Андреевский кавалер

Михеев как-то подсказал, что Леонид Супронович – подходящая кандидатура для разведшколы, но Бергер не пожелал с ним расставаться: его помощник и здесь, в Андреевке, пройдет неплохую практику, а потом такой человек ему и самому необходим.

Пока слишком уж все было тихо в Андреевке, Рудольф Бергер понимал, что начальству в Климове было бы куда приятнее узнать, что комендант и его люди схватили и публично казнили хотя бы парочку злоумышленников. И Бергер уже подумывал, что не худо бы организовать что-либо подобное: не может быть, чтобы в поселке не осталось сочувствующих Советской власти и недовольных новым порядком… Может, пугнуть эту грудастую бабенку? Повод есть: передавала продукты вражеским солдатам прямо на глазах коменданта… Наверное, у нее крепкое белое тело и красивая грудь… А какая походка! Как это русские говорят: ступает, как пава!

– Пока одного-двух не повесим вон на том дереве, – кивнул переводчик на высокие сосны, что напротив дома Абросимова, – уважения к властям не жди.

Он прямо-таки читал мысли Бергера.

– Приведите вечером в комендатуру эту женщину, – сказал Рудольф. – Я сам ее допрошу. Кто ее муж? Коммунист, офицер?

Михеев заулыбался:

– Вы обратили внимание, какая у нее фигура? В ней что-то есть от тициановской Данаи. Не находите?

– Хорошо бы ее сначала помыть как следует в ванне, – рассеянно продолжал Рудольф. – Даная в России? Смешно…

– Я скажу, чтобы старик баню истопил, – сказал Михеев. – Впрочем, пусть она сама затопит. Хорошая русская баня с паром и веником – это прекрасно.

– Бог мой, как я соскучился по кафельной ванне! – мечтательно сказал Бергер. – Вы знаете, Михеев, у этих русских женщин даже нет приличного, тонкого белья. Хоть пиши в Берлин Минне, чтобы свое прислала… – Он коротко хохотнул. – Минна – это моя жена.

– С простонародья что возьмешь? В Андреевке фельдшер без медицинского образования, завклубом ходит в смазных сапогах и говорит: «Наше вам!» Ни одного интеллигентного человека, сплошное хамье! – заметил Михеев. – Удивляюсь, что медведи по улице не ходят!..

Глава двадцать шестая

1

К вечеру занепогодило, белесая пелена облаков заволокла большую часть неба. Ледяной ветер гонял по проселку листья, шуршал в мертвой траве, на огородах высились кучи ржавой картофельной ботвы. На жердине забора покачивался глиняный кувшин. Десятка два изб тоскливо глядели немытыми стеклами на небольшую речку, за которой виднелся порыжевший луг. На пригорке громоздился длинный деревянный скотник, вместо стекол в рамах желтели свежие доски, у обоих выходов возвышались кучи навоза. За скотником сквозил, просвечивая, смешанный лес.

Два конвоира неспешно шагали навстречу друг другу вокруг скотника, крепкие, с короткими голенищами сапоги смачно вязли в навозной жиже. Пленные – шестьдесят восемь человек – лежали вповалку, запах навоза перемешался с запахом пота. Уставшие за длинный переход люди почти не шевелились, многие уже провалились в неспокойный сон, другие негромко переговаривались. Слышно было, как чавкали снаружи сапоги охранников, да протяжный стон колодезного ворота врывался в отрывистую немецкую речь.

Начальник конвоя вместе с солдатами расположился в самом просторном доме, хозяев выгнали вон. Перед тем как лечь спать, он еще раз обошел надежно запертый скотник, потрогал крепко приколоченные по его приказу доски на окнах и, поеживаясь в заблестевшем под дождем плаще, повернул к дому, где готовился ужин. Сегодня посчастливилось разжиться двумя гусями – их прятали в бане, – а бывает, и паршивой курицы не добудешь. Впрочем, картошки сейчас вволю, и соленые грибы к ней всегда найдутся.

