Imprimatur

Глава первая

1. Пророческое слово Господа къ Израилю черезъ Малахiю.

Я возлюбилъ васъ, говоритъ Господь. А вы говорите: «въ чемъ явилъ Ты любовь къ намъ?» – Не брать ли Исавъ Iакову? говорить Господь; и однако же Я возлюбилъ Iакова, а Исава возненавиделъ и предалъ горы его опустошению, и владения его – шакаламъ пустыни.

Если Едомъ скажетъ: «мы разорены, но мы возстановимъ разрушенное», то Господь Саваофъ говорить: они построить, а Я разрушу, и прозовутъ ихъ областью нечестивою, народомъ, на который Господь прогневался навсегда. И увидятъ это глаза ваши, и вы скажете: «возвеличился Господь надъ пределами Израиля!» Сынъ чтитъ отца и рабъ – господина своего; если Я – отецъ, то где почтенiе ко Мне? И если Я – Господь, то где благоговение предо Мною? говорить Господь Саваофъ вам, священники, безславяш де имя Мое. Вы говорите: «чем мы безславимъ имя Твое?»…

Я прервал чтение. Мелани протянул мне лист бумаги, подобранный Угонио и Джакконио, и мы принялись сравнивать оба текста. На листке, пусть и с трудом, можно было различить имена: Охозия, Аккаронское божество, Вельзевул, которых не было в той книге, которую нам дал Джакконио. Да и вообще не совпадало ни одно слово.

– Это… какой-то другой текст Малахии, – не без колебаний заявил я.

– Гр-бр-мр-фр, – качая головой, подтвердил Джакконио правоту моих слов.

– Призывая Ваше Высокоблагородие навострить скальпель Вашего внимания, Джакконио позволяет себе заметить, что следует самому быть в большей степени аруспицием, нежели доверяться ауспициям, и стараться больше врачевать, чем ворочать, тогда станет ясно, что это из Четвертой Книги Царств.

И объяснил, что «Малах» на клочке из подземной галереи – вовсе не «Малахия», а усеченное «Малахим», что на еврейском означает «Царей».

– Во многих редакциях Библии, – терпеливо объяснял он, – название книги дается по-еврейски, что не всегда совпадает с христианским названием. Бывают и большие расхождения, например, в Святое Писание христиан не входят две Маккавейские книги.

Таким образом полное заглавие на найденной странице было следующим:

Шрифт Леттура Тонда.

Вторая Малахим Глава первая.

Мы отыскали «Вторую Книгу Царей»[140] в Библии наших провожатых. И заглавие и текст на ней полностью совпали с заглавием и текстом найденной страницы. Аббат Мелани помрачнел.

– Мне только одно интересно: почему вы не доложили мне об этом раньше?

Я заранее предвидел, каким будет ответ.

– Но мы не имели чести быть опрошенными Их Высокородием.

– Гр-бр-мр-фр, – присоединился к мнению Угонио его косноязычный компаньон.

Выходит, Робледа не крал ключей и жемчужин, не спускался в глубокий колодец, не терял страницы из Библии, ровным счетом ничего не знал ни об улице Кьявари, ни о Комареке, а уж тем более о Муре, то бишь Фуке. Ничто не позволяло заподозрить его в большей степени, чем других, а его речь о пророчестве святого Малахии объяснялась простым совпадением. Предстояло сызнова браться за дело.

Правда, кое-что нам все же удалось узнать, а именно: галерея D ведет к дому папского лекаря. Появилась и новая загадка: что это за горшок с кровью попался нам по пути к дому Тира-корды и был ли он обронен случайно или намеренно?

– Как вы думаете, это похититель обронил его? – спросил я у Мелани.

Аббат как раз споткнулся о камешек, упал и сильно ударился. Мы помогли ему подняться, хотя он и отказался от помощи. Раздосадованный своей неловкостью, он отряхнулся и вдруг ни с того ни с сего разразился бранью в адрес тех, кто нарыл все эти ходы, занес в город чуму, калечит, вместо того чтобы лечить, и прочая и прочая, а под конец обрушился на двух несчастных любителей старины с такими несправедливыми упреками и так их стал распекать, что те озадаченно переглянулись и зачесали в затылках, не зная, что и думать и какая муха укусила нашего вожака.

