Даурия

– Пока Семенова не расколотим, домой не вернусь.

Лука сокрушенно покачал головой:

– Не говори так, Ромаха. Оно может и наоборот случиться. Так что ты заранее о своей голове подумай. У Семенова, говорят, нынче сила, да немалая.

– Какая бы ни была у него сила, а побить его надо. Его японцы со всеми потрохами купили. Хотят они нас под свою власть забрать, а атаман им помогает.

– Враки! – сердито буркнул Лука. – Комиссарские наговоры это ты повторяешь. Семенов никому не продавался.

Не желая спорить с Лукой, Роман поборол себя и промолчал.

Марфа Андреевна послала Клавку закрывать ставни. Она закрыла, но назад не вернулась. Роман догадался, что она нашла причину сбегать к Гордовым. Марфа Андреевна собрала тем временем на стол. Только принялись Лука с Романом за ужин, как с надворья быстро вбежали Клавка и Ленка. Ленка раскраснелась и запыхалась, глаза ее сияли. Смущенно поздоровалась она с Романом и прошла следом за Клавкой в темную горницу. Там они начали шептаться и хохотать. Лука поднес Роману разведенного спирта и спросил:

– Когда же теперь ты женишься?

Роман выпил стакан до дна, покосился на полуоткрытые двери горницы, за которыми вдруг утихли смех и шепот, помедлил и громко сказал:

– Давно собирался, да все не получалось. А теперь и загадывать нечего, раз поженили меня с ружьем и шашкой.

После ужина Роман пошел убирать коня. Ночь была ясная и какая-то странно гулкая. Она отчетливо доносила далекие звуки, которых он ни за что не услыхал бы днем. Прислонясь к плетню, слышал Роман, как за Аргунью гортанными голосами переговаривались китайцы, заунывно скрипели колеса припозднившегося обоза. На русской стороне с черных высоких сопок, с лужаек станичного выгона долетали до него ржание и храп лошадей, звяканье бубенцов.

Скоро за спиной его скрипнула дверь. Это вышли из дома Ленка и Клавка. Они спустились с крыльца, подошли к воротам и остановились, не замечая Романа. Постояли, послушали. Потом Ленка тихо спросила Клавку:

– Где же это он? – В ее голосе были нетерпение и обида.

Роману захотелось броситься к ней, но вместо этого он отодвинулся подальше в тень.

– Придет, никуда не денется, – сказала Клавка. – Пойдем на лавочку.

Но Ленка разочарованно тянула свое:

– Этак мы и наговориться с ним не успеем… Время уже позднее.

От ее слов сладко заныло у Романа в груди, облило жаром сердце. Он шагнул к девкам из тьмы, озорно посмеиваясь, и, чтобы не напугать их, тихо уведомил:

– Здесь я.

Через минуту они уже сидели на меньшовской лавочке. Роман в середине, девки по краям. Но разговор клеился плохо.

Клавка поняла, что ей пора удалиться, и, не придумывая никакого предлога, попрощалась и ушла. Выждав, когда закрылась за ней калитка, Ленка придвинулась к Роману, играя концами полушалка, сказала:

– А я про тебя нехорошее слышала. Ты, говорят, сегодня в Заводе наших аргунцев рубить помогал. Правда это?

– Правда.

Ленка испуганно отшатнулась от него.

– Как же у тебя рука на своих поднялась?

– Они мне не свои, они белогвардейцы. Они первые начали. Один из них солдата от плеча до пояса клинком развалил ни за что ни про что. Увидел я это, и потемнело у меня в глазах. Выхватил я клинок из ножен и полетел на него. Обезоружить мы его хотели, да разве к пьяному подступишься? Матерится он на чем свет стоит и клинком машет. Разъярились тогда солдаты и подняли его на штыки.

– Мой отец тебя шибко ругает.

– Да откуда вы узнать об этом успели?

