Даурия

– Ничего, не тужи. Ежели здорово прижмут, то ты скажи им, что не пойдешь с нами.

– Ну, уж этого я не скажу.

– Да ты не горячись, а выслушай меня. Война заварилась не шуточная, а твой год очередной. И я тебе смело могу сказать, что на войне ты все равно будешь. Мобилизуют тебя, – это будь спокоен.

– А что я фронтовикам скажу, с какой рожей глядеть на них буду? Нет, лучше уж я с отцом поссорюсь, а на фронт пойду добровольцем, – твердо заявил ему Роман перед тем, как расстались они у улыбинских ворот.

XVIII

Федот пьянствовал и буянил, всячески показывая Мурзину и Лукашке, что не больно он их боится. В кармане широченных штанов носил он бутылочную гранату. Молчаливое одобрение своим поступкам находил он на Царской улице, желавшей во что бы то ни стало столкнуть его с фронтовиками. И нового убийства в поселке не случилось только потому, что фронтовики образумились и больше не гуляли. Скоро им было возвращено отобранное у них оружие. Но к тому времени Федот уже скрылся из Мунгаловского. Прогуляв свои личные вещи, он подобрал ключи и по старой привычке забрался в хозяйский амбар. На собственных плечах стаскал он за ночь к контрабандистам в Курлыченскую улицу четыре мешка пшеничной муки. Этим самым он лишил себя расположения покровителей и обречен был на постыдное изгнание. Платон, обнаружив пропажу, немедленно выставил георгиевского кавалера за ворота, кроя его отборным матом. Как ни клялся, ни божился Федот честно отработать украденное, Платон не принял его обратно. И тогда решил он податься на прииск Быстрый, где жил его родной дядя.

Заявившись на прииск, Федот неделю работал в старательской артели на вскрытии шурфов. В субботнюю дележку на его пай досталось четыре золотника золотого песка. В воскресенье он снова загулял, и занесло его в картежный притон. Притон находился в землянке, вырытой прямо в сопке, на краю приискового поселка. Содержал его бывший ссыльный поселенец татарин Сулейман. Был Сулейман свирепого вида, рослый дылда и умел так страшно вращать пронзительно-черными, навыкате, глазами, что прослыл отчаянным душегубом. Всячески охранял Сулейман свою репутацию мошенника и злодея, извлекая из нее немалые выгоды. Начиная метать банк, втыкал он перед собой в столешницу широкий, исписанный изречениями из Корана кинжал. Это означало, что всякий, передернувший карты и уличенный, мог заранее считать себя мертвым. Но никогда не уносили зарезанных из притона, в котором плутовал лишь один хозяин, способный любому жулику дать сто очков вперед.

Федоту понравилось, как ловко всадил Сулейман в столешницу перед началом игры свой кинжал. Ему захотелось сделать то же самое. И перед тем как взять себе карту, не говоря ни слова, воткнул он рядом с кинжалом свой австрийский тесак, отливавший зловещей синевою. Изумленный Сулейман уставился на Федота, который добродушно подмигнул ему ястребиным глазом. И сразу понял Сулейман, что нашла коса на камень. У него заныло в желудке, а в длинных подвижных пальцах пропала былая сноровка. Он был потрясен, что изменил обычаю и не заставил Федота показать свои капиталы, когда тот шел по банку, в котором накопилось около пятидесяти золотников. Сняв банк, Федот спокойно вытащил из столешницы тесак и заявил, что с него на сегодня довольно. Позеленевший Сулейман не посмел задержать его. А Федот отправился в приисковую харчевню, где немедленно обзавелся множеством дружков и с их помощью благополучно прокутил в два дня свой выигрыш.

Когда заявился он к Сулейману в следующий раз, в землянку набилось полно приискателей поглядеть на их игру. На этот раз Сулейман не воткнул перед собой кинжал, но живо обернул Федота из куля в рогожу. Сначала он выиграл у него цейсовский бинокль, а потом винтовку. Чтобы отыграться, Федот решил рискнуть своими крестами. Сулейман не пожелал было играть на них, но тесак, которым Федот пригвоздил к столу пикового туза, заставил его согласиться. Три раза переходили кресты из рук в руки, но под конец были прочно завоеваны Сулейманом, немедленно нацепившим их ради потехи на засаленную черкеску.

