Карнавальная ночь

Она умолкла и поднесла к губам расшитый платок.

Леон сидел, огорошенный этим кротким рассказом, где правда и ложь были растерты в ступке и перемешаны столь искусно, что отделить их было невозможно.

– Вы полагаете, Господин Сердце и есть тот самый Ролан, сын герцогини Терезы? – спросил он после короткого молчания.

– Да, – ответила она, убирая носовой платочек, на котором остались глубокие отметины зубов. – По крайней мере, очень похоже. Но не все ли нам равно? Он станет герцогом де Клар, что в том дурного? Ваша сестра может стать герцогиней – если, конечно, не будет почем зря высовывать свою хорошенькую взбалмошную головку. Подумайте об этом.

– Сударыня, – возразил Леон, – мне пока ничего не известно о вашем замысле.

– Мой замысел – это мой замысел, – отрезала Маргарита. – Вам ни к чему его знать.

– Однако…

– Довольно! – перебила она его. – Со мной не спорят. Я предлагаю – вы соглашаетесь или отказываетесь. Только и всего.

Она встала; встал и Леон. Лицо его горело. Он хотел было заговорить, но она с улыбкой прижала к его губам руку, на которую уже начала натягивать перчатку.

– Не сердите меня, мэтр сумасброд, – сказала она с наигранной мрачной веселостью. – Я все же женщина, и, как у любой женщины, у меня есть нервы. Воспоминания разбудили во мне хищного зверя. Мои замыслы! Мало ли какие у меня замыслы! Замыслы у меня грандиозные, верные и касаются только меня. С этими мелкими пакостниками я порвала; они у меня в руках, как, впрочем, и вы, и многие другие. Господин Лекок, сам того не желая, оставил мне в наследство нечто, дающее огромную власть; ему оно досталось от полковника, от этой ходячей загадки. Пути Провидения неисповедимы, как говорят христиане, но почему бы Провидению, если оно есть, не избрать красивого, волевого человека вроде меня своей карающей и милующей десницею? Такая мысль мне льстит; у меня есть кое-какие слабости, и поскольку предмет моих устремлений отнюдь не вы, то тут я могу быть вполне беспристрастна.

Она, наконец, натянула перчатку.

– Поймите, от вас ничего не требуют. Однако странно было бы утопающему вдруг вопрошать своего спасителя, по какому праву он бросился в воду. Вы тонете, я – ваш спаситель. Возможно, с моей помощью вам будет куда легче доплыть до берега, чем вашему давнему сопернику Господину Сердце, Ролану де Клар, хотя с ним связаны дорогие мне лирические воспоминания. Ему будет сказано примерно то же, что и вам, напрямик и без утайки. Ибо, сказать по чести, мои отношения с властями таковы, что обеспечивают мне полную безопасность: я им полезна, мне ничто не грозит. Правда, сей несчастный Ролан обитал в какой-то норе и всю свою жизнь потратил на возвращение из загробного мира, так что он может воспротивиться… Кстати, не поручусь, что похищенные у вас бумаги не попали к нему. Представьте, каким всемогущим он возомнит себя! Как обнаглеет! Ведь у него в руках и права, и грамоты, их подтверждающие! Мне это совсем ни к чему, дорогой Мальвуа. Я не допущу, чтобы ему досталась победа в обход меня. Значит, придется немного подержать его голову под водой и прикинуть, помочь ему выбраться на берег или так и оставить… Вы все поняли?

– Признаюсь… – начал Леон, совершенно сбитый с толку.

– Не надо ни в чем признаваться! Все эти признания – сплошное вранье. Одно из двух: либо вы уразумели, что к чему, либо уразумеете, когда я уйду. Кстати, – небрежно бросила она, застегивая вторую перчатку, – к вам должен зайти мой муж… с Нитой. Они большие друзья. Ей угрожают какие-то непонятные и вполне театральные опасности. Если ее заставят вам сказать «я вас не люблю» или «я люблю Ролана», загляните сюда.

Она бросила на стол бумажник с гербом Стюартов-Фиц-Руа.

Леон смотрел на графиню вне себя от удивления.

– Разве когда-нибудь… – сказал он прерывающимся голосом, – разве принцесса Эпстейн говорила?..

