Пламя грядущего

Рядом он увидел Артура, который привалился к стене дома – колени у него подгибались. Дени отметил, что плащ его друга забрызган кровью и корка запекшейся крови покрывала рукав его кольчуги по самый локоть. Дени пересилил овладевшую им апатию, он проковылял к Артуру и схватил его за плечо.

– Вы ранены? – выдохнул он.

Артур поднял на него потухшие, пустые глаза.

– Как мясник, – сказал он. – Это не моя кровь.

Дени вытер лицо и тряхнул головой, тщетно надеясь, что ум прояснится.

– Вы ранены? – повторил он. – В чем дело?

– В чем дело? Я не знаю, кого я убил, вот в чем дело, – сказал Артур. – Бог да простит меня. Я не знаю.

– Придите в себя, – резко сказал Дени. Он коснулся липкого плаща Артура и тупо уставился на свою влажную ладонь. – Они начали первыми. Христиане? Они вели себя не как христиане. Они заслужили все, что получили. И от этого никуда не денешься.

– Вы не понимаете, – сказал Артур. Он оттолкнул Дени, но тотчас вцепился в него, точно капризный ребенок. – Я не вижу. Вы слышите? Я не вижу! Боже всемилостивый, когда я отправлялся в поход, я даже представить не мог, что все будет так, как сегодня. Я думал, что мы будем сражаться с сарацинами и не будет иметь никакого значения, что у меня слабое зрение. Я бы бросился на них, и Бог указал бы мне, куда нанести удар.

– Ваше зрение? – живо откликнулся Дени.

Артур нервно кусал губы.

– Из-за пыли, криков и всего прочего я не могу сказать… Я не знаю, убил ли я кого-нибудь из них или кого-то из своих. Я мог убить одного из своих собственных людей, которых взял из дома. Я мог убить вас. Я сошел с ума. Я крошил всякого, кто мне попадался. Я не видел ни лиц, ни одежды, которая была на них, ни….

Охваченный паникой, Дени поднес руку к глазам Артура и помахал ею.

– Вы хотите сказать, что ранены? – спросил он. – Вы видите мою руку?

Артур нетерпеливо схватил его за кисть.

– Конечно, я вижу вашу руку, – сказал он. – Я всегда был таким. Все, что находится от меня дальше, чем на десять шагов, я вижу очень неясно, словно в тумане. А иногда я ничего не могу разглядеть и на более близком расстоянии, если устаю… Я никогда никому не рассказывал. Из гордости.

– Пресвятая Богородица, – прошептал Дени. – Турнир… Тогда вы меня не узнали потому, что не сумели рассмотреть. И еще несколько раз…

Он прервался на полуслове и оглянулся. Как он и ожидал, их кони терпеливо стояли неподалеку, как и были обучены, среди дюжины других лошадей, чьи всадники где-то бродили или лежали мертвыми.

– Идемте, – позвал он. – Уедем отсюда. Мы возвращаемся к палаткам.

Он помог Артуру сесть в седло. Они проехали сквозь облако горячей от солнца пыли и клубы сизого дыма, который милосердно застилал многие страшные картины, хотя и не мог заткнуть им уши, чтобы они не слышали вопли.

В лагере царили тишина и покой. Дени принес воды и смыл кровь с себя и Артура. Он достал бурдюк вина, выпил и заметил, что Артур тоже пьет. Они сбросили плащи и кольчуги и уселись на землю перед палаткой: жаркое солнце, стоявшее теперь прямо над их головами, припекало. В стеганых куртках становилось жарковато. Артур совершенно успокоился. Он сказал:

– Извините меня, я был очень расстроен.

Дени отрывисто и невесело рассмеялся.

– Расстроен? Я был расстроен еще больше.

– Я вдруг осознал, что мы штурмовали христианский город, – пояснил Артур. – Убивая, я позабыл обо всем. Никогда не думал, что можно получать удовольствие, убивая людей. Неожиданно все кончилось, и я стал понимать, что не знаю, кого убил.

Дени поднялся на ноги.

– Мы едем домой, – мрачно сказал он. – Думаю, с нас хватит крестового похода. Мы можем отплыть на корабле во Францию…

Артур покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Я не могу так поступить.

– Вы сошли с ума! – вскричал Дени. – Что вы хотите этим сказать?

– Полагаю, вы знаете. Я дал обет отправиться с королем в Святую Землю. Будет не по-рыцарски, если я поверну назад, какой бы ни была причина.