Ушел Федот в ту ночь из землянки не только без крестов, но и без сапог, а назавтра с трещавшей от похмелья головой отправился бить шурфы, собираясь заработать на выкуп крестов.

К тому времени на прииск долетели вести о выступлении атамана Семенова. Началась запись добровольцев в Красную гвардию. Федот тоже записался, но потом сообразил, что приискатели попрут на фронт пешим строем, а это ему не улыбалось. Тогда надумал он добыть коня и отправился в поход одиночкой. Вечером он заявился к арендатору прииска Андоверову и реквизировал у него именем революции вороного породистого коня. Андоверов принялся робко протестовать, но он приказал ему сидеть и помалкивать. От Андоверова он заехал к Сулейману. Не мог же он отправиться на фронт без винтовки и бинокля, а тем более без сапог. Сначала он терпеливо объяснял Сулейману, зачем он к нему пожаловал, но тщетно взывал он к революционной сознательности ставшего вдруг глухим Сулеймана. Пришлось показать гранату и пообещать разнести вдребезги все его паучье гнездо. Только после этого получил он обратно оружие, сапоги и кресты. На прощание он выпросил у Сулеймана банчок спирта и, ласково пошлепав его по лоснящейся бритой голове, уехал.

В Александровском Заводе Федот узнал, что семеновцы заняли уже Оловянную. Тогда он круто повернул на запад и через три дня, обгоняя по дороге массу беженцев из фронтовой полосы, прискакал на станцию Андриановку. На станции выгружались только что прибывшие на Даурский фронт матросы с Дальнего Востока. Поскидав с себя бушлаты, они скатывали с платформы четырехдюймовое морское орудие, и Федота заинтересовали разукрашенные татуировкой их груди и руки.

– Эй, чубатый! Иди помогать! – весело окликнул его круглолицый, с лихо закрученными кверху желтыми усиками матрос, на бескозырке которого Федот разобрал золотую надпись: «Адмирал Макаров». Он охотно откликнулся на приглашение, и дальневосточники моментально оценили по достоинству его силу и ловкость.

Когда орудие благополучно перекочевало с платформы на землю, все тот же круглолицый матрос угостил Федота папиросой из портсигара, на котором была изображена косоглазая, с высокой прической женщина, и беззлобно пошутил:

– Нанимайся, казак, нашу пушку возить. Ты один двух битюгов заменишь. И где вы такие родитесь?

Федот не пожелал ему ответить, а в свою очередь огорошил его вопросом:

– Давно в адмиралах ходишь? – Матрос непонимающе уставился на него голубыми глазами, но Федот погрозил ему пальцем и добавил: – Сдается мне, что ты такой же адмирал, как я наказный атаман.

– Тю-ю, дура, – озорно протянул матрос, понявший, в чем дело. – Ты, братишка, вывески читать не умеешь. Вывеска моя означает не адмирал, а имя боевого корабля, на котором я служил четыре года царю Николашке и шесть месяцев мировой революции. А зовут меня Василием Васильевичем Усковым. Давай познакомимся. – И он протянул Федоту руку.

– А пушка у вас ничего, подходящая. Мне из таких стрелять не доводилось, – сказал Федот Ускову, когда коротко изложил цель своего приезда в Адриановку.

– А ты разве артиллерист?

– Ага.

– Так чего же ты молчишь? Мы тебя к себе возьмем, хочешь? Парень ты надлежащий.

И Усков потащил его к командиру отряда. В тот же день на станцию прибыл командующий Даурским фронтом Сергей Лазо. Матросы выстроились на перроне. Лазо сказал морякам короткую речь:

– Вы – ударная наша часть. Не сегодня завтра вам предстоит столкнуться с офицерскими батальонами особого маньчжурского отряда. Так покажите же им, как умеют бить врагов народа дальневосточные моряки.

Говорил Лазо негромко, слегка картавя. Был он молод и юношески строен, округлое лицо с едва пробивающимися черными усиками сразу запоминалось. Федот, узнав из его слов, что моряки ударная часть, решил про себя, что сошелся с ними весьма кстати. Он громче всех кричал «ура», когда Лазо окончил речь.

Лазо сразу бросилось в глаза и удивило, что среди моряков оказался один казак. Он безошибочно определил это по широченным штанам с лампасами, в которых был Федот.