– А вы загляните! – повторила Маргарита с многообещающей улыбкой. – Загляните! Ваш главный недостаток, мой бедненький Леон, уже не храбрость, как некогда. Куда что девалось? Даже больно видеть вас в столь прискорбном упадке. Загляните сюда, может, вспомните письма, которые посылали принцессе?

– О, безумные письма! – воскликнул Леон. – Думаю, не стоило их писать… Она, должно быть, лишь с презрением изорвала их.

Маргарита от души рассмеялась ему в лицо и повторила дважды:

– Загляните! Загляните! Этот бумажник – семейная реликвия. Он принадлежал сперва матери Ниты, потом Нитиной сестре, рано умершей. В подобных местах хранят лишь самое дорогое. Я заболталась, – спохватилась она, протягивая ему руку. – Нынче вечером надо переделать гору дел. Что-то еще я должна была вам сказать… Ах, да, до чего ж я рассеянная! Мои мэтры и повелители, которыми я, с Божьей помощью, верчу как хочу, поручили передать вам, что вернуть бумаги у вас потребуют в среду, на другой день после моего бала; отсрочкой вы обязаны мне. Причина проста; полагаю, в ночь со вторника на среду ваша участь будет окончательно решена: либо победите на моей стороне, либо будете раздавлены в одиночку. Теперь, кажется, все. Итак, до вторника, дорогой господин Мальвуа. Приходите вместе с вашей очаровательной сестрой… и не забудьте заглянуть в бумажник, весьма рекомендую!

С этими словами она весело кивнула ему и вышла.

Оставшись один, Леон с лихорадочной поспешностью открыл бумажник.

Он еще не вполне осознал ошеломляющий смысл сказанного.

Бумажник принадлежал Ните, сомнения быть не могло. В нем хранились всевозможные милые девичьему сердцу безделицы: адреса модных лавок, бальные записочки – кому обещан был контрданс. По-видимому, дневничок не просто принадлежал Ните – она с ним не расставалась: две-три шутки записаны вчера вечером, там же рукою Ниты следующие пять слов: «Леон хочет со мной повидаться».

Как забилось сердце Леона! Но что он испытал, когда расстегнул боковой кармашек с тиснеными золотыми буквами «На память».

Там лежали пять писем, его, Леона, пять писем! Те самые, казавшиеся ему безумием!

Он пересчитал: пять. Напрягшись, Леон вспомнил: написать ей больше он не мог.

Листки пожелтели от времени и казались истертыми. Неужто их перечитывали?

Леон стиснул обеими руками готовую разорваться грудь.

Меж тем графиня дю Бреу де Клар с юношеским проворством садилась в свою коляску. Встреча омолодила ее, она чувствовала себя легче пуха и буквально порхала.

– На улицу Ришелье, к парикмахеру, – бросила она ждавшему приказаний лакею.

И коляска покатила, чуть колыша раскинувшееся на подушках стройное тело. Полосы света газовых фонарей и полосы тьмы поочередно пробегали по ее неподражаемо лукавым губам. Она всю дорогу улыбалась, хотя была одна, и никто не прочел того, что так красноречиво было написано на ее лице.

Она улыбалась.

Все с той же улыбкой она заказала знаменитому парикмахеру с улицы Ришелье белокурый длинноволосый парик строго определенного оттенка, оставив для образца легкий шелковистый локон в дивной эмалевой бонбоньерке, где конфет графиня не держала отродясь.

Для парикмахера она была не графиней, а просто дамой с улицы, ибо вместо адреса усадьбы де Клар сказала:

– Я сама заеду за париком, он мне нужен к понедельнику, во что бы то ни стало к понедельнику, ясно?

И, не переставая улыбаться, опять впорхнула в коляску, велев ехать к госпоже Бертран.

Госпожа Бертран была портниха, знаменитость еще большая, чем давешний парикмахер, и вполне заслужившая свою славу. В ее мастерской работа не прекращалась десять месяцев в году. У нее одевались графиня и принцесса Эпстейн. Графиня заранее заказала здесь костюм и теперь заехала посмотреть работу. Что могло быть естественнее? Изумительный наряд, вобравший, казалось, всю экстравагантность нынешних маскарадов. Костюм изображал Везувий. Представьте вулкан из шелка, кружев, бархата и рубинов, во всех подробностях и в самый момент извержения. Впечатление было ошеломляющее, хотелось бежать, лишь бы не оказаться в плену огненной лавы. Даже при Луи Филиппе люди проявляли немалую изобретательность.