Ленка объяснила, что отец узнал обо всем от мобилизованных чалбутинцев, приехавших вслед за Романом провести дома перед походом ночь. У убитого казака была в Чалбутинском целая улица родни. Помолчав, она сказала, что с меньшовской лавочки лучше уйти в другое место. О приезде Романа в станице уже знают. И если весть об этом дойдет до родственников убитого, то ему живым назад не выбраться. Рассказывая, Ленка стала дрожать, как в лихорадке, и понизила голос до шепота. Роман попробовал ее успокоить, удержать на лавочке. Этого требовало его самолюбие, хотя рассудок был согласен с Ленкой. Но она не сдалась. Она встала с лавочки, взяла его за руку.

– Пойдем, а то сейчас же домой убегу.

Роману пришлось согласиться. Ленка повела его по проулку на зады меньшовской усадьбы. Скоро они очутились на обрывистом берегу Аргуни и пошли вверх по течению. Берег, постепенно подымаясь, превратился в небольшую крутую сопку, заросшую дикой яблоней. Роман узнал присутствие яблони по нежному запаху ее голых, но уже оттаявших на солнце ветвей. Выбрав поудобнее место, расположились они в яблоневой рощице и стали глядеть на реку. От нее ощутимо веяло холодком и сыростью, и в чернильных ее глубинах мерцали отраженные звезды. Роман накрыл Ленку полой шинели, прижал к себе и спросил о том, ради чего ехал к ней:

– Ждать меня будешь?

– И так четыре года ждала. Докуда же больше?

– Пока службу не отслужу.

– А захочешь ли ты после службы глядеть на меня? Я к той поре состариться успею.

– Не состаришься.

Ленка промолчала. Роман услыхал, как она бурно и порывисто дышит, тяжелея и обвисая в его руках. Вдруг она схватила его за шею, жадно потянулась к его губам.

– Не хочу я вперед загадывать, не хочу, – твердила она в каком-то исступлении опаляющие слова. – Мой ты! Я сейчас хочу тебя на пять лет вперед отлюбить, – и с закрытыми глазами искала его губы. Неузнаваемо охрипшим голосом, теряя самообладание, Роман нашел силы спросить ее:

– А не раскаешься?

– Никогда, ни за что…

Алый отсвет зари играл в реке, когда они оторвались друг от друга. Ленка взглянула на реку, на небо, схватила Романа за руку.

– Вот и жена я твоя невенчанная, – и расплакалась. А через минуту, когда еще на ресницах ее висели слезы, улыбнулась и принялась осыпать поцелуями его лицо, глаза, губы. Он отвечал на каждый ее поцелуй и был горд от сознания, что имеет теперь на Ленку хозяйские права. И хотя она ни о чем не спрашивала его, он, чувствуя себя виноватым перед ней, сказал:

– Пока жив, буду я радоваться и гордиться, что люб я тебе.

Ленка ничего не ответила ему на это. Она вытащила из блузки булавку и сказала:

– Дай-ка мне левую руку.

Он подал. Она взяла и проколола ему указательный палец и, когда выступили на месте укола капельки крови, припала к ним губами и выпила их. Потом подала булавку Роману и заставила его сделать то же самое с ней.

– Зачем это? – немного погодя спросил Роман.

– Поверье есть одно. Только ты не смейся. Я от нашей бабушки слыхала. Если, говорит, в первую ночь муж с женой возьмут и выпьют друг у друга по капле крови, то век живут в любви и радости, дети у них будут кровь с молоком. Только делать это надо в чистом поле, на утренней заре. Поглядела я на зорьку и припомнила это…

Уже светало, когда расстались они у ворот Ленкиного дома… На прощание Роман сказал, что в его семье в любое время с радостью примут ее, если что случится. Он обещал писать ей при всякой возможности через Меньшовых.

В обратный путь из станицы он выехал при сером свете утра. Несмотря на бессонную ночь, не чувствовал он усталости и прямо держался в седле. От ворот поскотины с бугра в последний раз оглянулся он на гордовский дом, послал прощальный привет Аргуни и яблоневой рощице, где скоротал незабываемую вешнюю ночь.