Лазо подозвал к себе командира отряда, бравого моряка в коричневой кожанке, и спросил его, откуда у них взялся в отряде казак. Командир объяснил. Тогда командующий подошел к Федоту. Федот, завидев его, вытянулся, кинул руки по швам. Лазо, разглядывая Федота проницательными глазами, спросил:

– Вот ты поступил, казак, в отряд моряков, а матросскую заповедь знаешь?

– Какую?

– Чеши врага в хвост и гриву и никогда не показывай ему кормы.

– Да у меня у самого такая заповедь жизни, товарищ Лазо, – ответил Федот. Он выхватил из кармана свои Георгиевские кресты и показал их Лазо.

– Этих вот штук и при царе даром не давали.

Увидев кресты, Лазо рассмеялся:

– Ну, тогда все в порядке… А какой ты станицы?

– Орловской, товарищ Лазо! – щелкнул Федот каблуками, подтягиваясь в струнку.

Лазо, дотронувшись рукой до козырька фуражки, отошел от него, не переставая посмеиваться. А Федот был на седьмом небе оттого, что ему удалось поговорить с командующим фронтом.

XIX

Весна 1918 года была первой и самой трудной весной преображенной России. Созданная Лениным Красная Армия билась с немецкими оккупантами на Украине и в Белоруссии, железным заслоном прикрывала пути на Москву и Петроград. Рабочие крупнейших промышленных центров страны героически боролись с разрухой и голодом, уничтожали змеиные гнезда меньшевистско-эсеровских террористов и заговорщиков. И когда стало ясно, что ни армиям кайзера, ни силам внутренней контрреволюции не сломить беззаветного мужества русского народа, пришли им на помощь страны Антанты. Войной и блокадой решили они покончить с Советской властью, оторвать от России не одну из ее богатейших окраин.

В марте высадили английский десант в Мурманске. В апреле экспедиционные отряды Японии, Америки, Англии и Франции заняли Владивосток. На Северном Кавказе на смену Каледину и Корнилову пришли генерал Деникин и атаман Краснов, которым одинаково щедро помогали воевавшие друг с другом англичане и немцы. А пятого апреля атаман Семенов, получив от Японии крупную поддержку людьми и оружием, начал новый поход на Советское Забайкалье.

В синеватой предутренней мгле в Даурскую степь поползли гадюками броневые поезда, на песчаных отрогах Тавын-Тологоя – пятиголовой сопки на маньчжурской границе – смутно замаячили редкие цепи пехоты, развертывалась в лавы монгольская конница атамана. Над разъездом № 86 медленно таяли в небе дымки шрапнельных разрывов. Малочисленная красногвардейская застава читинских рабочих приняла неравный бой и погибла вся до одного человека. Последний красногвардеец взорвал гранатой себя и свой пулемет.

На солнцевсходе из Маньчжурии повалили один за другим длинные эшелоны особого маньчжурского отряда, сколоченного из всевозможного сброда. Маленькие замасленные паровозы, одолевая подъем, дышали шумно и тяжко, как загнанные в скачке кони. В распахнутых настежь теплушках, изрядно хлебнувшие перед походом в китайских харчевнях, горланили песни казаки; в обнимку с винтовками спали китайцы, румыны и сербы, курили из серебряных трубок американский табак монголы, гортанно переговаривались наряженные в русскую форму солдаты японской императорской армии.

Восемь километров от Маньчжурии до первого железнодорожного разъезда на русской земле Семенов скакал на белом коне, украденном его сподвижниками в Хайларском цирке. Конвойная сотня с желтым развернутым знаменем и свита из вновь испеченных полковников и генералов сопровождали его. Рядом с начальником штаба генералом Бакшеевым на белоногой породистой кобылице в жокейском скрипучем седле ехал японский штабс-капитан. Конвойцы весело потешались над его мешковатой посадкой, над тонкими, как ниточки, усиками.

Проехав черту границы, Семенов круто осадил коня. Торжественным жестом снял с чубатой головы барсучью папаху. Мясистое с толстыми щеками лицо его стало красным от прихлынувшей крови. Низко кланяясь на три стороны и картинно выпячивая широкую грудь, он зычно сказал:

– Здравствуй, земля родная!