Часовые разошлись в разные стороны, чтобы через несколько минут встретиться на этом же самом месте, от дождя навозная жижа запахла еще острее, подошвы сапог отрывались от нее с противным квакающим звуком. Из скотника доносился разноголосый храп, шуршала солома, кто-то жалобно стонал во сне. Услышав негромкий сдавленный вскрик, один из охранников прибавил шагу, завернул за угол, и тут же его обмякшее тело сползло по стене. Высокий мужчина опустил железный шкворень и машинально вытер пот со лба.

– Молодец, Дмитрий! – похвалил его появившийся рядом Кузнецов. – У тебя рука тяжелая, как у отца.

– Их только двое? – спросил Абросимов.

– Один черт знает, когда у них смена караула! – быстро произнес Иван Васильевич. – Надо пошевеливаться.

Дмитрий Андреевич засунул шкворень в скобу, поднатужился, и запор затрещал.

– Тише! – шикнул Кузнецов.

– Шкворень согнулся, – прошептал Дмитрий Андреевич. – Что делать?

– Давай вдвоем!

Они навалились на шкворень – из толстой балки выскочила скоба. Абросимов, не удержавшись, сунулся носом в плечо Кузнецова.

– Давай фонарик! – приказал тот.

Распахнув дверь, он осветил колеблющимся пятном света проснувшихся и сгрудившихся у выхода людей. Они слепо щурились, некоторые прикрывали глаза руками.

– Времени в обрез, – властно заговорил Иван Васильевич. – Охранники убиты, без лишнего шума все за мной.

– Господи, наши! – вырвалось у кого-то.

– Ребята, наши! Партизаны!

– Обо всем поговорим в лесу, а сейчас ни слова! – строго предупредил Кузнецов. – Двое снимут форму с убитых часовых. Командиры есть среди вас?

Одному из троих, выступивших вперед, он протянул трофейный автомат:

– Пользоваться умеете?

– Умею… Чесануть бы по этим гадам, которые нас вели… – сказал тот, бережно принимая оружие.

– Вас и всего-то двое? – удивился кто-то, присмотревшись в сумраке.

– Говорят, один в поле не воин, – усмехнулся Иван Васильевич. – А двое, как видите, уже сила!

Они быстро углубились в лес. Пленные, озираясь и все еще не веря в свое спасение, спешили вслед за Абросимовым. Шествие замыкали Кузнецов и назвавший себя старшим лейтенантом Егоров.

– Вот уж не чаяли быть на свободе! – возбужденно говорил Егоров. – Страшная это штука – плен: кажется, не такая уж и большая охрана, можно бы сговориться и напасть, но люди не верят друг другу, боятся. С двумя хлопцами договорились бежать, когда поведут через лес, но в самый последний момент охранник одного прикладом огрел по спине, так что нога отнялась, – они его пристрелили, а второй испугался…

– У вас еще будет, старший лейтенант, возможность проявить себя, – сказал Кузнецов.

2

В начале декабря 1941 года Яков Ильич Супронович зазвал к себе Абросимова.

– Ты чего же, сват, не заходишь? – упрекнул он Андрея Ивановича. – Иль мы не родственники? Загордился?

– Чем мне гордиться-то? – хмыкнул Абросимов. – Это ты развернул дело, хозяин! А я как был путевым обходчиком, так им и остался, грёб твою шлёп!

– Жить-то надо, Андрей Иванович, – говорил Яков Ильич, пригубливая рюмку со шнапсом. – Мы с тобой немцев не звали сюда, а коли наши смазали пятки салом и побегли аж до самого Черного моря, не вешаться же нам с тобой? Меня не притесняют, да и тебя пока не трогают… Жить и при них можно, вон я какую опять торговлишку развел! И никто мою инициативу не сдерживает, не то что раньше – паршивая столовка для приезжих и никакого дохода ни мне, ни государству. Как ни крути, Андрей Иванович, а частная инициатива – великое дело. Когда все свое и доход твой, работать-то приятнее, хочется все как лучше, и в лепешку расшибешься, чтобы клиенту угодить. А кто в выигрыше? И я, и клиент. Потому как вместо перловки и биточков с макаронами я ему предложу чего-нибудь получше. Торгуй, богатей, наживай капитал. При нонешней-то власти почет тебе и уважение за это, как и должно быть.