* * *

Алешка Чепалов, Петька Кустов и Митька Каргин поехали ночевать к купцу Демидову.

Алешка, помахивая столбовой нагайкой, тихо говорил:

– Дела творятся… Жалко казаков. Не вытерпели и влипли.

– Батареец-то молодец! – сказал Петька. – Побольше бы таких, так давно полетели бы комиссары вверх тормашками.

– Следует за него Ромке с Тимошкой пулю в затылок всадить.

Петька помолчал, потом тихо, почти шепотом, произнес:

– Знаете, ребята, меня хоть и мобилизовали, а все равно я товарищам служить не буду. При первом же удобном случае к атаману Семенову перебегу. Я еще сведу кое с кем счеты за папашу.

– Я тоже верой и правдой служить не собираюсь. Черта с два. Не больно интересно лоб за разную сволочь под пулю подставлять. Мой отец недаром лучшего коня заседлал. Говорил он мне: чуть что, сразу перебирайся на ту сторону. Там за свое кровное воевать будешь.

– Ясно. Значит, будем готовиться…

Купец Демидов, высокий, благообразный старик с апостольской бородой, встретил их в ограде.

– А, вояки наехали!.. Здравствуйте, здравствуйте! Присягнули, значит, на верность большевикам? Что ж, повоюйте, повоюйте. Туго большевикам приходится.

– Мы им служить не собираемся. Не смейся, дядя! – сердито обрезал Алешка.

– Ой, да ты потише говори. Я ведь, братец, пошутил. Только ты потише… Не ровен час – услышит какой-нибудь зловредный человек, так сразу со свету сживут. Лучше в доме об этом поговорим.

В полутемной прохладной столовой, усадив Алешку и Митьку с Петькой за стол, на котором остывал пузатый никелированный самовар на черненом серебре подноса, Демидов прикрыл все двери.

– Теперь закусывайте, чаевничайте, да будем разговаривать. А ты знаешь, Алеша, кто у нас здесь был недавно от Семенова?

– Кто?

– Помнишь, у вас стоял на квартире войсковой старшина Беломестных, когда в Мунгаловском перед войной кадровцев учили?

– Еще бы не помнить! Помнишь, Петька, толстый такой? Ты ему землянику носил продавать.

– Помню.

– Так вот, братцы мои, этот самый Беломестных и приезжал сюда с семеновцами. Пять человек их было. Кони у них – прямо картинки. Вооружены до зубов: и маузеры, и гранаты, всякая всячина. Да и сами-то все как на подбор. Одно слово – гвардейцы. Неделю они у меня тайно жили.

– Зачем приезжали-то?

– Попроведовать… Ха-ха… На жизнь нашу непутевую посмотреть, настроеньице станичников узнать.

– Вот бы хорошо его увидеть!

– Даст Бог и увидишь. Он мне тут многое порассказал. Семенов, говорит, теперь по-настоящему оперился. Голыми руками не схватишь – обжечься можно. Япония ему помогает. Навезли, говорят, в Маньчжурию и пушек, и пулеметов, и обмундирования всякого разного. Все солдаты и казаки в заграничной справе щеголяют. Вам, по-моему, сразу же надо к нему подаваться. Так оно верней будет.

– Мы и сами об этом думку держим.

– И хорошо делаете.

– Я за папашу еще расплачусь. Так расплачусь, что чертям тошно станет! Первому Тишке Косых красные сопли пущу.

– Это не он ли нынче помогал комиссарам казаков вязать?

– Он самый. Да не один он, у него и друзья-приятели есть. Такие же волки.

– Ой, начеку вам, ребятушки, надо быть. В оба за ними смотрите, а то они вас в момент и пришить могут.

– Это мы посмотрим, дядя. Мы ведь тоже стрелять умеем. Мы постараемся, чтобы нам вперед довелось стрелять по ним.