Показывая высоко вскинутой рукой вперед, повернулся к свите:

– Господа генералы и офицеры! Господин капитан, представитель дружественной великой Японии! Я счастлив приветствовать вас на первом клочке родной земли, освобожденном от большевистских войск. Поклянемся же здесь нерушимой клятвой воинов, что не выпустим сабель из рук, пока не уничтожим красных насильников и бандитов. Господа! Отныне наш грозный клич один: вперед и вперед!

Пропитыми, хриплыми голосами свита закричала «ура». Вежливый широкозубый японец наклонился к Бакшееву, улыбнулся непроницаемой улыбкой:

– Хоросо, осень хоросо!..

В первой половине апреля Семенов праздновал победу за победой. Почти не встречая сопротивления, занял он Мациевскую, Даурию, Борзю и Оловянную. Незначительные, плохо вооруженные отряды рабочих Читы и Черновских копей поспешно откатывались на запад, к Карымской.

В древних степных караулах гудели ликующие колокола. Богатое караульское казачество встречало атамана церковным трезвоном, жертвовало ему табуны лошадей, стада овец и коров. В пограничных степных станицах: Манкечурской, Абагайтуевской, Чиндант-Гродековской, Второй Чиндантской, Дурулгуевской и Цаган-Олуйской Семенов сформировал из добровольцев три кавалерийских полка.

Восьмого апреля в Чите стала известна историческая телеграмма Ленина Владивостокскому Совету, на которой рукою Сталина было написано:

«Срочно, вне очереди.

Иркутск. Центросибирь, для Владивостокского совдепа».

В телеграмме было сказано:

«Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно все без изъятия, союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил. Больше всего внимания надо уделять правильному отходу, отступлению, увозу запасов и железнодорожных материалов…»

Чита забила тревогу.

Одиннадцатого апреля областной исполком призвал трудящихся области к оружию. В Чите и по всей Забайкальской железной дороге было объявлено осадное положение. В тот же день был создан военно-революционный штаб в составе Дмитрия Шилова, Ивана Бутина и Николая Матвеева. Исполком временно передал штабу всю полноту революционной власти на всей территории Забайкалья. Лучшие агитаторы большевистской организации выехали на места поднимать народ.

И тогда на всех железнодорожных станциях, на золотых приисках, в станицах и селах Восточного Забайкалья тысячи рабочих, крестьян и казаков встали на защиту Советской власти. Конные группы казачьей бедноты и преданных революции фронтовиков стоверстными переходами бросились навстречу золотопогонникам.

Копунский отряд, под командой учителя Прокопа Атавина, выбил белых из Шаракана и Мурлино. Красногвардейцы Павла Журавлева и Матафонова отстояли Александровский Завод. Аргунский казачий полк, под командой бывшего есаула Метелицы, лихим налетом беспокоил противника в степи за Ононом. В станице Ключевской отчаянные аргунцы смелой кавалерийской атакой начисто вырубили шестисотенную группу противника – чахар и баргутов.

В конце апреля прибыли на фронт Зоргольский и Газимурский отряды. Они слились с копунскими партизанами в знаменитую кавалерийскую бригаду «Коп-Зор-Газ». Бригада намертво закрыла семеновцам подступ к богатым станицам Верхней и Средней Аргуни.

Но на главном направлении ударные части атамана упорно продвигались вперед вдоль линии железной дороги. Красногвардейцы Сергея Лазо долго не имели артиллерии и были бессильны перед вражескими бронепоездами. Скоро семеновцы оказались всего в пятидесяти километрах от железнодорожной магистрали Москва – Владивосток.

XX

Над траурно-черной, выжженной палом степью ярко сияло апрельское солнце. С утра разгулявшийся ветер клубил травяную золу на пожарище, расстилал по широкой равнине завесы летучей пыли. На высокой железнодорожной насыпи, прямой, как стрела, стоял и глядел в бинокль на юг Сергей Лазо. Он был в застегнутой наглухо серой шинели. Ветер рвал с его забинтованной головы фуражку с опущенным на подбородок ремешком, трепал за плечами защитного цвета башлык.

Ночью его малочисленные, изнуренные недельными непрерывными боями отряды под сильным орудийным огнем противника оставили станцию Борзю. Подготовленный к взрыву мост через речку Борзя взорвать не удалось. Команда подрывников была уничтожена засевшими у моста диверсантами. Узнав об этом, Лазо повернул и повел в контратаку на мост спешенный эскадрон Бориса Кларка. Но было уже поздно. Высаженная с бронепоезда семеновская пехота окапывалась на северном берегу реки. Встреченные гранатами и штыками красногвардейцы с большими потерями отошли назад. В полуверсте от станции осколком случайно залетевшего снаряда Лазо был ранен в голову.