Благодаря этому на первый взгляд незначительному происшествию мне представилась возможность осознать, какая метаморфоза произошла с аббатом Мелани за последнее время. Если в начале нашего знакомства его глаза победно искрились, то теперь они по большей части были задумчивы. Его походка из горделиво-заносчивой превратилась в осторожную и вкрадчивую, от уверенности не осталось и следа. Его живые и не терпящие возражений замечания уступили место сомнениям и недомолвкам. Да, нам удалось проникнуть в жилище Тиракорды, избежав серьезной опасности. Да, мы отважились исследовать подземные пути наобум, полагаясь на чутье Джакконио в большей степени, чем на свои фонари. Все это было так. Но порой мне казалось, что руки аббата подрагивают, а его веки, прикрывая глаза, словно в немой мольбе обращаются к Господу, чтобы тот даровал нам спасение.

Все эти мелкие проявления какого-то нового внутреннего настроя моего наставника были мною замечены недавно и повторялись не часто, подобно тому, как море время от времени выбрасывает на берег обломки кораблей, потерпевших крушение. Трудно было с точностью сказать, с чего и когда это началось, ведь порождены они были не каким-то одним определенным событием, а скорее всеми теми давними и новыми событиями, сложенными воедино в одно весьма непростое целое, каковое и по сей день лишь начинает вырисовываться, не имея пока четких очертаний. Однако я нутром чуял: за этим стоит нечто мрачное и кровавое, крепко держащее – в том у меня не было ни капли сомнения – аббата в сетях страха.

Мы давно уже проникли из галереи D в галерею С, безусловно, заслуживавшую того, чтобы быть изученной вдоль и поперек. Справа от нас осталось ответвление Е, ведущее ко дворцу Канцелярии.

Задумчивый вид, а еще более молчание аббата Мелани поразили меня. Догадываясь, что он размышляет надо всем, что нам удалось обнаружить, я возымел охоту порасспросить его хорошенько, понуждаемый к тому любопытством, которое он пробудил во мне несколькими часами ранее.

– Вы давеча сказали, что Людовик никогда ни к кому не питал такой ненависти, как к суперинтенданту Фуке.

– Да, это так.

– И что гневу его не было бы предела, кабы он узнал, что Фуке не умер, а жив и свободен и находится в Риме?

– Все верно.

– Но в чем причина?

– Это считай ничто в сравнении с яростью, которая душила короля во время задержания Фуке и процесса над ним.

– Разве недостаточно было прогнать его с глаз долой?

– Не одному тебе приходят в голову подобные вопросы. И никто так и не нашел на них ответа. Даже я. Во всяком случае, пока.

Далее аббат пояснил, что тайна, скрывающаяся за ненавистью короля к Фуке, стала в Париже предметам неутихающих споров.

– Из-за нехватки времени я не успел рассказать тебе всего.

Я сделал вид, что верю этому объяснению, однако догадывался, что в связи со своим новым умонастроением аббату необходимо ввести меня в более конкретные обстоятельства дела, о которых ранее он умолчал. И потому он принялся излагать мне, что произошло в те страшные дни, когда удавка заговора затянулась на шее суперинтенданта.

Кольбер принялся плести заговор с того самого дня, когда скончался кардинал Мазарини. Он знал, что придется прикрываться интересами государства и монаршего величия. Знал, что времени в обрез: следовало торопиться, пока король еще очень несведущ в финансовых вопросах. Людовику было неизвестно, что на самом деле творилось в правление Мазарини, он еще не разобрался, как действовал механизм государственной власти. Будучи единственным человеком, в чье безраздельное пользование попали бумаги Мазарини, Кольбер владел множеством секретных пружин. Трактуя полученные документы к собственной выгоде, а то и фальсифицируя их, Змея не упускала случая влить в королевское ухо яд недоверия по отношению к Белке. А ту между тем заверяла в преданной дружбе. Интрига удалась на славу: за три месяца до празднества в Во король уже подумывал о наказании Фуке. Но существовало одно, последнее препятствие: Фуке являлся генеральным прокурором и пользовался неприкосновенностью. Под предлогом срочной нужды короля в деньгах Змея уговорила Белку продать свою должность, выручив за нее немалую сумму, каковую и передать королю.