– Дай-то Бог! Об этом и день и ночь молиться буду. А теперь давайте спать. Утром раненько надо вставать, – сказал Демидов, подымаясь со стула.

XXIII

В один из последних майских дней головная четвертая сотня Второго Аргунского полка из мунгаловцев и орловцев, под командой Тимофея Косых, подходила к одной из степных станиц. Дорога шла по выжженным волнистым увалам. Седые орланы кружились над степью. На увалах, у красноватого щебня нор, рыжими столбиками торчали любопытные сурки, тревожно перекликаясь.

Дорога вывела на голый бесплодный хребет.

Одолев подъем, сотня остановилась на самом гребне на короткий десятиминутный отдых. Здесь веял легкий вершинный ветер. Далеко-далеко внизу, в текучем и горячем мареве была видна станица. В самой гуще ее построек жарко горела серебряная звезда – цинковая крыша какого-то дома. Ближе – синели озера, неоглядно волновались увалы, серел мелкорослый тальник. За тальниками, как мухи на хлебном ломте, рассыпались стада.

– Можно закурить, – весело разрешил Тимофей.

С конем на поводу присел он у обочины пыльной дороги. Из нагрудного кармана суконного френча вынул черный шелковый кисет, расшитый колосьями и васильками.

– Успел кому-то закрутить голову, – рассмеялся Иван Гагарин. – А ведь жил как будто совсем по-монашьи. Ловкач! Ну, что же, разобьем вот золотопогонников да на радостях и свадьбу справим. Дай-ка поглядеть подарочек.

– Даром не давай. За погляд три рубля, – вмешался Роман.

– Отвяжитесь вы все, – рассеянно отмахнулся Тимофей и спрятал заветный кисет. Он вспомнил свою последнюю встречу с Феней у старой мельницы на берегу Драгоценки.

Она полоскала белье, когда он приехал выкупать перед походом коня.

– Откуда едешь, Тиша? – потупясь, спросила Феня.

– С заимки. Завтра воевать уезжаем. Слышала?

– Как вам не надоела эта проклятая война? – вдруг сердито спросила Феня. – Не успели дома пожить, и опять на войну. Без вас там не обойдется, что ли?

– Обошлись бы, так не поехали бы. Ждать ты меня будешь?

– Обожду, куда от тебя денешься.

– Ну и спасибо, – горячо сказал Тимофей.

В курчавых кустиках тальника, за широким мельничным руслом простились они…

Вывел Тимофея из забытья рассерженный голос Гагарина:

– Да ты дай хоть закурить, холера этакая! А то подразнил, подразнил своим кисетом, да и оставил с носом.

– Разве? – удивился Тимофей. – Экая оказия. На, закуривай.

В это время глядевший в сторону станицы Роман закричал:

– Тимофей, гляди-ка! Там никак наших обстреляли.

Тимофей вскочил. Заслонясь ладонью от слепящего солнца, взглянул под хребет. Ушедший за это время далеко вперед разъезд под командой Мурзина, рассыпавшись по степи, наметом возвращался назад к подошве хребта.

Ветерком донесло скороговорку ружейной стрельбы.

– По коням!..

Сотня, лязгнув стременами и клинками, четко выполнила команду. Молодые, еще не нюхавшие пороха казаки стали известково-белыми. Алешка Чепалов долгое время не мог найти носком сапога стремя.

– Съезжайте с хребта шагов на тридцать, могут обстрелять.

Роман, осторожно вытягивая голову, стал смотреть вниз. Там, у похожих на букву «П» ворот поскотины, появились муравьино-мелкие люди. Они бежали от ворот под бугор.

Через минуту из-под бугра вымахнула на дорогу конная группа человек в двадцать и стала стремительно уходить к станице. Тут он услыхал взволнованный голос Тимофея. Тимофей спрашивал низкорослого, расторопного казака Шароглазова из Орловской:

– У тебя добрый конь?

– Ничего.