Свою отступающую пехоту нагнал он у одного из разъездов между Хада-Булаком и Оловянной. С трудом дрежась на ногах, собрал он командиров и приказал немедленно окапываться, разбирать железнодорожное полотно, готовить большой минированный завал. На какой-то срок это могло задержать противника, главной силой которого были бронепоезда.

Едва рассвело, как стал он ждать появления бронепоездов, но время подходило к полудню, а их все не было. Только гонимые ветром кустики перекати-поля бежали к разъезду с юга, как наступающие перебежками солдаты.

В двенадцать часов на разъезд примчался с запада паровоз. Замедляя постепенно ход, он подошел почти вплотную к завалу на пути, у которого сидели и занимались перекуркой усталые красногвардейцы. С него легко спрыгнул на насыпь рослый и широкоплечий человек в фуражке с красным околышем, в крытой синим сукном казачьей татарке. По широкой, размашистой походке еще издали Лазо узнал в нем члена Центросибири и члена областного ревштаба Дмитрия Шилова, бывшего учителя и офицера военного времени.

Превозмогая головокружение, Лазо медленно и прямо пошел к нему навстречу, крепко сжав обветренные губы. Шилов умерил шаг и, щеголяя отменной выправкой, готовился принять его рапорт, но, увидев на его голове окровавленную повязку, забыл про всякую официальность и с тревогой в голосе спросил:

– Ты что, ранен, Сергей?

– Немного царапнуло, – виновато улыбнулся Лазо и вскинул руку под козырек: – Разрешите доложить обстановку, товарищ член ревштаба.

– Да, да… Если не трудно, расскажи, что у тебя делается.

– Сегодня ночью пришлось оставить Борзю. Противник имеет огромное превосходство в силах. У него, по крайней мере, пять батарей и дивизион бронепоездов, а у нас ни одного орудия.

– Артиллерия будет в твоем распоряжении только завтра к вечеру. В Карымской я обогнал эшелон иркутского коммунистического отряда. Иркутяне везут с собой шестиорудийную полевую батарею. Едут на фронт матросы-дальневосточники. В Восточном Забайкалье спешно создаются и уходят на фронт отряды добровольцев. Там Георгий Богомяков и Фрол Балябин сколачивают наши аргунские полки. Вчера утверждено твое назначение командующим всеми частями этого фронта, который решили именовать Даурским. Начальником твоего штаба назначен Русскис, помощником по политической части – наш забайкалец Василий Андреевич Улыбин. Они едут к тебе с иркутянами.

– Вот это приятные новости, – воскликнул, слегка картавя, Лазо, и на смуглых упругих щеках его проступил горячий румянец, ожили и заблестели черные, с едва заметным косым разрезом глаза. Но тут же блеснувшая в них радость сменилась выражением озабоченности. Строго и с некоторым недоумением он спросил:

– Неужели не нашли на этот важный пост более опытного товарища, чем я?

– Не нашли, Сергей! Твоя кандидатура оказалась наиболее приемлемой. Даже Матвеев сказал про тебя, что ты молодой, да ранний, – щуря удивительного зеленого цвета глаза, сказал Шилов. И задиристо добавил: – Тебе остается только доказать, что мы не ошиблись.

– Нелегко это сделать, но… постараюсь, товарищ Шилов.

– Да, а ведь я забыл тебе сказать о самом главном, – пощипав свои тощие усики, снова заговорил Шилов. – Есть телеграмма Ленина Владивостокскому совдепу. – И он передал ему содержание телеграммы.

– Очень своевременное предупреждение, – твердо и убежденно сказал Лазо. – Теперь совершенно ясно, откуда у Семенова и артиллерия и бронепоезда. Японцы спешат с помощью этого проходимца отрезать Дальний Восток от Советской России. Он очень добросовестно служит им, но сегодня что-то подкачал. Бронепоездов до сих пор не видно.

– Еще успеет нажать, не беспокойся, – сказал Шилов.