– И то гляжу, раньше-то еле поворачивался, да и в столовке тебя было не видать, а теперича забегал, засуетился! – усмехнулся в седую бороду Андрей Иванович. – Самолично коменданту коньячок со шпротами на подносе подаешь.

– Живое доходное дело, оно и сил прибавляет, – сказал Яков Ильич, виду не подав, что слова Абросимова задели его за живое.

Они сидели в верхней маленькой комнате, где обычно обедали старшие чины комендатуры. Супронович выставил бутылку шнапса с хорошей закуской. В небольшое окошко, из которого был виден белый купол вокзала, с порывами ветра ударяли мелкие снежинки. Наконец-то после затяжной осени запахло зимой. Морозы еще не остановили Лысуху, но по утрам у берегов белела ледянистая кромка. А снегу пока мало…

Андрей Иванович перевел тяжелый взгляд на Супроновича. «Крепок еще!» – подумалось тому.

Как-то подвыпивший Ганс на потеху Бергеру подзадорил старика на лужке возле дома:

– Русский Иван ошень слабый против немца! – И подтолкнул его: – Давай бороться, папашка?

Андрей Иванович снял пиджак, неторопливо закатал рукава ситцевой рубахи и по русскому обычаю схватился с беловолосым верзилой крест-накрест. Минуты три они топтались на траве, сапогами взрывая луг до черной земли, – молодой Ганс был силен, ничего не скажешь. Чувствуя, что начинает задыхаться, Абросимов поднатужился, присел и, будто мешок с отрубями, перекинул через себя немца. Ганс с каким-то утробным звуком шмякнулся наземь и не сразу поднялся: от боли и бешенства – он ушиб плечо – у него побелели глаза. Сначала он встал на колени, затем на ноги, секунду пристально смотрел на Абросимова, потом улыбнулся, протянул широкую ладонь и сказал:

– Ты есть тут чемпион… – Не найдя слова, повел рукой вокруг. – Я есть чемпион Шварцвальда! – И потыкал себя пальцем в грудь.

Но Абросимов знал: схватись с ним Ганс еще раз – дыхания не хватило бы сладить, и так в правом боку закололо, а сердце колоколом забухало…

– Мой бог, какой позор, – с презрением сказал денщику по-немецки разочарованный Бергер: он ожидал совсем другого. – Потерпеть поражение от старика! Я не верю, что ты был чемпионом.

– У меня есть диплом, – сконфуженно оправдывался Ганс.

– Пристрели его! – приказал гауптштурмфюрер. – А то ведь растреплет всем, что положил на обе лопатки чемпиона… Русский не может победить немца, Ганс!

Хотя Абросимов и не понимал немецкого языка, он догадывался, о чем они толкуют… Однако на этот раз пронесло. Поразмыслив, Бергер решил, что не стоит так поступать с русским. Это озлобит односельчан, подорвет доверие к освободителям.

– Хорошо, Ганс, – сказал он. – Будем считать, что это произошло случайно, но, если честно говорить, ты меня разочаровал…

– Так сказывай, Яков Ильич, зачем позвал, – сказал Абросимов. – Я тебя, слава богу, знаю: даром не любишь угощать.

– Мы же с тобой как-никак родственники, – заметил Супронович.

– А ты и родственников особо не балуешь… Вон внук твой бегает по поселку в драных портках, а Семен с подносом шастает в казино… тьфу, слово-то какое-то нерусское, грёб твою шлёп!