Бедный, ничего не подозревающий Никола попался на удочку: выручив за должность один миллион четыреста тысяч фунтов, он отдал королю миллион.

– Получив деньги, король сказал: «Он сам надел на себя кандалы», – с горечью повествовал Атто, очищая свое платье от налипшей грязи и укоризненно взирая на испорченные кружева.

– Какой ужас! – невольно вырвалось у меня.

– Не настолько, как тебе представляется, мой мальчик. Молодой король впервые опробовал свою власть. А это возможно, лишь совершая произвол и несправедливость. Как иначе? Ведь благоволить к лучшим, которым в силу своих нравственных начал и без того предназначено быть на вершинах, – ничуть не способствует проверке того, насколько сильна твоя власть. Зато поставить посредственное и дурное над мудрым и добрым, опрокидывая в угоду капризу естественный ход вещей, – это и есть доказательство собственного могущества.

– Неужто Фуке так ничего и не заподозрил?

– Неизвестно. Его много раз предупреждали, что против него что-то замышляется. Но он ни в чем не хотел видеть подвоха. Помню, он частенько говаривал мне словами одного из своих предшественников: «Для того и существуют суперинтенданты, чтобы их ненавидели». Ненавидели короли, которым требуется все больше денег на войны и балы, ненавидел простой люд, который платит по долгам короля.

Фуке даже стало известно, будто вскоре в Нанте готовится некое важное событие, – продолжал Атто рассказ, – но он отказался взглянуть правде в глаза: узнав, что кого-то собираются задержать, уверил себя, что этим несчастным окажется Кольбер. По приезде в Нант он тем не менее послушался друзей, советовавших ему поселиться в доме с подземным ходом. Это был древний акведук, выходивший на морской берег, у которого на причале всегда стоял корабль, готовый к отплытию. Фуке обратил внимание, что день ото дня на улицах Нанта прибавляется мушкетеров. У него наконец-то стали открываться глаза, но он заявил своим сторонникам, что бежать не намерен: «Я обязан рисковать, поскольку не верю, что король желает моей погибели». Это было его фатальным заблуждением! – воскликнул Атто. – Он был приверженцем взаимоотношений, строящихся на доверии, и не заметил, что его эпоха была сметена ураганом подозрения всех и вся. Мазарини не стало, все изменилось.

– Но какой была Франция, пока ею правил Мазарини?

– Какой, какой… – завздыхал тут аббат. – Доброй и старой Францией Людовика XIII. Как бы тебе объяснить получше? Это был мир более открытый и подвижный, в котором свобода слова и суждения, веселость и незаурядность, смелость в поведении и нравственная стойкость главенствовали и казались незыблемыми. В изысканных кружках госпожи де Севинье и ее подруги госпожи де Лафайет, в максимах де Ларошфуко, в стихах Жана де Лафонтена… это проявлялось во всем. Никто не мог предвидеть засилья нового короля во всех областях и нового кодекса поведения, полного ледяного холода.

Полгода потребовалось Змее, чтобы уничтожить Белку. Прежде чем началась тяжба, Фуке три месяца гнил в тюрьме. В декабре 1661 года наконец-то была сформирована Судебная палата, которой надлежало заняться рассмотрением его дела. В нее вошел канцлер Пьер Сегье, председательствующий Ламуаньон и двадцать шесть членов, избранных в региональных парламентах и среди референдариев.

Председатель Ламуаньон открыл первое заседание речью, в которой с трагическим пафосом описал бедственное положение народа, облагаемого что ни год новыми налогами, изнуренного голодом, болезнями, отчаянием. Страшная ситуация усугублялась неурожаями последних лет. Многие провинции буквально вымирали, в то время как жадная рука сборщиков податей не знала пощады.

– А что, нищета народа была как-то связана с Фуке? – поинтересовался я.

– Ну разумеется. Она служила для подтверждения теоремы: в деревнях-де умирают от голода, поскольку Фуке сверх меры обогатился за государственный счет.

– А это было не так?

– Конечно, нет. Собственно говоря, Фуке и нельзя было назвать богатым. Да и после того, как он был отстранен от должности, обнищание французского народа усилилось. Но дослушай до конца.