Вулкан удался на славу. Осмотрев свой кратер, графиня пожелала взглянуть на костюм Ниты; опять-таки вполне естественное желание. На балу у де Клар Нита должна была появиться в костюме летнего облака. Не правда ли, дивная мысль? Госпожа Бертран создала сущий шедевр. Вид этого «летнего облака» навевал ощущение сладостных воспарений. Графиня оценила наряд по достоинству, все детали внимательно рассмотрела и затвердила назубок, как дети заучивают басни Лафонтена.

Все в точности запомнив, от госпожи Бертран графиня тотчас помчалась к другой прославленной портнихе, мадемуазель Валентине, не менее старательной, чьи мастерицы трудились десять с половиной месяцев в году. Игла госпожи Бертран создавала шедевры изящества; ножницы мадемуазель Валентины воплощали самые свежие веяния «шоссе д'Антен». Вот и вся разница.

Графиня заказала мадемуазель Валентине точную копию «летнего облака» Ниты. Портниха с карандашом в руке выслушала подробное описание костюма, где не была упущена ни одна оборка, лента, складка, и поклялась, что «летнее облако» всенепременно будет готово во вторник утром.

А графиня, все еще улыбаясь, снова удобно откинулась на мягкие подушки экипажа.

– Улица Мон-Табор, пять! – приказала она.

В доме номер пять по улице Мон-Табор жил виконт Аннибал Джожа, маркиз Палланте, наш неаполитанец из слоновой кости и черного дерева, так восторгавшийся картинами Господина Сердце.

У ДОБРЯКА ЖАФРЭ

Настал знаменательный вторник, день бала-маскарада в доме де Клар. В Париже начинался карнавал, обещавший безудержные увеселения. На сей раз был объявлен «карнавал оживших овощей», и вот он начался у ворот святого Мартина. Успех был не меньше, чем некогда у «карнавала Нельской башни»: веселый был год! Веселые вирши! И до чего народ горазд на выдумки! Особенно потешно смотрелись дыни и свекла. Приходилось ли вам видеть подобную умору? Буриданов больше на улицах Парижа не встретишь. Куда там! Средние века отошли в небытие, оставив после себе могучие очертания пары квадратных башен великолепного собора Парижской Богоматери, последних современниц стрельчатых сводов.

Собор этот воздвигали из бессмертных материалов дважды: зодчие из камня, поэты – из бронзы.

Таким и предстает он людям нашего века – храмом и поэмой, горделивым памятником страстей искусства, на мгновение вознесшихся и сгинувших.

А по мне – так уж лучше Буридан, чем морковки, по-своему тоже пречудные девицы, выступающие со своими кавалерами в нарядах сельдереев! А цветная капуста, артишоки и репа! Силы небесные! Возможно ли, чтобы одна нация впитала в себя столько юмора! Каким успехом пользуется зеленая фасоль! А картофелины – эти пухленькие скромницы! А бобы, а лук! Чего только нет! Восславим же Промысел, сподобивший нас родиться в этом краю неистощимых затей!

Глядь, на будущий год придумают что-то новенькое, а еще через год – опять что-нибудь. И всегда так ненавязчиво, деликатно… Как-никак Париж – сердце и мозг всего мира!

Итак, было пять часов вечера 3 января 1843 года. Смеркалось. Вот старый переулок близ Сорбонны, заброшенный и унылый, между новым домом Добряка Жафрэ и древней развалюхой, приютившей мастерскую Каменного Сердца.

Дом Добряка Жафрэ был ярко освещен. Птицы, изгнанные из гостиной, где они обычно обитали, собрались, казалось, по какому-то торжественному поводу в торцевой комнате. Разумеется, Добряк Жафрэ не отличался расточительностью, но время от времени устраивал небольшие обеды для своих друзей и компаньонов, каковые об этих обедах отзывались с большой похвалой.

Дом мастерской Каменного Сердца на противоположной стороне стоял во мраке; ни одно окно не светилось.