– Семену я не указ, – помрачнел Яков Ильич. – На базу прорабом не хочет, хоть он и кумекает в строительном деле. Я бы его в долю взял, так тоже выкобенивается… Варвара ему на мозги капает! Ночная кукушка кого хошь перекукует. И чего ей новая власть не по нраву? Сенька на базе большую деньгу заколачивал бы: прорабы и инженеры у них в почете. А Варька все назад оглядывается, думает, снова над поселковым Советом красный флаг заколышется…

– Наполеон Бонапарт Москву взял, а потом все одно из России за милую душу со своим беспортошным воинством драпал!

– То Бонапарт, а эти насовсем пришли, Андрей Иванович, – придал своему голосу убежденность Супронович. – Тебе надо это понять.

– Да когда такое было, грёб твою шлёп, чтобы русский человек под басурманом находился?

– Было, Андрей Иванович, было… – усмехнулся Яков Ильич. – Вспомни татарву. Считай, двести лет татарские кони нашу землю топтали! И в ком из нас теперь нет хоть капли татарской крови? Иногда оно и полезно, застоявшуюся-то кровь иноземной разбавить…

– Во-во! В самую точку! – ухмыльнулся Абросимов. – В тебе-то ее, похоже, хоть отбавляй!

– Ну шути, шути, Андрей Иванович, – жестко сказал Яков Ильич. – Бергер давно бы попер тебя из твоего собственного дома, коли бы я за тебя не поручился…

– А говоришь, новая власть хорошая! Что же ты хочешь от меня, заступник?

– Бросай свою дурацкую будку с переездом и иди ко мне в компаньоны, – сказал Супронович. – В будке посидит кто-нибудь другой, а ты будешь кум королю – на лошадке разъезжать по деревням и заготовлять для моего заведения сельскохозяйственный продукт и прочее.

Андрей Иванович хотел было послать свата ко всем чертям, но вовремя остановился: чем немцам служить на железной дороге, может, и впрямь лучше идти к Супроновичу? Компаньоном…

– А должность-то у меня вроде извозчичья?

– Не скажи, Андрей Иванович, – ласково заговорил Яков Ильич. – Будешь получать хороший процент, возьму тебя в долю… Что ни говори, у нас с тобой внуки общие.

– Чего заготовлять-то? Один петух в поселке остался да вонючий козел… Все освободители, грёб твою шлёп, прибрали к рукам! Погляди, как лес кругом валят? И все в свою Германию. Эшелон за эшелоном! Глаза бы не видели.

– Немцы – народ хозяйственный, – вставил Супронович.

– Грабители они, грёб твою шлёп! – стукнул кулаком по столу Андрей Иванович. – Готовы догола раздеть всю матушку-Россию!

Яков Ильич опасливо поглядел на дверь: чего доброго, на улице услышат…

– А ты подумай, Андрей Иванович, – сказал он. – С Бергером я договорюсь, дадут тебе… аусвайс… то есть документ с печатью, и езди себе с богом. Лошадь в стойле застоялась… Мужик ты оборотистый. Большим хозяйством обзаведешься, ежели не будешь сидеть сложа руки у своей путевой будки. Вспомни, до революции ты был тут самым крепким хозяином.

– После тебя, – заметил Андрей Иванович.

Он еще не задумывался, как и что, но кое-какие мысли забрезжили в его голове… А живуч в человеке червячок стяжателя, накопителя! Дремал себе до поры, до времени, а время пришло – и зашевелился… Вон как Яков Ильич развернулся! Три лошади в конюшне, две коровы, пять боровов жиреют на отходах казино, куры, утки. Да и сынок его, Ленька, все в дом тащит. Бергер даже отдал ему свой помятый в дорожной аварии небольшой автомобиль марки «оппель». А у Бергера теперь пятнистый «мерседес». И три мотоцикла с колясками постоянно дежурят у комендатуры. Чувствуется, прочно они тут обосновались. Обо всем этом подумывал Андрей Иванович, сидя в гостях у свата. Вспомнил, как и сам, проходя, бывало, мимо бывших своих домов, с болью примечал: у одного крыша протекала, у другого крыльцо почти сгнило… Потому что людям даром досталось. А когда своими руками соберешь избу по бревнышку да двадцать раз каждую балку примеришь и половничинку, тогда и смотришь за всем в оба глаза…