В самом начале судебного разбирательства в храмах повсеместно зачитывалось обращение к жителям с просьбой выдавать соляных приставов и сборщиков податей, превысивших свои полномочия. Еще одним обращением им запрещалось покидать места, где это произошло, а в случае неповиновения они немедля обвинялись в казнокрадстве, что было равнозначно смертному приговору.

Последствия этого трудно было переоценить. Все должностные лица, имевшие отношение к финансам, в том числе подрядчики, сборщики налогов были представлены народу в качестве преступников, а богатейший суперинтендант финансов Никола Фуке тем самым становился ни больше ни меньше главарем банды разбойников, губителей народа.

И при этом не было ничего более ложного и несправедливого. Фуке не переставал докладывать при дворе о последствиях, коими чревато повышение налогов, но его не слышали. Однажды Мазарини выгнал его из кабинета после того, как, побывав в качестве интенданта финансов в провинции Дофине с поручением выжать из нее все, что можно, Фуке после тщательного изучения положения дел на месте сделал вывод, что налоги и без того непомерны для этих краев, и посмел подать официальное прошение об отставке. Парламентарии Дофине потом все как один встали на его защиту.

Казалось, все это забыто. Во время судебного разбирательства были зачитаны пункты обвинения в общей сложности не менее девяноста шести, правда, позже докладчик по делу мудро свел их к десяти. Главное, что вменялось в вину Фуке, – ложные займы, устроенные им королю, на которых он якобы нагрел руки. Второе: якобы он спутал деньги короля со своими, употребив их на личные нужды. Третье: будто бы получил от подрядчиков более трехсот тысяч ливров за предоставление им благоприятных условий и присвоил под видом займа эту сумму. Четвертое: предоставление просроченных векселей в обмен на наличные деньги.

Вначале гнев народный обрушился на Фуке. Его конвоирам приходилось стороной обходить иные населенные пункты, где разъяренная толпа готова была заживо содрать с него кожу.

Сидя в крохотной камере, изолированный от всех и вся, он был неспособен измерить глубину пропасти, в которую угодил. Здоровье его ухудшилось, он просил даже прислать ему духовника. Слал королю прошения о снятии с него виновности, трижды обращался с просьбой принять его – все впустую. Стал распространять письма, в которых защищал свое доброе имя. И тешил себя иллюзией, что все это еще может достойно завершиться, хотя уже было очевидно, что никакая брешь не откроется в стене враждебности, которой обнесли его король с Кольбером.

Все это время Кольбер вел закулисные интриги: устраивал заседания Палаты правосудия в присутствии короля, торопил судей, пускал в ход угрозы и посулы. Было опрошено множество свидетелей.

Наша беседа была прервана Угонио, указавшим нам на люк, которым они с Джакконио воспользовались за несколько недель до встречи с нами, открыв таким образом ту галерею, по которой мы теперь шли.

– Куда можно попасть отсюда?

– Дак на задворки Пантеона.

– Если я правильно понял, этот люк ведет в галерею, проходящую позади Пантеона, из нее можно попасть в подвальное помещение частного владения, где с помощью одного из ваших ключей открывается дверца, ведущая на улицу. Так, что ли?

Угонио довольно ухмыльнулся, уточнив, что нет надобности прибегать к помощи ключей, поскольку решетчатая дверь не на запоре. Взяв все это на заметку, мы двинулись дальше, и Мелани продолжил свой рассказ.

На суде Фуке защищал себя сам, не прибегая к помощи адвоката. Речи его были искрометны и стремительны, доводы убедительны, память безупречна, ответы попадали не в бровь, а в глаз. Никто не справился бы с этим лучше него самого. На все у него было объяснение. Все возражения блекли перед его аргументами. Бумаги его были конфискованы и, по-видимому, подверглись изъятию всего, что могло послужить к его защите.

– Как я тебе уже дал понять, кое-какие доказательства его вины были сфабрикованы, к этому приложил руку некий Беррье, человек Кольбера. И при всем при этом гора бумаг не послужила ничему! Не было доказано ни одного пункта обвинения! Зато на поверхность всплыла ответственность за многие безобразия и причастность к делу Мазарини. Однако память о нем не могла быть замарана.