– Разве у вас нет долга перед женой? Перед ребенком, который родится? Или перед вашими землями? Вы так же добры, как и слепы. Вы хотите сражаться, даже не зная, кто на вас нападает и с какой стороны?

– Я не хочу, – просто сказал Артур. – Но я должен. Все будет совсем не так, как сегодня, когда мы прибудем в Сирию. Понимаете, там развернутся бои по всем правилам, в которых я смогу участвовать, если поскачу прямо на противника. Вблизи я наверняка сумею отличить неверного от христианина. В Мессине я не мог отличить одну сторону от другой. И никто не мог. Но в рукопашном бою мне будет легко рассмотреть их доспехи, лица, оружие… Верно ведь?

– Вы глупец, – гневно сказал Дени. – Господи, вы полный дурак. Пейре Видаль просто светоч разума в сравнении с вами. Если вы не хотите подумать о себе, подумайте обо мне. Мне придется гоняться за вами и оберегать, словно слепого младенца…

Выпалив это, он тотчас спохватился и готов был откусить свой язык. Артур, моргая, смотрел на него с несчастным видом.

– Разумеется, нет, – возразил он. – Я не смею требовать от вас этого. Нам придется расстаться.

Дени со стоном рухнул на колени.

– Я еще больший глупец, чем вы, – признался он. – Я сказал так лишь потому, что боюсь: вас ранят. Вы действительно подумали, что я вас брошу?

– Но вы…

– Пустое. Или вы меня принимаете за предателя?

– Простите, Дени, – улыбнулся Артур. – Я не хотел вас оскорбить. Вы понимаете меня, не правда ли? Я не могу трусливо убежать домой. Слово рыцаря нерушимо. Когда приносят клятву верности сеньору, то предполагается, что клятву будут соблюдать. Богу прекрасно известно, что я вижу гораздо хуже других людей, однако Он принял мою присягу. Следовательно, я должен оправдать звание рыцаря и уповать на Него. Не так ли?

Дени кивнул.

– Вы покажете мне, где сарацины, и я ринусь на них. Бог да защитит меня. В конце концов, Дени, Он ведь не допустил, чтобы меня ранили сегодня, как и вчера, на базарной площади.

– Да, я знаю.

– И я дам еще один обет, – серьезно сказал Артур. Он не без труда извлек свой меч, поскольку Дени вложил его в ножны, не вычистив клинка, и теперь меч застрял в чехле. Артур вонзил острие в землю и опустился на колени, почти приникнув лицом к рукояти.

– Клянусь, – произнес он, – что никогда не обнажу меч против собрата-христианина. Я не буду обнажать меч до тех пор, пока мы не подойдем к стенам Акры, а тогда я обращу его только против неверных. Вы свидетельствуете клятву, Дени?

– Свидетельствую, – сказал Дени с ужасным чувством полной безнадежности.

Пожалуй, самым серьезным последствием взятия Мессины явилось то, что оно ухудшило отношения двух предводителей крестового похода. Король Филипп был разъярен. Можно было бы истолковать его гнев патетически: будто он был возмущен и потрясен как христианский сюзерен и как человек, отзывчивый к чужому горю. Однако его гнев имел более простую и практическую причину – он был оскорблен тем, что Ричард водрузил над стенами Мессины свой собственный стяг, отнюдь не французский. Формально Ричард правил Англией как феодом Франции. Кроме того, оба короля торжественно поклялись в Везеле делить поровну военную добычу, захваченную в ходе крестового похода. Следовательно, по мнению Филиппа, Ричард повел себя эгоистично и, более того, вероломно. Они обменялись любезностями, а затем со стороны августейших противников потребовался весь такт и политическое искусство, чтобы восстановить мир. В конце концов знамя Филиппа поместили рядом со стягом Ричарда, и были принесены новые клятвы взаимной верности и обещания делить трофеи поровну. Тем не менее основные разногласия, которые начались между двумя лагерями, явились прямым результатом штурма, считали, что война, которой суждено было вспыхнуть по завершении крестового похода между Англией и Францией из-за Нормандии, началась по той же самой причине.