– Слышь, сват, хожу мимо бывших домов-то своих – сердце кровью обливается, – начал издалека Абросимов. – Стекла выбиты, ребятишки нагадили на полу, крыша течет…

Яков Ильич с полуслова понял.

– Дома-то твои, – сказал он. – Тем и хороша новая власть, что отобранное коммунистами добро снова хозяевам возвращает. А бумаги тебе в комендатуре Ленька выправит…

– Ему? За какие такие заслуги? – входя в комнату, сказал Леонид. Судя по всему он какое-то время подслушивал за дверью. – Ты верно, батя, сказал: наши освободители возвращают конфискованное Советами добро своим друзьям. А вот друг ли нам Андрей Иванович или нет, мы с тобой покудова не знаем.

– Андрей Иванович – наш родственник, – заметил Яков Ильич.

– С тобой, Ленька, хучь ты и корчишь из себя начальника, я, как говорится, на одном гектаре… – насупив брови, ругнулся Абросимов.

– Слышал, как он со мной? – Леонид повернул чисто выбритое лицо к Абросимову. – А ведь я могу тебя под монастырь подвести. Мне это ничего не стоит. Сын твой Дмитрий – оголтелый коммунист, сколько он тут в семнадцатом напакостил! Зять Дерюгин – подполковник Красной Армии, к тебе на легковушке приезжал. Бывший зять Кузнецов – гэпэушник, Варька и Алена – комсомолки…

– Андрей Иванович зятьев не выбирал, – вступился Яков Ильич.

– А ты, Яков, не встревай, – метнул на него сердитый взгляд Абросимов. – Мне охота послушать твоего сынка.

– Родственнички теперь, папаша, тоже разные бывают, – продолжал Леонид. – Возьми хоть родного братана Сему. Имеет хорошую специальность, а придуривается тут у тебя в казино. Кстати, Бергер обратил внимание, что почтительности для официанта у него маловато. А чего, спрашивается, рыло от новой власти воротит? Все Варвара…

– Сдалась тебе Варвара, – покачал головой Яков Ильич. – Не лезь ты, Леня, в наши дела.

– Дела у нас теперь, папаша, общие: капитал делать и коммунистическую сволочь искоренять!

– Гляди ты, из лагеря вернулся тише воды, ниже травы, а теперя расфуфырился! – усмехнулся Абросимов. – А не думал ты, Ленька, что с тобой будет, ежели наши вернутся?

– Наши! – хмыкнул тот. – Наши уже пришли! И навек.

– Может, скоро нас, русских, заставят кудахтать по-ихнему? – спросил Абросимов.

– Не серди меня, Андрей Иванович, – ласково улыбнулся Леонид. – Вроде умный мужик, а лезешь на рожон!

– Русский я, грёб твою шлёп! – вырвалось у Абросимова. – И никогда под немецкую дудку плясать не стану!

– Вот тебе! – метнул на отца сердитый взгляд Леонид. – Не трожь родственников, не обижай односельчан, а они что говорят? Да за одни эти речи можно к стенке ставить!..

– Не ори, – спокойно одернул сына Яков Ильич. – Всех переколошматишь, дурак, с кем останешься? Немцы-то поумнее тебя, стараются наладить отношения с населением, а ты автоматом трясешь.

– Вот именно, пока трясу, – сбавил тон Леонид и бросил насмешливый взгляд на Абросимова: – Ружье с патронами сегодня же сдай. Или на тебя приказ коменданта не распространяется?