– Поедешь с донесением к командиру полка. Передашь ему на словах, что наш разъезд столкнулся с разъездом противника. Станица, по-видимому, занята. Сотня будет наступать, чтобы выведать силы противника боем. Понял?

– Понял.

– Ну, так шпарь вовсю.

Сотня стала спускаться с хребта к поскотине. Из соседнего узкого и кривого распадка появился Мурзин с разъездом. Взволнованный и серьезный, он подскакал к Тимофею.

– Чуть было, паря, не влип. Посыпали нам перцу на хвост.

– Все живы?

– Да вроде все. Только у Гришки Первухина коня малость поранили.

– Надо было лучше смотреть.

– Смотрели. Только там у ворот ров здоровенный. Они в нем и затаились. Хорошо, что ближе не подпустили, а то бы всем крышка была.

На увалах перед станицей замаячили конные.

– Вот они! Вот они! – закричало разом множество голосов. Сотня спешилась, развернулась в цепь.

Коноводы сгрудились под рыжим обрывистым бугром, из которого выбивался холодный и ясный, как детские слезы, ключ.

В светлой томительной тишине благодатного майского полдня короткими перебежками начала наступление сотня. Невидимый враг таился на дальних, мглисто синеющих увалах. И то, что он ждал, не стреляя, было особенно невыносимым.

Алешка Чепалов, перебегавший справа от Романа, присел под кустом прошлогодней жесткой колючки.

– Чего расселся? Вперед! – закричал на него Роман, содрогаясь от какой-то жесткой радости.

– Ногу смозолил я. Идти не могу. Переобуться мне надо.

– Нашел время переобуваться. Ты у меня дурака не валяй.

– Ей-богу же, не могу идти… – плаксивым голосом тянул Алешка, не собираясь вставать.

Роман рассвирепел. Он упал на колени, вскинул винтовку и стал целиться Алешке в лоб.

– Ты, купеческий недоносок, или ты у меня пойдешь, или застрелю, как собаку!..

Алешка торопливо поднялся. С молочно-белым лицом, с трясущимися губами пошел вперед. И все время, пока не нагнал цепь, трусливо оглядывался на Романа.

Похожий на хлопок бича, донесся далекий выстрел. Потом еще один, потом сдвоило. И вдруг застучало часто-часто, словно проехал там кто-то во весь карьер на гремучей телеге по острым и звонким дорожным камням. Тонко посвистывая, пролетели высоко первые пули.

Сотня залегла на плоской песчаной вершине увала, похожей на множество других вершин, плавно вздыбленной, горькой степной земли. Началась ожесточенная, беспорядочная пальба. Молодые казаки с серьезными серыми лицами выпускали обойму за обоймой. Они мстили врагу за пережитое чувство страха.

Вдруг мглистая даль тяжело вздохнула. Колыхнулся текучий мерцающий воздух. С бешеным, сверлящим воем пролетел снаряд и ударился в бурый, рыхлый увал за цепью. Высокий коричневый столб песка, опоясанный огненной фольгой, поднялся на том месте. Через минуту такой же, яростно повитый удушливым пламенем, столб встал перед самой целью, закрывая солнце. И страшную песню смерти пропели над плоской вершиной осколки японской шимозы.

Первым заползал в смертельных судорогах, закричал нечеловеческим голосом краснощекий Васька Сараев – вечный орловский батрак. Острозубый, ржавый осколок шимозы перебил ему обе ноги. Хватая короткими остывающими пальцами сизый щебень, Васька надсадно, громко выл:

– Ой, братцы! Ой, братцы! Пить… Дайте же пить.

Трудно и медленно расставался Василий с жизнью, поливая своей кровью голый увал.

К нему подползли Роман и Данилка Мирсанов. Они подхватили его под руки и стали стаскивать в затененный изумрудно-зеленый ложок. Потухающими глазами Васька посмотрел на Романа.

– Не таскайте. Так мне хуже. Все равно пропал я. Лучше добейте меня, прекратите мою муку.