Но в тот момент, как отмечал Дени в своем дневнике, обстановка стала гораздо спокойнее, и крестоносцы приготовились к зимовке. И в обоих лагерях, и во всей округе соблюдалось негласное перемирие, и никто не брался за оружие, тогда как Ричард вел переговоры с королем Танкредом сначала по поводу приданого королевы Джоанны, а затем чтобы предотвратить заключение союза между королем Сицилии и Филиппом Французским, союза, способного лишить Ричарда звания военного предводителя крестового похода. На холме напротив города он приказал построить деревянный форт для размещения главного штаба, используя часть бревен осадных машин. С обычным своим энтузиазмом он принялся планировать строительство и надзирать за работами. Когда крепость была завершена, он назвал ее «Разгром Грека», что являлось одновременно и оскорблением, и напоминанием о том, как стремительно и ужасно он расправился с жителями Мессины. В итоге он сошелся с Танкредом на сорока тысячах унций[143] золота. Треть он тотчас отдал королю Филиппу, подкрепив тем самым предложение мира, хотя эти деньги были не военной добычей, а приданым его сестры. Трофеи, взятые его воинами в Мессине, он повелел вернуть, дабы восстановить согласие. Это вызвало немалое недовольство, особенно со стороны рыцарей, не рассчитывавших на долгое пребывание на Сицилии. Некоторые из них, как, например, Хью Хемлинкорт, уже успели проиграть все захваченное добро. Но Ричард утихомирил недовольных, щедро одарив всех из своей казны деньгами, драгоценностями, нагрудными цепями, золотыми кубками и прочими подношениями, так что самый последний пехотинец имел теперь пригоршню су, чтобы выпить за великодушие короля. Хотя он тратил деньги осмотрительно и был расчетливым дельцом, однако знал цену щедрости. Цель для Ричарда всегда значила неизмеримо больше, чем средства ее достижения.

В порыве расточительности Ричард не забыл и своих труверов. Каждый получил вознаграждение, и Дени, привыкший жить обещаниями, стоически подтянув пояс, стал обладателем пятнадцати марок серебром. Внезапно свалившееся ему в руки богатство настолько вывело его из равновесия, что он нанял к себе на службу менестрелем Гираута из Эврё.

Этот человек появился после взятия Мессины с новой арфой, беззаботно объяснив, что какой-то незадачливый горожанин ее потерял, а он подобрал добро. Он принес еще несколько памятных сувениров, добытых из того же источника: серебряный котелок, несколько брошей и колец, пару новых туфель, сарацинский кинжал с нефритовой рукоятью, инкрустированной перламутром, и чернильницу из слоновой кости, искусно выточенную, покрытую резными фигурками мифических животных, таких как слон и жираф.

Понс, желая немного подшутить над ним, сказал:

– Ты называл себя менестрелем. Ну так спой нам что-нибудь, а мы послушаем.

– Что угодно вашей светлости, – ответил Гираут, – любовную песнь, батальную песнь, веселый танцевальный напев?

Понс, с усмешкой взглянув на Хью Хемлинкорта, с которым они заключили небольшое пари по этому поводу, сказал:

– О нет. Я расположен послушать что-нибудь более величественное. Спой нам отрывок баллады о Гильеме, то место, где граф Вивьен ведет франков против неверных в первый раз.

– Хм… – Гираут с сомнением провел пальцем по струнам арфы. – Очень трудно вспомнить.

Потом он запел:

Он плащ пурпурный сдернул с плеч долой,Подобно флагу привязал на пике верной —И свежий ветер высоко над головойРасправил знамя с золотой каймой.И он вскричал: «Монжуа!» —Старинный клич военный.[144]

– Вы именно это имели в виду? – спросил он после.

– Неплохо, – сказал Понс несколько удивленно.

Хью протянул сложенную горстью ладонь.

– Два денье, старик, – напомнил он Понсу.

– Спой нам какую-нибудь песню кого-либо из ныне живущих мэтров, – попросил Дени.

Менестрель кивнул и начал петь:

Я рыцарство явил во всей красе,Притом любви постигнул тайны все,Я преданнейшим был ее слугой,И как под крышей дома рады мне,Так ужас я внушаю на войне…

Он был вынужден замолчать, так как его голос потонул в раскатах дружного смеха. Это была одна из самых скромных и самоуничижительных песен Пейре Видаля, а сам Пейре сказал:

– Очень хорошо спето. Если бы я не был таким скупцом, я бы щедро одарил тебя.

Менестрель поклонился, оскалившись в ухмылке, как голодный волк.

– Все, что прикажете, достойные milites[145], – называйте любую песню по своему желанию.