На другой день под вечер иркутяне, которых было четыреста с лишним человек, прибыли на разъезд. Орудия быстро перекочевали с платформы на землю. Лазо распорядился немедленно выкатить их на полверсты за красногвардейские окопы. Там для них отрыли капониры справа и слева от линии. К утру хорошо замаскированные пушки были подготовлены для стрельбы прямой наводкой. Самые лучшие наводчики дежурили у них, и одним из этих наводчиков был сам Лазо.

Утром на восходе солнца возник на горизонте серый дымок. Все красногвардейцы немедленно затаились в своих укрытиях. Семеновский разведывательный бронепоезд «Атаман» не спеша подходил к разъезду. Десятки глаз смотрели с него во все стороны и не видели никакой опасности. Дойдя до разобранного пути, он остановился, три орудия его уставились на видневшийся впереди завал.

И в эту минуту ударили по нему с двух сторон красногвардейские пушки. Били они с расстояния в триста – четыреста метров. Два снаряда сразу же угодили в паровоз, пробили броню и разорвались в его огненном чреве. Огромное облако белого пара рванулось к небу, окутало все вагоны, ослепив семеновских артиллеристов. Красногвардейцы закричали «ура».

Не помышляя о сопротивлении, семеновцы выскочили из бронированных коробок и побежали врассыпную на юг. Когда рассеялся пар, их заметили и стали обстреливать. А потом за ними пустились в погоню кавалеристы Кларка, находившегося за бугром на одной линии с красногвардейскими пушками. Скоро они переловили всех уцелевших семеновцев, среди которых было человек пятнадцать японцев, усатый великан черногорец, два горбоносых румына, китайцы и даже один грек. Красногвардейцы разглядывали пленных и смеялись:

– Вот это да!.. Со всех стран по солдату. И где только Семенов их выкопал?

– На Харбинской барахолке… Румыны-то: хвати, так скрипачи, ребята.

– А грек наверняка шарманщик…

– Нет, он скорее всего краденое скупал… Спроси-ка его, за каким чертом он воевать пошел?

Совсем другие разговоры шли у захваченного бронепоезда. Низенького роста красногвардеец, в желтых обмотках, с винтовкой за плечами и двумя гранатами на поясе, громко сетовал:

– Эх, путь-то не вовремя разобрали! Знать, так повременили бы. И ловко же товарищ Лазо придумал. Только что теперь с этими коробками делать будем?

– Революции служить заставим. Повернем пушки в другую сторону – приходи, кума, париться…

Во второй половине дня показались еще два неприятельских бронепоезда. С большого расстояния принялись они обстреливать разъезд. Но когда красные артиллеристы влепили в один из них пару снарядов, они уползли обратно и больше не появлялись. Только кавалерийские разъезды маячили до позднего вечера на дальних увалах и сопках.

Предвидя, что скоро Семенов обрушится на него всеми силами, Лазо развил кипучую деятельность. После личной рекогносцировки окрестностей занялся он укреплением своих позиций. На случай обходного движения семеновской конницы выдвинули на сопки справа и слева от линии два небольших отряда. Батарейцы перевезли свои пушки на новое место, оборудовали наблюдательные пункты и связали их с батареей телефонными проводами. На разъезде, позади первой линии окопов, рыли вторую, строили блиндажи, способные выдержать прямое попадание трехдюймового снаряда. Беседуя с красногвардейцами, Лазо говорил:

– Завтра, товарищи, легкой удачи не будет. Зарывайтесь поглубже в землю! Сейчас попотеем, да зато в бою уцелеем.

XXI

Умытая первым обложным дождем, радостно зеленела неоглядно широкая степь. Голубое от края до края, отступило на огромную высоту и казалось бездонным залитое светом небо. Сверкая, переливался нагретый воздух, сплошными коврами цвели на буграх подснежники, пели жаворонки, синели в лощинах озера, белые чайки вились над ними.

Шумно и людно было в тот день на широких степных дорогах. Преследуя разбитого у Адриановки и Могойтуя противника, красногвардейские части на широком фронте подходили к Онону. Краснели в летучей пыли знамена пехотных колонн, сверкали штыки, далеко разносился глухой и мерный топот. Молодцеватые, окрыленные успехом бойцы шагали размашисто и легко. Обгоняя их, проносились с веселым цоканьем копыт эскадроны конницы. А впереди, за конусообразными невысокими сопками, все бухали и бухали тугие пушечные удары, горели подожженные семеновцами переправы на Ононе, кружились в задымленной синеве и тревожно перекликались орлы.