– Мы еще у тебя на свадьбе, паря, гулять будем, – утешал как умел Роман, стискивая зубы, чтобы самому не разрыдаться.

Сотня стала отходить к коноводам, прикрываясь канавами и лощинами. Выручил ее подоспевший полк. Он далеко протянулся к югу, незамеченным перевалил хребет, развернулся и бросился на станицу в конном строю. Семеновцы, не принимая боя, поспешно отступали на юго-запад.

XXIV

Богатая степная станица была пустой, словно пронеслась по ней страшная моровая язва и начисто вымела род человеческий. Только в одной покосившейся набок избенке у крошечного окошка сидел пучеглазый старик.

– Дедушка! Куда же у вас народ девался? – спросил его командир полка Фрол Балябин.

– Убегли, сынок.

– Куда?

– Неизвестно куда: за семеновцами. Ведь им про вас наговорили, что не люди вы, а звери. Идут, мол, и всех, кто казачьего роду-племени, со света сживают. Тут, конечно, паника страшенная поднялась. Начал народ кому куда любо подаваться. Все побросали. У меня тоже сын с невесткой уехали. Никак я их, дураков таких, уговорить не мог. Словно ума-разума рехнулись.

– А ты как же остался?

– Очень просто. Взял да и остался. Я ведь еще в своем уме. Вы Семенова-то, может, в Китай угоните. Куда тогда наши беженцы денутся? Выходит, и им туда же надо подаваться, а там пирогами кормить не станут. В таком разе уж лучше дома умереть.

– Не умрешь, дед, не бойся. Никто тебя и не подумает тронуть.

– Я и сам теперь это вижу. Про вас ведь говорили, что у вас на лбах антихристовы звезды, что будто бы среди вас все больше люди нерусской веры. А тут вроде што не парень, то русский.

– Как видишь, дед!

– Да вижу, вижу. Вы, товарищи, может, чаю испить желаете. В таком разе – слезайте.

– Это можно. Мы, признаться, порядком подморились…

Четвертая сотня остановилась напротив белой станичной церкви. Нигде не было видно ни души. В закрытых дворах жалобно мычали голодные коровы, телята угорело метались в стайках. Когда казаки начали разъезжаться по домам, Балябин обратился к ним:

– Население, товарищи, все поголовно бежало. Золотопогонники их здорово напугали большевиками. Предупреждаю, чтобы никто не смел барахлить. Можно брать только воду на чай, и больше ничего. Если кто из вас ослушается – пускай на себя пеняет.

Роман и человек десять мунгаловцев заехали в новый пятистенный дом с обшитыми в тес углами, с зеленой железной крышей.

На кухне, куда зашли казаки, только что протопилась печь. На крашенном охрой залавке стояла большая квашня. Белое пышное тесто в ней давно поднялось и выпирало через края. Куски его то и дело шлепались на пол. Их торопливо пожирала забравшаяся в кухню ушастая, тупорылая свинья. В горнице красный половик клинками был изрезан на ленты. На полу валялись загаженные, истоптанные фотографические карточки и вымазанные скотским дерьмом иконы. Ярко начищенный самовар с проколотым боком приткнулся у порога. Ограда была выстрочена стежками овса и пшеницы. Это семеновские молодчики поорудовали после бегства жителей.

В печку подкинули сухой, нарезанный кирпичами кизяк, поставили налитый водою большой эмалированный чугун. Кизяк разгорался. Кольцо красноватого ровного пламени обвивалось вокруг чугуна. Вода в нем тоненько, по-комариному запела.

Чай пили с остатками домашнего хлеба, густо рассевшись вокруг щелястого, некрашеного стола. Разговаривали. Гавриил Мурзин спросил только что приехавшего от Балябина Тимофея:

– Когда Ваську хоронить будем?

– Нынче вечером.

– На кладбище?

– Нет. Похороним за станицей на каком-нибудь видном месте.

– Надо бы матери его письмишко отправить.