Это превратилось в увлекательную игру: «Послушаем немного из «Ами и Амиля», «Что-нибудь из сочинений графа Гильема де Пуатье», «Ты знаешь: «Коль петь звучней, искусней, сладостней, нежней велит столь славной дамы власть…» – Фолькета Марсельского?» И всякий раз менестрель отвечал на вызов верным напевом и правильными стихами. Но что удивляло еще больше, принимая во внимание его грязную одежду и нерасполагающую внешность, так это его голос, который был чистым, безупречным, гибким и сладостным. Он закончил свое выступление, спев одну из аубад Понса, и вслед за ней: «Мила мне радость вешних дней, и свежих листьев, и цветов…» — сирвенту, которую Дени сочинил по заказу короля Ричарда. Потом он сказал:

– Благородные господа, прошу прощения, но горло у меня пересохло, а пальцы самую малость сводит судорога, а то я был бы счастлив петь для вас до конца зимы.

Они уразумели намек и вытащили парочку бурдюков вина, а когда с вином было покончено, Гираут, точно сторожевой пес, свернулся калачиком под навесом одной из палаток и проспал всю ночь. С тех пор он постоянно находился где-нибудь поблизости, ненавязчиво, но всегда под рукой, услужливо бегал с разного рода поручениями и оказался хорошим компаньоном, помогавшим скрасить долгие часы томительной скуки. Получив от короля деньги, Дени сказал Гирауту:

– Я буду платить тебе по одному пенни в день, кормить и одевать тебя. Ты будешь петь мои песни, а также любые другие, о чем я, возможно, тебя попрошу. Не знаю, как долго продлится твоя служба, но, с другой стороны, в жизни вообще нет ничего постоянного, особенно во время путешествия, подобного нашему. Тебя это устраивает?

– Вы увидите, что я способен на невероятную преданность, благородный господин, – ответил Гираут.

Он имел свои недостатки, не мог удержаться от воровства, но воровал очень неумело, и его всегда ловили и били. Понс избил его за кражу рубахи; Пейре Видаль избил его за то, что он выпил полбурдюка вина и долил туда воды. Хью безжалостно избил его за поползновение стянуть его шпоры. А Дени избил для его же собственного блага.

– Из-за тебя началась всеобщая драка на базаре в Мессине, потому что ты попытался украсть булку, – сказал он. – Неужели ты никогда не поумнеешь?

– Достопочтенный господин, – рыдал Гираут, – я просто порочный человек. Меня наказывали за мои грехи в Париже, Руане, Пуатье, Кельне, Вормсе, Генуе, Пизе и в двух сотнях других городов. Я ничего не могу с собой поделать.

– Ну так и нечего этим хвастаться, – сурово сказал Дени. – Постарайся исправиться.

Дени охотно прощал Гирауту его слабости, ведь именно благодаря менестрелю он встретился с Еленой, дочерью Франческо ди Гацци.

Он трудился над новой песней, сирвентой, которая должна была живописать и прославить союз двух королей, восхваляя их добродетель, побудившую их пренебречь своими земными королевствами, дабы защитить царство Божие и отвоевать для Господа вновь Его земли. Ричард намеревался устроить пышный рождественский пир в форте «Разгром Грека», и Дени надеялся, что по этому случаю ему представится возможность преподнести свое сочинение. Он завершил черновой набросок и теперь, когда до праздника осталось чуть более трех недель, хотел обсудить с Гираутом музыку. Он привык совершать уединенные прогулки по окрестностям, невзирая на опасность того, что мстительные крестьяне могут напасть на одинокого крестоносца, о чем Хью уже несколько раз предупреждал его. Он нашел местечко среди каменистых холмов приблизительно в миле к югу от Мессины, где сохранились руины древнего греческого храма. Туда он забирался и сидел, рассеянно глядя вдаль, на поросшую мхом гористую землю с островками низкорослых, узловатых деревьев, на сверкающую воду внизу и на темные, неясные очертания Калабрии у самого горизонта. Ему нравилось, что погода была теплой, как ранняя осень в Пуату, хотя уже почти наступило Рождество, и в своем одиноком убежище среди разрушенных колонн, под прикрытием гор он даже не чувствовал влажного, пронизывающего ветра, который иногда налетал с севера.

В тот день, заслуживающий отдельного рассказа, он взял с собой Гираута, посадив его на свободную лошадь. Они верхом проехали через холмы, поднимаясь все выше, а оставшуюся часть пути прошли пешком, держа коней на поводу. Они стреножили лошадей и оставили на террасе среди руин, а сами устроились на широкой пожелтевшей плите, согретой солнцем. Они потратили час или даже больше на песнь, и Гираут пропел ее, аранжируя на свой лад, к восхищению Дени. Они съели небольшой запас хлеба и сыра, который захватили с собой, и Дени лег на спину, заложив руки за голову и устремив взгляд в небо. Гираут пошел прогуляться, тихо напевая первые строки песни.

