасаться Фомина нечего. Очертя голову высказал он ему давно наболевшее.

Фомин горько рассмеялся. Нервно закурил папиросу и тут же потушил ее, сунул в цветник. Пройдясь по комнате, заговорил все тем же усталым голосом:

– Да, трудно закрывать глаза на все происходящее. Я хорошо понимаю вас, Каргин. Вы спрашиваете: неужели мы не можем поступать более благоразумно? Боюсь, что нет. Таковы законы борьбы. Наша трагедия в том, что мы враги подавляющей массы своего народа. Мы защищаем свои бывшие права и привилегии. А кровные интересы народа требуют, чтобы мы были лишены всего этого раз навсегда. Таково положение вещей.

– И чем же все это может кончиться? – внутренне холодея, спросил Каргин.

– Если японцы наводнят своими войсками все Забайкалье и Дальний Восток, тогда мы удержимся. Иначе в самом скором времени наступит развязка.

– Но ведь с японцами связываться тоже опасно. Они живо Забайкалье к рукам приберут.

– В том-то и дело, Каргин. Боюсь, что это будет так. Закрывать глаза здесь не приходится.

– Что же тут можно сделать?

– Трудно придумать. Скорее всего, пока не поздно, надо просто выходить из игры. Возможность для этого есть – граница ведь рядом.

Через три дня Четвертый полк ушел на Уров. Фомин дружески распрощался с Каргиным. А через неделю крупные партизанские силы окружили ночью полк в поселке Кунгурово и наголову разбили его. Фомин вырвался из окружения только с одной сотней. В Нерчинском Заводе он был арестован белым командованием, и ему грозил расстрел. Но он сумел с чьей-то помощью бежать из-под ареста и уйти на китайскую сторону.

XXVI

Разбив Четвертый полк, партизаны вновь заняли поселки Орловской станицы – Ильдикан и Козулино. Оттуда разъезды их стали ежедневно наведываться в Мунгаловский. Мунгаловские дружинники бежали в Орловскую. Только Каргин не захотел присоединиться к своим. Он ухитрялся жить дома. Спал он не раздеваясь и своего коня все время держал оседланным. Партизаны обычно появлялись по обогреву. Долго Каргин благополучно уходил от них. Расположившись где-нибудь на сопке, дожидался он ухода партизан и снова возвращался домой. Все родные и соседи уговаривали его бросить эту игру со смертью и уехать. Но он не хотел об этом и слышать.

В один из воскресных дней партизаны пожаловали гораздо раньше. Каргин только что встал и завтракал на кухне, когда большой партизанский разъезд въехал в Царскую улицу. Впереди разъезда с карабином наизготовку ехал бывший председатель Орловского совдепа Пантелей Кушаверов. Был одет Кушаверов в меховую офицерскую куртку, крытую синим сукном и отороченную сизой мерлушкой. На голове его была барсучья папаха, на ногах – пестрые оленьи унты. Концы алого башлыка развевались у него за спиной. Следом за ним ехали решившие побывать дома Лукашка Ивачев, Симон Колесников и Прокоп Носков.

О появлении партизан Каргину сообщила насмерть перепуганная Соломонида. Каргин выскочил из-за стола, оделся и выбежал в ограду. Оседланный конь его, тот самый, которого добыл он на Даурском фронте, стоял под сараем и ел овес из деревянной колоды. Он подтянул седельные подпруги, взнуздал коня и стал выводить его из-под сарая. В это время Кушаверов был уже напротив его дома, но Каргин не заметил его, пока не сел на коня. Увидели они друг друга почти одновременно. Кушаверов скинул на руку карабин и закричал:

– Стой! Попался, гад…

Каргин пригнулся, отчаянно гикнул на коня и прямо через забор перемахнул во дворы. Кушаверовская пуля сорвала с его головы папаху. Вздыбив коня, он яростно погрозил Кушаверову кулаком. Но, видя, что тот торопливо передергивает затвор карабина, метнулся за баню. Изготовив винтовку, осторожно выдвинулся из-за угла бани. Сразу три пули сорвали иней с бревен над самой его головой. Это выстрелили Лукашка, Симон и Кушаверов. Каргин прицелился было в Симона, но потом взял и выстрелил в Кушаверова. Тот выронил из рук карабин и медленно повалился на шею коня. А Каргин через предусмотрительно открытые задние ворота махнул на гумно, с гумна – в огород и оттуда – на заполье. Лукашка, Симон и Прокоп кинулись преследовать его. Гнались они за ним до самого кладбища.

У кладбища Каргин спешился и залег, бросив коня с закинутыми на луку поводьями. Партизаны остановились. Дело принимало дурной оборот. Каргин наверняка мог перебить их из своего укрытия, но он не захотел стрелять. Он только крикнул им:

– Поворачивайте назад, если жизнь не надоела!

– Сдавался бы лучше, Елисей, – предложил ему миролюбиво Прокоп. – Все равно сколько ни побегаешь, а попадешься. Давай уж лучше подобру. Бери с меня пример.