Андрей Иванович секунду смотрел Леониду в глаза, потом небрежно отодвинул его в сторону и вышел из комнаты. Полицай выскочил вслед за ним и с лестницы крикнул:

– Чего там твои внуки у Бергера под ногами путаются? Отправь их в деревню к родичам. А лучше, ежели вы переберетесь в другой дом… Ты же теперь домовладелец!

Ничего не ответил ему Абросимов, а вечером отнес одностволку в комендатуру, двустволку с патронами он еще раньше припрятал в дровяном сарае. Спать на сеновале стало холодно. Уже в сумерках Андрей Иванович вставил стекла в когда-то принадлежавшем ему доме, затопил русскую печку и перетащил туда вместе с Павлом и Вадимом матрасы, одеяла, постельное белье. Ефимья Андреевна в плетеных корзинах на коромысле принесла чугуны, посуду, необходимую кухонную утварь. Ганс, посмеиваясь, наблюдал за ними, однако не воспрепятствовал даже увести со двора корову, лишь приказал, чтобы молоко приносили каждое утро. Бергер по утрам пьет кофе со сливками.

На другой день Абросимов сообщил новому начальнику станции Самсону Моргулевичу, что больше работать на переезде не будет, потому как переходит к Супроновичу на новую должность. Носатый Моргулевич поморгал красноватыми глазами – или с вечера крепко выпил, или всю ночь не спал – и тоскливо проговорил:

– А куда мне податься, Андрей Иванович? Глаза бы не глядели, везут и везут добро наше в проклятую Германию! Да что добро – парней и девчат, будто скотину под запором, отправляют в теплушках. Как ты думаешь, Иванович, – понизив голос и почти касаясь его уха огромным бугристым носом, спросил Моргулевич, – придет такое времечко, когда оттуда повезут награбленное у нас добро обратно?

– Я не господь бог, – проговорил Абросимов. – Откуда мне знать, что будет?

– Это я так, к слову, – вдруг смутился Моргулевич. – Наше дело маленькое: сиди на шестке и не кукарекай.

– Смирному петуху скорее шею свернут, – заметил Андрей Иванович. – Чего тут остался?

– Я должен был уехать на дрезине с путейцами, – понизив голос, заговорил Самсон, – да Ленька, сволочь, все так подстроил, что мы застряли тут…

– Не слыхал я твоих речей, – сказал Андрей Иванович, – что-то туг на ухо стал… – и, позабыв отдать начальнику пояс с флажками и петардами, зашагал к Супроновичу.

3

Рудольф Бергер рвал и метал. Он бросал в лицо вытянувшемуся перед ним офицеру самые обидные слова, но тот с поглупевшим лицом и оловянными глазами тупо молчал. Молчали и остальные охранники. Чтобы сбежала столь многочисленная группа пленных – такого еще не было. Ну один, двое-трое, случалось, решались на побег, так их быстро ловили с собаками. А тут, как назло, не было при конвое ни одной овчарки! Рудольф понимал, что побег совершен на подведомственной ему территории и в какой-то мере отвечать перед высоким начальством придется и ему. Вот и кончилась его спокойная жизнь!

Рудольф приказал согнать к скотнику жителей деревни Леонтьево. Скоро перед ним угрюмо толпились человек сорок стариков, женщин, подростков. Был среди них один молодой мужчина с деревяшкой вместо ноги.

– Ничаво мы не слыхали, – говорил инвалид. – Был дожж, электричества нетути, спать ложимся рано.