Дени погрузился в неглубокий сон. Его разбудил шум, услышав который он вскочил на ноги прежде, чем успел открыть глаза. Он слышал, как орал Гираут и второй голос, женский, выкрикивал проклятия. «О, Господи, – подумал Дени, – теперь он решил испытать радость в изнасиловании».

Он побежал в ту сторону, откуда доносились голоса. За ровной грядой зеленоватых камней склон холма уходил вниз террасами, поросшими сорной травой. Дени перебрался через гряду и с шумом – мелкие камни градом посыпались из-под его мягких туфель – скатился в неглубокую впадину между скал. Он увидел, как Гираут, согнувшись пополам и закрыв руками голову, мечется в разные стороны, в то время как высокая, крупная девушка лупит его изо всей силы палкой.

– Хватит! – закричал Дени, надеясь, что хоть это слово по-французски она поймет.

Девушка и вправду опустила палку и недовольно посмотрела на него. Гираут вытер лицо, распухшее от слез.

– Шут! Болван! – сердито напустился на него Дени. – Ты хочешь надеть нам на головы осиное гнездо? Или у тебя не хватает ума сообразить, что ты не сможешь справиться с девушкой, которая на полголовы выше тебя? – Он повернулся к девушке, выдавив улыбку. – Сумасшедший, – объяснил он, указав на Гираута, а затем повертел пальцами у виска, объясняясь на универсальном языке жестов. – Он не стал бы тебя насиловать.

– Sturpo? Насиловать? Этот? – девушка расхохоталась. – Я разорву его на шесть кусков, – сказала она на сносном французском. – Он взял мою корзину.

Она свирепо покосилась на Гираута, который отпрянул назад. Теперь Дени увидел, что менестрель держит сплетенный из прутьев короб, до половины наполненный чем-то напоминавшим коренья или сорняки. Он требовательно протянул руку. Гираут неохотно подчинился и отдал ему корзину.

– Какого дьявола тебе вздумалось красть у девушки корзину? – раздраженно спросил он.

– Я решил, что она может когда-нибудь пригодиться, – заныл Гираут.

Дени вернул корзину девушке и сказал:

– Прощу прощения. Этот человек – мой слуга, и я виноват. Я дремал и понятия не имел, что поблизости кто-то есть.

– Пустяки, – сказала она. Она поправила одежду и подняла свою шаль, лежавшую на земле под кустом. Набросив шаль на плечи и завязав концы вокруг талии, девушка улыбнулась, показав маленькие, белые, ровные зубки.

– Вам не следует уходить так далеко от дома. В горах опасно. Вооруженные люди… – сказал Дени.

– Ваш слуга не причинил мне вреда, – хихикнув, ответила она. – Я ведь сильная. И мой дом совсем недалеко. – Она поманила его пальцем. – Идем. Я покажу тебе.

Он последовал за ней. Она вскарабкалась на вершину крутой скалы и жестом указала на расстилавшуюся внизу долину. Он увидел черепичные и соломенные крыши, белые стены, темные полосы сжатых полей и ровные ряды фруктовых садов, казавшихся на расстоянии опрятными и ухоженными.

– Мой дом, – сказала она.

– Вижу. У твоего отца есть земля?

– Да.

– Что ты делала здесь, наверху?

Она тряхнула содержимым корзинки.

– Каппари, – объяснила она. – Я выкапываю растения с корнем и потом сажаю их в своем саду. Летом мы собираем почки. Положи их в кислое вино… в… хмм, как вы говорите – уксус. Очень хорошо. – Она погладила себя по животу.

– Понятно. И ты не боишься бывать здесь одна?

– Никто не причинит мне вреда, – сказала она, снова засмеявшись. – Мой отец сильный человек, большой и важный. А мои братья очень грубые. Они могут съесть тебя.

Девушка искоса посмотрела на него. Она была полна очарования: простодушна, жизнерадостна и просто необыкновенно привлекательна.

– Но, может быть, они не захотят, – сказала девушка. Она спрыгнула со скалы и стала спускаться с холма широкими, скользящими шагами.

– Подожди, – окликнул ее Дени.

Она остановилась, балансируя на склоне, и вскинула брови.