Кольбер и король, рассчитывавшие на совершенно покорное их воли правосудие и скорую и неправедную расправу с Фуке, и представить себе не могли, что немало судей, старых почитателей Фуке, откажутся превращать судебную процедуру в простую формальность.

Так незаметно, от одного слушания к другому пролетело три года. Парижане ходили на страстные защитительные речи Фуке как на театральное действо. Настроение простонародья поменялось – оно сменило гнев на милость. Кольбер вводил все новые подати и налоги, необходимые для получения средств на ведение войн и строительство Версаля. Фуке никогда не осмеливался так увеличить фискальное бремя страны, как Кольбер. С недовольными крестьянами расправлялись без суда и следствия. А вот опись состояния Фуке, произведенная в момент его задержания, свидетельствовала, что доходы его были ниже расходов. Великолепие, которым он окружил себя, служило лишь тому, чтобы пускать пыль в глаза кредиторам, которым он задолжал лично, уж и не зная, где еще раздобыть денег на все новые военные кампании, затеваемые королем. Он набрал займов на шестнадцать миллионов под залог земли, дома и должностей, оцененных в пятнадцать миллионов фунтов. Это ничто в сравнении с тридцатью тремя миллионами, завещанными Мазарини своим племянникам! – горячо воскликнул Атто.

– Но Фуке мог бы спастись, – заметил я.

– И да и нет. – Нам пришлось остановиться, чтобы заправить маслом один из наших фонарей. – Кольбер сделал так, чтобы у судей не было доступа к описи имущества Фуке. Тот безнадежно умолял, чтобы ее приобщили к делу. Однако окончательно сгубила его одна находка, сделанная уже после его задержания.

Она послужила основанием для последнего пункта обвинения, не имевшего никакого отношения к финансовым злоупотреблениям. Речь шла об одном документе, обнаруженном приставами, явившимися с обыском в его дом в Сен-Манде. За зеркалом было спрятано письмо, написанное в 1657 году, то есть за четыре года до ареста, и адресованное друзьям и родным. В нем суперинтендант выразил свою озабоченность растущим недоверием Мазарини и интригами недругов и оставил указания на тот случай, если Мазарини упечет его за решетку: это был не то чтобы план восстания, но подстрекательство к волнениям политического толка, способным обеспокоить кардинала и подтолкнуть его к переговорам. Было известно, что Мазарини, дабы выпутаться из затруднительного положения, имел обыкновение пересматривать уже принятые решения.

И хотя в письме не было ни малейшего упоминания о восстании против короны, оно было представлено обвинителем как проект государственного переворота в роде Фронды, память о которой была еще жива в народе. Дело подали так, будто бы восставшим приготовлено прибежище на укрепленном острове Бель-Иль, принадлежавшем Фуке. На этот бретонский остров были посланы эмиссары, которые, посетив его, представили ведущиеся там фортификационные работы и имеющиеся склады – пороховые и боеприпасов – как доказательства заговора.

– А для чего Фуке укреплял этот остров?

– Он был гением морского дела и морской стратегии, рассчитывал превратить Бель-Иль в форпост против Англии. И даже подумывал выстроить там город, полагая, что прекрасное местоположение порта сделает его соперником Амстердама и завоюет северные рынки, чем будет оказана еще одна услуга как королю, так и Франции.

Таким образом, хотя задержан Фуке был за лихоимство, осудили его за подстрекательство к восстанию. И это еще не все. В Сен-Манде был также найден деревянный сундучок на висячем замке, где хранилась секретная переписка суперинтенданта. Королевские комиссары почерпнули в ней имена преданных друзей обвиняемого. Тут уж у многих затряслись от страха поджилки. Письма, частично переданные королю, в конечном счете все равно оказались в руках Кольбера. Осознавая заложенную в них опасность, он сохранил большую их часть, остальное, отобранное им самим, было предано огню, дабы не компрометировать многие славные имена.

– Как по-вашему, те письма Кирхера, которые вы обнаружили в кабинете Кольбера, были из того самого ларца?

– Не исключено.

– А чем все это кончилось?

– Фуке потребовал отвода для некоторых судей, например, Пюссо, дяди Кольбера, причислявшего Змею «к своей партии». Пюссо так грубо нападал на Фуке, что мешал ему отвечать и науськивал на него судей.