– Отправим. Завтра пойдет полковая летучка на Нерчинский Завод, с ней отправим. Это, брат, не к спеху…

Не успели мунгаловцы напиться чаю, как под окнами зло прозвучали три выстрела. Все вскочили и бросились в ограду к коням. На площади, стреляя из маузера, крутился на рыжем белоногом коне Балябин. К нему со всех сторон скакали красногвардейцы.

Полк выстроился перед командиром и замер.

– Разговор у нас с вами серьезный будет, – сказал глуховато Балябин. И негромкие слова услыхало каждое ухо.

– Вы знаете, кто мы такие?

– Знаем! Знаем!

– Нет! Вы не знаете, кто мы. Хотите, я вам скажу?

Все настороженно замолчали. Все почувствовали, что скажет Фрол Балябин такое слово, которым ударит как обухом в лоб.

– Мы подлые мародеры, а не бойцы революции. Вот мы кто! Не успели заехать в станицу, как уже разграбили потребительскую лавку. Прельстились на тряпки, на пуговицы.

– Как разграбили?

– Кто разграбил?

– Я, товарищи, тоже не знаю, кто из вас грабил. Но я узнаю. Тот, кто взял эти несчастные тряпки, должен сознаться, пока не дошло до обыска. А там мы посмотрим, что делать с таким народом – стрелять или миловать.

– Правильно!

– Ну-ка, мародеры, пять шагов вперед!

Никто не сдвинулся с места.

– Стало быть, я тихо говорю. Не все меня слышали. Я могу и громче сказать, – завопил Балябин. – Мародеры! Пять шагов вперед!

На правом фланге второй сотни неуверенно тронул коня пожилой казак. За ним, нерешительно взмахнув нагайкой, выехал другой, тоскливо, исподлобья взглядывая на Балябина. А за ними, ломая строй, обреченно двинулась добрая половина первого взвода.

– Не совестно? – спросил Балябин усатого.

– Какое уж, паря, не совестно. Легче провалиться на этом самом месте.

– Как же вы надумали это? Разве за этим мы поднялись на борьбу? А знаете, кого вы грабили? Самих себя грабили. Таких же, как вы, горюнов грабили. Народ грабили. Знаете, что за это бывает?

– Пуля, – угрюмо пробасил усатый.

– Сейчас же все выкладывайте, мерзавцы!

И на кудрявую пыльную зелень, на раскаленную темную землю стали выкладывать люди из сум, из карманов убогую свою добычу. Выкладывали табак и спички, гребенки и пуговицы и разодранный на кушаки и портянки ситец в мелкую красную клеточку.

– Что теперь будем делать с ними? – кивнул Балябин на мародеров.

– Выпороть!

– Расстрелять!

– Судить! – закричали черствые, хриплые голоса. Когда угомонился накричавшийся полк, заговорил Балябин:

– Товарищи, я думаю, что за первую вину не будем ни расстреливать, ни пороть. Тем более что они сознались сами и вину свою, как видно, чувствуют. На первый раз мы их простим. Но скажем им: смотрите, ребята, первый раз вы счастливо отделались. В другой раз так не сорвитесь. Тогда пристрелим без всякого суда и следствия. Так думаю, товарищи, я. А как вы?

– Простим на первый раз.

– Согласны.

Тогда закричал усатый. Он привстал на стременах, взмахнул рукой:

– Братцы! Дайте слово сказать.

– Говори, говори, расскажи, что думаешь, – ответил Балябин.

– Братцы! Дорогие мои товарищи! Спасибо вам за справедливый суд. Нашкодили мы. Попутала нас наша мужицкая жадность. Позарились, значит, на табак и тряпки. Забыли, зачем оставили родные села и станицы. Ведь не затем мы их оставили, чтобы народ грабить. Мы за народ кровь проливать пришли, а не грабить. По гроб жизни мы будем помнить наш позор. Спасибо вам еще раз за вашу доверию к нашему брату… – И он взволнованно и долго кланялся на все стороны.