– Я… э… – пробормотал он. – Ты часто приходишь сюда собирать… а, каппари?

Она выпятила губки, тихо присвистнув. Потом лукаво спросила:

– А ты? Ты приходишь сюда?

– О да. Каждый день.

– Ха! Тогда, возможно, мне будет страшно приходить, – воскликнула она. Она громко и язвительно расхохоталась и помчалась вниз по склону, словно молодая дикая козочка.

На другой день Дени пришел на то же самое место, но ее нигде не было видно. Он потешался над собой из-за того, что увлекся, хотя и ненароком, крестьянской девушкой. Он попытался поработать над песней, но не мог собраться с мыслями. Он разозлился – на нее, ведь она посмела нарушить его душевный покой, на Гираута, поскольку с него и начались неприятности, на себя, поскольку он оказался ослом, причем похотливым. Он вскочил на коня и отъехал, но, сделав круг, вернулся к разрушенному храму. Она так и не появилась. Он пообещал себе, что приедет еще только один раз, и если она не покажется, он забудет о ней.

На следующий день, когда он сидел в одиночестве на разбитых ступенях храма, отчаянно пытаясь совладать с ритмом строфы, она поднялась на холм, пожевывая соломинку. Ее юбки ритмично покачивались, тотчас вытеснив из головы Дени все поэтические ритмы.

– Ах! – воскликнула она, изображая глубокое удивление. – Ты здесь? – И она не удержалась от улыбки. – Что ты делаешь? Собираешь каппари?

– Пишу песню, – ответил он.

У нее была забавная привычка по-детски морщить нос, когда она что-то не вполне понимала. Она сказала:

– Наверное, ты большой лжец. Я не вижу ни перьев, ни бумаги. Может, ты пишешь палкой на земле?

– Сядь, – велел Дени. – Я спою тебе.

После минутного колебания она присела на краешек плиты, подальше от него, сложив руки на коленях.

Дени пожалел, что не взял с собой арфу. Он прочистил горло и запел:

Зачем же соловей так скоро улетает,И нам в саду цветущем больше места нет?Мне солнца первый луч тоскою сердце наполняет;Прощай, любовь, уж небо золотит рассвет.

Она протяжно вздохнула.

– Песня очень красивая, – мягко сказала она. – Я не все поняла. Кто такой Соловей? Он солдат, да? На его землю напали враги, и он должен идти и сражаться?

– Ты очаровательна, – прикусив губу, сказал он. – Нет, соловей – это птица, не знаю, как вы ее называете, маленькая птичка, сладкоголосый ночной певец. Моя песня о двух влюбленных, которые вместе провели ночь на ложе из цветов, и когда они лежали в объятиях друг друга, соловей пел им. Потом наступает утро, всходит солнце, птица улетает, и им тоже пришло время расстаться.

– Ах, понимаю, – сказала она. – Очень печально. Но если им нравится спать вместе, они это сделают снова в следующую ночь, да? Стало быть, не так уж и грустно расставаться.

– Мне это не приходило в голову.

– Ты рыцарь? – спросила она, обнимая свои колени.

– Пожалуй, нет, не совсем. Я оруженосец. Я удостоился меча и шпор, но я никогда не проходил через акколаду. Ну, знаешь… – Он сделал движение рукой, будто наносил удар. – Так называют посвящение в рыцари.

– Ты землевладелец?

– Нет. Я младший сын рыцаря. Я только бедный поэт, трубадур – тебе знакомо это слово, верно? Я никогда не знаю, где мне посчастливится добыть пенни в следующий раз. Я греюсь надеждой на пламя грядущего дня и сыт мечтою об обеде, который утолит мой голод завтра. – Он горько рассмеялся. – Ты разочарована?

Она пожала плечами.

– Мой отец богат. У него много пахотных полей, оливковых рощ, других плодовых деревьев, овец, коз. Сам Гаусельм да Раметта брал его за руки. – Внезапно она наклонилась вперед и серьезно посмотрела ему в лицо. – Ты пришел с английским королем Ричардом? Это правда, что у него есть хвост?

– Нет, не правда, – засмеялся Дени. – И даже у меня нет хвоста.

– Ха! Я знала, что это ложь. – Она вскочила на ноги. – Много лжи. Ложь также и то, что вы все отправляетесь спасать Гроб Господа нашего Иисуса. Вы хотите отобрать наши земли. Нет?

Дени тоже поднялся.

– Конечно, нет. Мы идем в крестовый поход.