Михеев переводил Бергеру ответы. Глядя на серую, безликую толпу, тот понимал, что деревенские вряд ли были помощниками беглецам: тут и раньше останавливались на ночлег колонны с пленными, и никогда ничего подобного не случалось…

– Расстрелять каждого…

Он на секунду задумался: ему не раз приходилось приговаривать к смерти людей вот так, без суда и следствия, и всегда в такие моменты он чувствовал себя маленьким фюрером, властным над жизнью и смертью людей. Это чувство было сродни легкому алкогольному опьянению, когда тебе кажется, что ты могуч и все можешь. Не наделенный большой физической силой, высоким ростом, Рудольф тем не менее умел заставить себя уважать. В своем подразделении он стрелял лучше всех, за что и был на какое-то время зачислен в охрану Гитлера. Это было в годы дипломатических переговоров фюрера с западными лидерами. Рудольф восхищался поведением Гитлера: осенью 1938 года фюрер разговаривал с убеленным сединами британским премьер-министром Чемберленом, как с мальчишкой. Никогда в жизни не летавший на самолетах, старик прилетел в Мюнхен, где его встретил Риббентроп. Бергер был на аэродроме и видел, как вытянулось морщинистое лицо британского премьера, который уже приготовил речь для самого Гитлера. С аэродрома Чемберлена со свитой доставили на поезде в Берхтесгаден, где в уютном доме в синих горах уединился фюрер с Евой Браун. Чопорный англичанин, собаку съевший в дипломатии, был фюрером сразу поставлен на место. Рудольф стоял у самой лестницы в доме, где фюрер назначил встречу Чемберлену. Гитлер спустился всего на несколько ступенек и, стоя наверху, ожидал поднимавшегося к нему старика, с которого слетела вся его британская спесь. Находившийся всего в каких-нибудь двух метрах от фюрера, Рудольф с благоговением смотрел на своего кумира: холодные глаза Гитлера без всякого почтения смотрели на Чемберлена, что-то бормотавшего по-английски… А как фюрер разговаривал с французским лидером Даладье! С делегацией чехов он даже не пожелал встретиться, а ведь в Берхтесгадене шел дележ Чехословакии… Фюрер во всем был примером для Рудольфа, он и усики отпустил, чтобы походить на него. И кто знает, если бы не дикий случай, карьера Рудольфа Бергера сложилась бы совсем по-другому… Его непосредственный начальник в берлинском гестапо Франц Гафт тоже увлекался стрелковым спортом. Уже когда началась война с Россией, состоялись состязания стрелков. В числе первых шли Бергер и Гафт. И что стоило Рудольфу уступить звание чемпиона Францу! Нет, он выложился весь и победил. Его поздравил сам группенфюрер, вручил знак чемпиона, и Бергер был на вершине счастья. А через две недели этот же группенфюрер на большом совещании гестаповцев заявил, что на Восточном фронте совершается история великой Германии и там сейчас место самых достойнейших работников управления… В числе других он назвал и фамилию Рудольфа. По тому, как злорадно улыбнулся Гафт, Рудольф понял, что это его работа…

И вот в затерянной в лесу деревеньке он вершит суд над русскими рабами, иначе он не мог назвать этих плохо одетых людей. Сейчас он произнесет страшные слова, и его помощники выхватят из этой серой толпы пять или десять человек и расстреляют у скотника. Так сколько – пять или десять?

– … Каждого пятого! – закончил он.

Ничто не дрогнуло в лицах равнодушно смотревших на него людей. Они молча стояли и провожали взглядами обреченных, которых выхватывали из толпы полицаи. Среди них были женщины, два подростка. Полицаи поставили восьмерых к бревенчатой стене скотника, местами забрызганной навозной жижей, и тут толпа зашевелилась. К Бергеру, прихрамывая, шел инвалид. Деревянная нога его, поскрипывая, глубоко вдавливалась в мокрую землю. Жестикулируя рукой, он стал что-то быстро говорить Михееву, острый кадык на его заросшей светлым волосом шее двигался.

– Что ему надо? – нетерпеливо спросил Рудольф. Михеев как-то странно посмотрел на него и отвел глаза в сторону.

– Он говорит, что у Феклы – она третья справа – шесть детишек останутся сиротами, так пусть вместо нее его, Егора Антипова, убьют.

Не смог скрыть своего изумления и Рудольф. Мелькнула было мысль поставить и калеку к стенке, но Бергер не любил менять своих решений.