– Пошел ты к черту, сума переметная! Сам еще покаешься, что переметнулся. Так что не агитируй, а уметывай подобру-поздорову. А я был казаком и казаком помру.

– Ну и катись тогда к такой матери, – разобиделся Прокоп. – Сдыхай со своим гонором или к китайцам подавайся. Больше упрашивать не будем.

– А я не нуждаюсь. Уезжайте, или стрелять буду.

– Уедем от греха, ребята. С ним шутки плохие, – сказал Лукашка своим товарищам, и они шагом поехали прочь.

Когда отъехали, Лукашка, досадуя на себя и на Прокопа с Симоном, сказал:

– Жалко, что у нас так получилось. Следовало его хлопнуть. Старорежимец он до мозга и костей.

– Моли Бога, что он тебя не хлопнул, – усмехнулся Прокоп, – болтается как дерьмо в проруби, а отчаянный, холера.

– Засаду надо устроить, – не слушая его, горячился Лукашка. – Такого гада следовало еще в восемнадцатом году хлопнуть. А теперь из-за него вон какого человека решились. Ведь гляди, так и не выживет Кушаверов-то.

XXVII

Ранив Кушаверова у ворот своей усадьбы, Каргин был вынужден снова вернуться в дружину. Он принял мунгаловскую сотню и, пока дружина стояла в Орловском, беспробудно пьянствовал в компании с Андроном Ладушкиным и Епифаном Козулиным, которые прислушивались к его словам.

В январе партизаны перешли в наступление.

В ночном бою они крепко потрепали дружину и заставили убраться в Нерчинский Завод, превращенный японцами в настоящую крепость. На всех окружавших город горах постоянно находились у них крупные заставы с пулеметами, жившие в построенных наспех избушках. Построить эти приземистые избушки стоило им большого труда. Каждое бревно японцы втаскивали туда на своих плечах, медленно карабкаясь по крутым обледенелым склонам. Немало солдат было изувечено при этих работах. Но когда избушки были поставлены, японцам стали не так страшны пятидесятиградусные морозы на засыпанных снегом горах. Закутанные в меха неповоротливые солдаты больше не замерзали на постах и реже обмораживались.

В трескучий предутренний мороз заиндевелые с головы до ног орловцы подходили к городу. На Воздвиженском хребте остановила их японская застава. Командовавший заставой офицер приказал им через переводчика спешиться. Солдаты принялись проверять погоны на плечах дружинников. Они считали настоящими семеновцами только тех, у кого погоны были накрепко пришиты, а не приколоты на булавки. Партизаны-разведчики, часто наряжавшиеся в белогвардейскую форму, научили их этому. Возмущенные унизительной процедурой, дружинники принялись было протестовать, но наведенные на дорогу пулеметы сделали их сговорчивыми.

Японец с заиндевелым шарфом на лице и с рукавицами на веревочках подошел к Каргину и стал ощупывать его плечи. Убедившись, что погоны накрепко пришиты, японец весело оскалился:

– Хоросо… Больсевики тебе нет.

– Ух ты, макака поганая!.. – обложил японца по матушке Каргин, чувствуя желание ткнуть его в зубы.

А рядом Андрон Ладушкин с обманчиво ласковым выражением говорил другому японцу:

– Эх ты, тварюга! Будь моя воля, я бы тебя сейчас как цыпленка задушил.

После долгой задержки на заставе дружина стала спускаться с хребта к окутанному морозным туманом городу. Ни одного огонька не было видно в нем в эту глухую пору. Крепко продрогшие за ночь дружинники ругали на чем свет стоит «союзничков». Андрон Ладушкин, как и Каргин, имевший за русско-японскую войну три Георгиевских креста, сказал:

– Завтра же пропью к такой матери мои кресты.

– Что это на тебя вдруг нашло? – поинтересовался Каргин.

– Да ведь как же не пропить-то! Узнают макаки, за что награжден я, так еще разобидятся, сказнить меня прикажут. – И Андрон рассмеялся.

На въезде в Большую улицу снова раздался резкий гортанный голос:

– Стойра!.. Сытрррять буду!

Дружинники остановились. По обе стороны улицы был перед ними высокий снежный завал, над которым виднелись шапки японцев. Офицер с электрическим фонариком в руках подошел к командиру дружины. После долгих и придирчивых расспросов дружинники наконец очутились в городе.

Под постой отвели им Новую улицу по соседству с Восьмым казачьим полком.

Назавтра Каргин встретил своего старого знакомого, сотника Кибирева. Он все еще служил старшим адъютантом у атамана отдела, генерал-майора Гладышева. Поговорив с Каргиным, он пригласил его к себе на пельмени.

Вечером за пельменями, пока не подвыпили, разговор у них клеился плохо. Мешали этому гости, которым Кибирев, очевидно, не совсем доверял. Но когда гости ушли, Кибирев налил себе и Каргину по стакану водки и сказал вполголоса: