Карнавальная ночь

Скажем лишь, что в период Реставрации покойный герцог Гийом пышностью жизни изумлял двор и город.

При Луи Филиппе пышность отошла в прошлое. Герцог Гийом, хоть и сохранил лояльность, не желал впутываться в мещанские склоки, бушевавшие в Тюильри. После смерти жены и старшей дочери он жил довольно замкнуто, на зиму уезжая в Рим.

Для дворца на улице Гренель появление четы дю Бреу де Клар, судом определенной в опекуны юной принцессе Эпстейн, означало примерно то же, что июльская революция для дворца Тюильри: тот и другой пали сразу. Правда, в итоге дому де Клар повезло больше: во-первых, разбежались далеко не все союзники-аристократы, во-вторых, наплыв незваных гостей оказался куда скромнее.

Без последних, как и в Тюильри, победа была бы невозможна. Первых же удерживала память герцога Гийома и высокое положение принцессы Эпстейн. Надо сказать, безупречное и искусное поведение графини дю Бреу де Клар приумножило их количество. Графиня слыла милейшей женщиной, когда хотела – могла держаться как нельзя умело и с неподражаемым достоинством. Не думаю, чтоб она кому-нибудь открывала душу. Мнившие, что знают ее близко, говорили, будто она способна добиться невозможного. И до недавнего времени ей это удавалось. Помните латинскую пословицу, что вечно на устах записных мудрецов: «Удача на стороне смелых».

Когда наши финансовые воротилы устраивают торжества, нередко им приходится расширять свои жилища и за вечер принять несметную толпу поклонников своего набитого кошелька, разместив их в прекрасных садах, где ради такого случая настилаются полы и натягиваются шатры. Вздумай де Клар устроить такой прием и назвать втрое больше гостей, им все равно не понадобились бы тенты и полы в саду: двух больших гостиных, галереи и анфилады парадных зал с лихвой хватило бы, чтобы вместить всю парижскую публику, посещающую праздники толстосумов, да еще и вдвое больше. А у де Кларов даже после своей революции стольких друзей не набиралось.

Графиня нисколько не сомневалась, что, стоит ей пожелать, она вполне сможет собрать очень приличное общество, смешанное в нужных пропорциях. И пусть попробует предместье Сен-Жермен не явиться… Графиня была тонким политиком, никогда, впрочем, ни словом не поминая того, что в обиходе зовется «политикой» – делом серьезным, полезным и красивым на первых полосах газет, но в устах профанов приобретающим некий фатальный душок – подобно тому, как светлый турецкий табак, бесконечно нежный и душистый, выходит изо рта иных курильщиков зловонным дымом.

Чтобы принять толпу гостей, блистающую титулами, орденами, а то и просто именами, что значат зачастую больше всяких титулов, были выделены покои в двадцать одно окно: пять в средней галерее, по три в каждой из больших гостиных, по три в библиотеке, три в столовой, по одному в каждом из двух будуаров и по одному в двух торцевых комнатах (обращенных в сад противоположной стеной с пятью окнами – тремя и двумя) – бильярдной и курительной.

Увы, это так! Курительной! Де Клар некогда развесил там картины Пуссена, Вуэ и Лесьера.

На втором, а точнее, на последнем этаже, ибо выше была лишь мансарда, помещались жилые покои. Англичане не водят туда посторонних; может, оно и правильно?

Справа были комнаты графини, слева – графа, посередине – обширные покои принцессы Эпстейн. Обычно в ее великолепных комнатах обитала лишь приживалка Фавье, а сама Нита, натура своенравная, предпочитала небольшой домик в саду – не в дальнем конце, ибо сад был огромный, без малого шесть десятин (в самом центре Парижа эта земля в пересчете на деньги стоила подороже тысячи гектаров в какой-нибудь Пикардии), – а приблизительно в сотне шагов от того крыла, где на первом этаже была бильярдная, а над нею спальня графа.

Домик называли «малым дворцом». Это и впрямь был уютный павильон, где любила пожить покойная герцогиня де Клар. Он стоял на пригорке, и его первый этаж был вровень со вторым этажом самого дворца и соединялся с комнатами графа насыпной террасой, тянувшейся вдоль переулка (не скажу какого, чтоб не выдать точного местоположения усадьбы де Клар).

Эта терраса, спускавшаяся к саду пологим откосом, была в четыре ряда обсажена липами. Зимой во всю длину аллеи устраивалась крытая галерея, так что принцесса Эпстейн могла выйти в свет, совершив двухминутную прогулку под крышей и пройдя сквозь покои своего опекуна.

Если бы в правом крыле жила графиня, Нита, возможно, и не стала бы таким путем сокращать разделявшее их расстояние, но с графом, по-отечески ласковым к ней, Ниту связывали самые теплые отношения, и всякий раз по дороге в столовую она на несколько минут заглядывала к нему. Делалось это не забавы ради: граф был отнюдь не весельчак и не мастак болтать с юными девицами, а временами на него и вовсе находило помрачение рассудка. Но человек, особенно когда он одинок и остался без родни, очень чувствителен к участию и ласке. Что опекун очень ее любит, Нита знала задолго до того, как он ей об этом сказал.

Зато графиня терпеть ее не могла, хотя с самого начала держалась с воспитанницей подчеркнуто приветливо. В этом Нита не сомневалась.

Что и говорить, после Мольера жизнь изменилась; она оседлала сказочного скакуна, о котором твердят все, одни с пафосом, другие срывающимся от возмущения голосом, третьи с порога отвергают его, зажмурившись и сжав кулаки. Я говорю о прогрессе. Теперь опекуны не слывут больше тиранами, а вы не опасаетесь быть раздетым средь бела дня на Новом мосту. Но пальто у вас могут отнять и в другом месте, а о кошельке и говорить нечего. Нужно же газетам время от времени сдобрить чем-нибудь острым ежедневную жвачку для читателей – вот они и рассказывают порой веселенькие истории об опекунах. Скажем так: лишь только что-то сдвинется к лучшему, как в ответ дурное станет еще хуже. Будем надеяться, истории про опекунов, утрачивая былое простодушие, будут делаться раз от разу все более веселенькими.

Некогда в опекуне видели тюремщика. Так уж повелось; мы читаем о том у лучших наших сочинителей. Дальше все развивалось чин по чину: как тюремщик куражился над узниками, так и опекуны пускались во все тяжкие; на отчаянные мольбы подопечных ответ был всегда один: можете жаловаться папе римскому.

И чем только их не изводили, силы небесные! Они хирели, бледнели, чихали… О, горемычные воспитанницы! А коли поблизости находился какой-нибудь мерзкий старикашка, то уж, конечно, именно его прочили в супруги злополучной девице. А без этого какая комедия?

Только где ж я вычитал эту мрачную, невероятную историю?.. Не то вчера, не то позавчера, а может, на минувшей неделе – ведь подобное мне доводилось читать уж по меньшей мере раз двадцать. Она вечно молода, как старая комическая завязка. Подобно смертоносной шпаге она поражает прогресс в самое сердце и убивает его.

Вам она прекрасно известна. Нет человека, который бы не слыхал этой истории. История столь ужасная, омерзительная, подлая, жуткая, тошнотворная, безобразная и жестокая, что и дикарь содрогнулся бы! Госпожа де Севинье, наша милая маркиза, любительница изящных словес, бросила бы свой изумительно подвешенный язык на съедение псам, повернись он поведать вам притчу в таком роде. Что ни год, нам приносят по нескольку таких историй, случившихся то где-нибудь за границей, то в провинции, а то и в Париже. Подумать только, в Париже! В самом горниле прогресса!

Я не о деле Мортара. Ничего общего; история Мортара случилась в стране, враждебной прогрессу. Тем более не стану пересказывать ни легенд о китайчатах, отданных на растерзание свиньям, ни кровавых романов о дамасских евреях, запускающих руки в разверстую человеческую грудь. Нет, это случается в наши дни, в Париже, в Лондоне – повсюду. Вот вы и догадались. Эта история повторяется так часто, что давно приелась: несчастный младенец, заморенный и истерзанный, кричит месяц, кричит другой – пока соседи сообразят, в чем дело, и отнесут умирающего ребенка в участок. Опять опекуны виноваты? Отнюдь. Герой этих жутких историй – мать, и только мать! Слышите – мать! Палач, истязатель, расчетливый и безжалостный убийца! Иногда ей пособляет отец. Родители сообща предаются изуверству. Осточертел собственный ребенок, и все тут.

Суди вас Бог, коль вы не заметили, как заурядны становятся такие гнусности. Газеты вечно пишут о них в тех леденящих душу затверженных выражениях, что придают особый колорит отделу происшествий. Подобные истории повторяются вновь и вновь, добавляются лишь подробности, раз от разу более омерзительные: пытки, голод, страшные рубцы от веревок… Вместо цепей теперь веревки: прогресс. Хотя от прогресса можно было ожидать и большего.

Однако справедливо ли судить нашу великую эпоху лишь по ее вопиющим злодеяниям? Вы же не станете оспаривать истину, многажды проверенную печальным опытом человечества: порой дети попадаются на редкость противные! Но что это доказывает? Сейчас поясню.

Это доказывает, что мы должны быть снисходительны к ушедшим столетиям и не заноситься – да не осудят и нас грядущие века! Ведь Настоящему так трудно отказать себе в невинном удовольствии высечь Прошлое, своего родителя…

Наш случай являет собой образцовое современное опекунство. В усадьбе де Клар ничто не нарушает закона и благовоспитанности. Двери и окна всегда нараспашку, Нита де Клар пользуется полной свободой. Читатель убедится в том, узнав, что о замужестве с нею даже не заговаривали.

Разве что однажды, в запущенном саду, примыкавшем к мастерской Каменного Сердца, удрученный граф пожелал принцессе Эпстейн найти молодого, благородного и отважного юношу, который полюбил бы ее.

Как ни крути, ничего предосудительного в таком пожелании нет.

Что до графини, она не помышляла об ином, как честно исполнить свой долг. Правда, при этом давая понять, сколь нелегок сей крест. В предместье Сен-Жермен смутно догадывались, что в один прекрасный день все неисчислимое наследство де Клар может быть оспорено и рассеется как дым.

Уж не графиня ли позаботилась пустить эту молву?

Случись такая беда или неудача, положение графини, разумеется, открывало ей пути отстаивать права своей подопечной. Никто не посмел бы усомниться в самоотверженности благородной дамы.

Ее даже похвалили за то, что она окружила себя деловыми людьми, ибо кем еще могли быть те сомнительные личности, что вечно отирались в ее салоне? На долю политиков, не пробившихся к власти, остается частное предпринимательство. Во времена Луи Филиппа предместье Сен-Жермен пустилось в биржевые спекуляции. Помнят ли о том сейчас? Бог весть. Так или иначе, ничего путного из этого не вышло.

У графини никогда не было близких друзей. Она довольствовалась своим умом и всегда действовала в одиночку. Если нужна была помощь – брала подручных, так сказать каменщиков, которые какое-то время таскали и клали кирпичи, даже не зная, что строят.

Был в ее жизни не то чтоб друг, скорей наставник – господин Лекок. Этот наставник стал ей помехой – и погиб.

Мы познакомились с графиней, когда она была еще совсем молода и не могла сама ворочать делами. Но уже тогда в ней видны были отчаянное честолюбие и необыкновенная дерзость.

При следующей встрече мы застали ее могущественной, вознесшейся благодаря своей безудержной решимости.

Сила ее коренилась в холодной, необузданной и, пожалуй, слепой самоуверенности. Порой оно даже полезно: не видя преграды, идешь напролом.

Старшие моряки любят повторять: знай мы обо всех подводных рифах, ни за что не вышли бы в море. Ученые, составляющие карты донного рельефа, считают иначе; ведь старые моряки в институтах не обучались. Суда часто разбиваются, налетая на хорошо известные скалы…

Графиня давно научилась лавировать между подводными рифами.

В какие бы плавания ни пускалась эта прекрасная великосветская пиратка, можно было заранее сказать: она ни за что не пойдет широким и простым путем, проложенным гидрографами. Она верила в свою счастливую звезду, которая ни разу не подвела ее, а главное – полагалась на свои испытанные способности, не отягощенные предрассудками и никому не подотчетные. В конечном счете именно это и приносит немыслимые победы.

Итак, мы у входа в усадьбу де Клар. На дворе вечер вторника 3 января 1843 года. Примерно в этот час бывшие служащие конторы Дебана во главе с Комейролем покидали гостиную Добряка Жафрэ, намереваясь переодеться дома в маскарадные костюмы. Все немного волновались, не зная, чего может от них потребовать Маргарита, на что решится.

Тем временем в доме де Клар шли последние приготовления к празднеству, которое обещало быть великолепным.

Крыльцо, превращенное в кущи диковинных растений, усыпанных благоухающими цветами, было ярко освещено; свет заливал и парадную лестницу, и превращенные в джунгли передние залы.

По великолепно убранным гостиным, галереям и прочим залам, отданным под увеселения, ходили лакеи, зажигая люстры и лампы.

В убранство вкладывали всю душу – и это было поистине прекрасное зрелище. Толпы людей слонялись без дела. Распорядители, командовавшие этими полчищами буфетчиков, официантов и прочей прислуги, силились внести хоть какой-то порядок в их хождения, но неразбериха воцарялась снова.

И в этой суматохе из уст в уста шепотом разносилась короткая весть. По правде сказать, новость мало кого трогала, но уж больно она не вязалась с приготовлениями к пышному празднику: речь шла о трауре. Люди говорили: «Граф при смерти!»

Граф дю Бреу де Клар, хозяин дома!

Граф и впрямь был очень болен…

…Но, похоже, не настолько, чтобы в последнюю минуту отменять бал.

Что же стряслось с графом, которого здесь никто толком не знал? Он жил затворником, всем в доме заправляла графиня. Недуг был давний, граф всегда ходил бледный и печальный.

Есть люди, которым всегда все известно. Прихожие – своего рода салоны. И служители роскоши хотя и не обитают в прихожих, но крутятся поблизости, подбирая отголоски тайн высшего света.

Какой удивительный вестник светской жизни можно было бы выпускать, имея таких корреспондентов!

В прихожей судачили не о болезни графа, а о ревности и о виконте Аннибале. Граф любил жену до страсти, она и сейчас того стоила, хотя, по сведениям, первое причастие приняла еще в царствование Людовика XVIII. А как умела одеться!

В прихожей толковали и о «деловых людях», являвшихся дважды в неделю к чаю. И приходили к тому же, что и мы: из аристократов редко выходят удачливые дельцы.

Рассказывали о кой-каких сценах, подсмотренных сквозь замочную скважину. Иной раз было слышно, как граф повышал голос, что делалось страшно. Такой мог в гневе разбить окно или голову, но эти вспышки были редки и быстро проходили.

Словом, граф страдал и был очень болен.

Вот так.

В час, когда заканчивались приготовления к празднику, граф находился в своей спальне, которая располагалась прямо над бильярдной, превращенной в райские кущи. Охваченный лихорадкой, он лежал в постели. Днем его навестили три самых именитых врача, но вышли от него с неутешительными вестями. Должно быть, больному не суждено увидеть сверкающего великолепия этого празднества.

Посетил его также простой лекарь, доктор Самюэль, но этот не в счет. Не могу сказать, чем именно человек вызывает к себе доверие, только доктор Самюэль ни у кого доверия не вызывал. Даже обитатели лакейской, захворав, не желали к нему обращаться.

Наконец, ближе к вечеру появился последний врач. Его впервые видели в этом доме. Если и есть особая субстанция, внушающая доверие человеку, то сей врач, очевидно, обладал ею в полной мере. Уверяю вас, нет прекраснее славы врача. Врач в подлинном смысле слова, то есть такой, чье искусство служит равно нищему и королю, – немыслим без доброты и преданности делу. Такие врачи существовали, встречаются и в наши дни. Имена их повторяют бедняки и сильные мира сего, ведь пред ликом смерти они равны! Когда при смерти монарх, его любящая родня готова пасть на колени перед спасительной наукой точно так же, как семья угольщика у одра своего кормильца. У первых, видимо, больше надежд, у вторых – отчаяния, но кто измерит глубину этих чувств?

Именно таким благодетелем великих и малых был доктор Абель Ленуар. С утра до ночи он без устали носился меж дворцов и лачуг, не забывая навестить и больницу, выставку нищеты, где на него молились. Его знала вся Европа, и даже завистники, умеющие разглядеть пятна хоть на солнце, не могли ни в чем его упрекнуть. Несмотря на громадный талант и бесчисленных больных, он жил на те шесть тысяч ренты, что оставил ему отец.

Мы уже встречались с ним в самом начале нашего повествования, у постели несчастной вдовы герцога де Клар.

Мы хорошо знаем его, и если давно о нем не упоминали, то потому лишь, что пути его не пересекались с нашей повестью.

А раз мы очутились у постели тяжелобольного, то немудрено снова встретить здесь доктора Ленуара.

Рабочие и слуги внизу говорили:

– Если уж этот не спасет господина графа, то ничто ему не поможет.

Доктор Абель Ленуар сидел у постели графа Кретьена Жулу дю Бреу, держал его руку и считал пульс, глядя на секундную стрелку своих часов.

ДОКТОР АБЕЛЬ ЛЕНУАР

Комната была просторная, хорошо проветриваемая. Две большие лампы стояли на камине так, чтобы их свет не резал глаз. Кровать со столбиками по углам, на которой лежал граф дю Бреу де Клар стояла посреди обширного, обнесенного балюстрадой алькова, куда вели ступени.

Подле кровати стояла графиня в дневном платье, но уже причесанная для бала. Ее прекрасные черные волосы были украшены бриллиантами в алой оправе, рубинами, кораллами и огненно-красными цветами, низвергавшимися подобно лаве, ведь по замыслу графине предстояло изображать на балу вулкан. Ее нежная и грустная улыбка вполне подобала обстановке, но как-то не подходила к прическе.

Доктор Абель Ленуар, как мы уже сказали, сидел, обхватив одной рукой запястье больного, а в другой руке держа часы. За прошедшие одиннадцать лет он мало изменился. Его взор был все так же прям и серьезен, вот только в волосах появились серебряные пряди, а в петлице сюртука – розетка Почетного легиона.

Его умные спокойные глаза больше следили за лицом больного, чем за секундной стрелкой.

Жулу лежал, откинувшись на подушки, повернув голову вправо и приоткрыв глаза.

– Прошу вас, Кретьен, – сказала графиня, – разрешите мне разослать посыльных к нашим друзьям и сообщить, что бал отменяется.

– Жар очень силен, – тихо сказал доктор. Губы больного приоткрылись.

– Разрешите! – повторил он.

Нельзя понять, что означало это повторенное графом слово: то ли усилие слабеющего рассудка в надежде осмыслить сказанное, то ли горький, болезненно-насмешливый упрек.

– Оркестр будет под спальней? – спросил доктор.

– Нет, – ответила Маргарита, – оркестр будет далеко, в средней части дома.

– А в комнате под спальней будут танцы?

– Что вы! Ее можно и запереть.

Доктор не спускал глаз с больного, чьи веки оставались закрыты.

— Это ни к чему, – сказал он после минутного раздумья. – От бала графу хуже не станет, вот разве что…

Он замялся.

– …разве что ему не по душе сам праздник… – договорил доктор, поймав вопросительный взгляд Маргариты.

Маргарита воздела к потолку свои прекрасные руки.

– Боже мой! – прошептала она. – Не по душе моему бедному мужу!

Доктор сдержано кивнул, а граф с трудом произнес:

– Нет-нет, вовсе нет, скорее напротив.

Во взгляде врача мелькнуло сомнение.

– Сударыня, – сказал он, – я напишу, что необходимо делать.

Стол графа стоял в другом конце комнаты. Графиня поманила доктора туда.

– Как по-вашему, – тихо спросила она, открывая ящик с бумагой, – что с графом?

– Сердце больное, – отвечал доктор Ленуар, – нервы расстроены, спазмы, крайняя душевная подавленность… Очевидно, сударыня, тому есть причины?

Но встречный взгляд Маргариты, честный и невинный, выражал лишь одно: глубокое горе.

– Ума не приложу, что могло его огорчить, – прошептала она. – Нет, решительно ничего не припоминаю.

– Ладно, сударыня, – прервал ее доктор. – Положим, никакой причины нет.

Он сел за стол.

– Доктор, – снова робко заговорила Маргарита, – мы очень богаты, и я готова отдать половину своего состояния тому, кто спасет моего бедного мужа.

Доктор перестал писать и поднял голову. Перед его доброй, открытой улыбкой Маргарита опустила глаза.

– Сударыня, – сказал он, – долг врача – всегда делать все, что в его силах. Врачу таких наград не надо.

– Он совсем плох? – по-настоящему плача, с трудом проговорила графиня.

– Да, сударыня.

– Неужели до утра не?..

Она не смогла закончить.

Доктор взял перо, начал писать и сухо, с расстановкой произнес:

– Нет, сударыня… Вот разве что…

Второй раз он обрывал речь на этих словах, но тогда вопроса он не дождался; теперь его спросили:

– Разве – что? – с тревогой повторила Маргарита.

– Сударыня, – сказал доктор, – вот указания. Им надо следовать неукоснительно. Завтра днем я зайду.

– Так мы всю ночь будем без вашей помощи? – воскликнула графиня. Внезапно лицо ее озарилось надеждой. – Выходит, вы не согласны с мнением коллег? – спросила она.

– Нет, сударыня, – тихо-тихо произнес Ленуар. – Одно из двух: либо это (он указал на листок) принесет облегчение, либо все разрешится очень быстро.

Графиня тяжко вздохнула. Доктор взял шляпу и перчатки, собираясь уходить.

– Не уходите, доктор, – вдруг еле слышно произнес граф.

Но Маргарита опередила доктора, в один миг очутившись у постели больного.

– Вам что-нибудь нужно, Кретьен?

– Я хочу поговорить с господином Ленуаром наедине, – ответил граф.

Маргарита склонилась над мужем, и косой луч лампы осветил прекрасные черты ее лица.

Доктор задумчиво смотрел на нее.

Он не расслышал, что прошептала она на ухо больному, но ответ прозвучал внятно:

– Я хочу увидеть тебя в этом наряде! Никогда еще я не любил тебя так!

Меньше всего доктор ожидал услышать признание в любви. Лицо его выразило глубокое удивление, смешанное с жалостью.

Маргарита сказала еще что-то, и больной пробормотал:

– Не бойся, я жил и умру твоим рабом!

– И, конечно, моим господином! – поднимаясь, весело произнесла Маргарита. – Доктор, я обещала провести ночь у его постели, но он не хочет. Поэтому я вас оставляю.

Она послала мужу воздушный поцелуй и, проходя мимо Ленуара, добавила:

– У него совсем плохо с головой, доктор! При мне он никогда еще так не бредил!

В ее прекрасных глазах стояли слезы. И опять они были настоящими.

– Он мне сказал… – выговорила она сквозь рыдания, но задохнулась и крепко сжала руку врача. – Мы любили друг друга, господин Ленуар, – сказала она. – Одиннадцать лет счастья… и вдруг эта ужасная, ужасная развязка! Бедняжка потерял рассудок, он умирает безумцем!

– Не тревожься, милый, – обратилась она к мужу, – я сама принесу тебе микстуру. Ах, господин Ленуар, вы бы только знали, как мне тяжело!

Она еще раз сжала доктору руку и вышла. Граф минуту выждал, потом широко открыл ввалившиеся глаза.

– Сядьте сюда, доктор, поближе, – сказал он, – прошу вас.

Ленуар придвинул стул к кровати. Больной продолжал, как бы рассуждая вслух:

– Она сейчас принесет микстуру… сама!

– Да, она так сказала, – откликнулся доктор.

– Она сама! – повторил больной, уставясь в пустоту.

– А вы бы предпочли, чтоб микстуру принес кто-то другой? – спросил Ленуар.

Больной ничего не ответил.

– Мне кажется, – вдруг сказал он, – что попади я снова в родные места, в нашу усадьбу, где на дворе мать кормила кур, где крест в конце улицы, узкие полоски полей, живые изгороди вокруг… Мне кажется, тогда я смог бы снова дышать, надеяться и жить.

– Иногда воздух родных краев и впрямь оказывается целебен, – сказал доктор. – Откуда вы родом?

– Из Бретани, – ответил больной.

– Бретонцы дорожат своей родиной, – задумчиво прошептал Ленуар.

– Я дорожу памятью об отце и матери, – резко перебил граф.

Оба умолкли. Затем больной снова заговорил; голос звучал слабее:

– Там еще живы мои пожилые сестры. Наш отец был благороднейшим человеком, господин Ленуар, а мать – святой. На моей совести тяжкий грех: я предал память тех, кто так любил меня. Да-да, тяжкий грех!

Он снова закрыл глаза.

Снизу доносился приглушенный шум последних приготовлений. То слышался удар молотка, то звук настраиваемого инструмента, а то просто взрыв хохота.

– Как вы думаете, – спросил вдруг граф, – можно вылечить человека, если он очень болен… как я, но не говорит врачу всей правды?

– Можно, – ответил Ленуар, – когда врач догадался, о чем умалчивает больной.

Кретьен Жулу из-под прикрытых век украдкой взглянул на врача.

– У меня чахотка? – спросил он.

– Ничего похожего, господин граф. У вас невроз околосердечной сумки и бронхов, и кашель ваш чисто спазматический.