Канцлер Сегье, во времена Фронды принявший сторону восставших против короны, также входил в Палату. Фуке сделал следующее замечание: может ли Сегье быть государственным обвинителем? На следующее утро блестящий выпад Фуке обошел весь Париж и вызвал рукоплескания, однако прошение об отводе Сегье удовлетворено не было.

Общественность принялась роптать: дня не проходило, чтобы против Фуке не было выдвинуто новое обвинение. Обвинители избрали канат такой толщины, что он вряд ли мог затянуться на шее простого человека.

Близилось окончание процесса. Король сам предложил кое-кому из судей отойти от участия в нем. Талону, выказавшему много усердия, не увенчавшегося успехом, пришлось уступить место Шамийяру. Он-то, изложив 14 ноября 1664 года в Палате свои заключения, потребовал для Фуке смертной казни через повешение и возмещение незаконно присвоенных казенных денег. Наступил черед докладчиков. Судья Оливье д'Ормессон, которого Кольбер пытался запугать, так ничего и не добившись, пять дней кряду произносил пламенную речь, меча гром и молнии против методов Беррье и его покровителей. Он потребовал приговорить Фуке к ссылке, что было для того наилучшим выходом из создавшегося положения.

Второй докладчик, Сент-Элен, был сговорчивее, речь его была далеко не так ярка, как речь д'Ормессона, он был за смертную казнь. Вслед за ним свои вердикты вынесли и остальные судьи.

Все это тянулось страшно долго и мучительно, а кое для кого закончилось весьма печально. Судью Массено доставили в зал заседаний, несмотря на серьезное недомогание, где он прошептал: «Лучше уж умереть прямо здесь» – и проголосовал за высылку. Судья Поншартрен сопротивлялся угрозам и посулам Кольбера, нанеся тем самым непоправимый вред как своей карьере, так и продвижению по службе сына. Судья Рокезант сам закончил свои дни в изгнании, не поддержав приговор к высшей мере наказания.

Всего девять из двадцати шести комиссаров были за смертную казнь. Жизнь Фуке была спасена.

Радость и чувство облегчения охватили Париж, стоило распространиться вести о вердикте, дарующем Фуке жизнь и свободу, разумеется, вне пределов Франции.

Но тут на сцену вышел Людовик XIV. Вне себя от ярости, он воспротивился изгнанию и отменил приговор Судебной палаты, сведя на нет три долгих года разбирательства. С небывалой для истории французского королевства решительностью Наихристианнейший из королей воспользовался своим так называемым «правом регалии», только вывернул его наизнанку: до сих пор короли пользовались им, чтобы смягчать наказания, миловать и одаривать, он же усугубил наказание Фуке, приговорив его к отбыванию пожизненного заключения в полнейшей изоляции в забытом Богом месте.

– Париж был потрясен и убит. Никто так никогда и не понял причину этого. Сдавалось, король питал к Фуке непобедимую, глубоко личную ненависть. Ему было мало свалить, унизить Фуке, лишить его всего и держать в заключении на чужедальних рубежах своего государства. Он разорил замок Во и дом Фуке в Сен-Манде, переведя в свой собственный дворец его мебель, коллекции, шпалеры, золото и обивку, пополнив королевскую библиотеку тринадцатью тысячами ценнейших томов, любовно собираемых суперинтендантом на протяжении многих лет. Все это не менее чем на сорок тысяч фунтов.

Вдруг объявившиеся кредиторы Фуке поспели лишь к шапочному разбору. Один из них, торговец металлом по имении Жолли, проник в Во и другие бывшие резиденции Фуке и собственноручно отодрал всю отделку из меди, а кроме того, вывез гидравлические свинцовые трубы, по тем временам бывшее новинкой, благодаря которым парк и сады Во представляли такую ценность. Сотни других рук последовали примеру Жолли и взялись сдирать облицовку, настенные светильники и прочее детали внутреннего убранства, могущие иметь хоть какую-то ценность. В конце концов прославленные резиденции Фуке стали походить на пустые раковины: доказательство существования всех тех чудес, что некогда в них содержались, осталось лишь в описях его преследователей. А владения Фуке на Антильских островах были проданы его заморскими служащими, поделившими между собой вырученные деньги.