У его крыльца, куда падал луч только что зажженного уличного фонаря, сошлись два старьевщика, самых обыкновенных старьевщика в безобразных лохмотьях, с плетеными корзинами, крюками и фонарями в руках. Одинаково ветхая и безнадежно рваная одежка их решительно разнилась, однако, своим происхождением. На одном была старая куртка мастерового, на другом – некогда щегольское пальто черного драпа, обратившееся в нелепое рубище.

Человек в куртке шел вверх по улице, что-то философски напевая, человек в драповом пальто выходил из дома Жафрэ, опустив голову и бормоча проклятия.

Встретившись, они – поверите ли! – раскланялись, и человек в черном, оглядев коллегу, сказал:

– Смотри-ка, что-то я не припоминаю. Здорово, приятель.

– Здорово, здорово, – ответил человек в куртке. – Как вас звать, старина?

– Ишь ты! Не старей вашего! – запротестовал Черное Пальто, приосанившись.

– А и впрямь, браток. Вид у вас потасканный, но не сказать, чтоб старик. Меня зовут Туро – тот самый, что раньше был с госпожой Теодорой.

– А меня зовут Дебан, раньше я жил барином.

– Оно сразу видать! – ответил Туро.

– Видно, братец, правда? Потому что я так одет и говорю на господский манер?

– Не потому, – холодно сказал Туро.

– А почему ж тогда?

– Потому что кто родился в нищете, таким чумазым не бывает, – заявил Туро.

Вместо того чтобы рассердиться, Черное Пальто рассмеялся.

– Табаку на трубочку не найдется? – спросил он.

– А то как же, – галантно ответил Туро. – Есть которые не жалуют бывших маркизов, нотариусов и такое прочее, а мне без надобности. Госпожа Теодора тоже раньше была привратницей. Сколько их стало игрой судьбы бедняками, как мы.

Он протянул замызганный кисет с табаком.

Мэтр Дебан, предшественник Леона де Мальвуа, жадно запустил туда пальцы и с наслаждением набил трубку.

– Вы попали в точку, братец, – сказал он. – Уж досталось мне хлебнуть горя. И до чего люди стали бездушны! Зашел попросить десять су у лоботряса, который служил у меня третьим письмоводителем, а он выставил меня за дверь!

– Бывает, – отвечал Туро. – Госпожа Теодора ни разу ничего не попросила у своих бывших жильцов. Никогда не надо обращаться к людям, над которыми раньше начальствовал.

Он оперся на тумбу у двери мастерской. Дебан уселся на вторую. Туро щелкнул кресалом и заговорил снова:

– Не люблю прикуривать от фонаря, маслом разит. Значит, в добрые времена в вашей конторе было трое писарей?

– Восемь! И посмотреть на них – все неплохо устроились. А вы вот честный человек?

В словах его сквозила насмешка.

Туро, уже раскуривший трубку, повернул к нему свое добродушное лицо.

– Закуривайте, да поживее, братец, я спешу, – сказал он. – Нотариусы, конечно, народ нужный… но с ними держи ухо востро!

Как только трубка Дебана тоже задымила, Туро поднялся со своей тумбы, учтиво приподнял драную шляпу и сказал:

– Желаю здравствовать. Да, я честный человек.

Мэтр Дебан пожал плечами.

Туро шел в сторону Сорбонны, бормоча:

– Правильно госпожа Теодора говорила: всякие бывшие маркизы, нотариусы, фанфароны, кто вылетел из общества – все пакости от них, вот уж это точно! Сплошь проходимцы и мошенники.

А Дебан говорил:

– Будь у меня хоть одна серебряная монетка, я бы отправился к Мармела на улицу Ом-Арме и сорвал бы банчок. Сорви я банчок у Мармела, купил бы одежку поприличней и оставил бы шесть франков, чтоб пойти к госпоже Кокард на гору Сен-Женевьев, там бы снова сорвал банк. Тогда бы нарядился барином, купил себе рубашку, башмаки и оставил бы пятьдесят франков сходить в седьмой дом по улице Дофина. Выиграю тысячу франков, отправлюсь в Германию, в Гамбург, и тогда все скажут: «Вот он, Дебан, сын Подлинности! Привет, Дебан! Как дела, Дебан?» – «Помаленьку, а у вас?» – осведомлюсь я учтиво. Сто франков на красное. Выиграл! Удваиваю ставку! Выиграл! «Вечно этому Дебану везет! С тебя причитается, Дебан!» Удваиваю ставку! Опять выиграл! «Четыре раза подряд выпало красное, пора сменить сторону, Дебан!» – «Шалишь, мой фарт!» Удваиваю! Выиграл! «Да поставь же на черное!» Удваиваю ставку! Выиграл! «Ему сегодня везет как висельнику!» Удваиваю ставку! Еще удваиваю! Выиграл две подряд! На красное, на красное, на красное! Люблю красненькое, эх! Моя идея! Мой счет растет, скажите, а? Крупье кучку своей грабелькой поглаживает… «Сколько же там всего, господин Дебан, в этой куче?» – «Вас что, арифметике не учили, господин Тотивэн? Сто франков ставка, десять раз красное, посчитайте: пятьдесят одна тысяча четыреста франков». Они совещаются. У меня ни один мускул не дрогнет. Я поставил. Поехали, снова красное! Итого сто две тысячи восемьсот франков в общей сложности. «Слуга ваш покорный! Я больше не играю. Банк сорван. Как будет угодно! Кто мне продаст кошель? Готов отдать десять луидоров за десятифранковый кошелек! До скорой приятной встречи! Завтра продолжим!»

Он снял старую шляпу и утер рукавом вспотевший лоб.

– Все пойдет как по маслу, лишь бы гривенником разбиться, – вздохнул он. И вдруг, завидя чисто одетого господина, собиравшегося постучать в двери Добряка Жафрэ, закричал: – Эй, эй вы! Муанье, мой писец, одолжите десять су, я вам верну тысячу франков!

Муанье толкнул дверь и юркнул в нее так проворно, будто увидел самого черта.

На улице появились еще двое прохожих.

– Эй! Вы! Младшие мои письмоводители, Ребеф и Нивер! С вас всего по пять су, и у меня будет гривенник!

– Иди своей дорогой, приятель, мы тебя не знаем.

Из-за угла выехала карета. Когда она поравнялась со старым нотариусом, он узнал в окошке цветущую физиономию «короля» Комейроля.

– Так значит, они все тут нынче собираются! – пробормотал он. – Не иначе, что-то затевают!

И Дебан устало повернулся, чтоб уйти, как вдруг по мостовой, звякнув, покатилась монета в сто су.

– Эх, чтоб меня! – сказал Комейроль. – Выпей за наше здоровье, старый болван! Мы сегодня загребем три миллиона на том, что ты нам оставил на донышке стакана!

Наверно, бедняга услышал эти слова. Как бы там ни было, он опустился на колени и стал шарить в грязи, пытаясь отыскать экю. Но, найдя монету, он не отправился пропивать ее. Другое, куда более сильное желание владело им. Он прямиком понесся на улицу Ом-Арме к Мармела, однако не сорвал там банка и не смог пойти к вдове Кокард, которая хоть и содержала рулетку для бедняков на улице Монтань, что на горе Сен-Женевьев, но ставка там была не ниже десяти сантимов.

Он проиграл свои пять франков до последнего су. Ночь он провел в придорожной канаве, ему снилось, как он срывает один за одним банки в самых разных игорных домах Германии.

Между тем у Добряка Жафрэ вокруг стола, накрытого довольно изысканно, собрались его коллеги, в прошлом служившие в конторе Дебана, ныне же состоявшие членами «наблюдательного совета»: экспедиционер Муанье, младшие письмоводители Ребеф и Нивер, и «король» Комейроль. Те же лица были на сборище в кабачке «Нельская башня» в последний день «карнавала Нельской башни»; однако многих из тогда присутствовавших недоставало, причем самых важных. Не было ни господина Бофиса, который в тот день произнес проникновенную речь о фирме господина Лекока и компании; ни Урбама-Огюста Летаннера; ни Жулу по прозвищу «Дурак», ни Маргариты Бургундской. Зато прибавилось новое лицо: достопочтенный Самюэль, доктор медицины, которого мы встречали у ложа несчастной Терезы на первой странице нашего романа и который забрал две сорокафранковые монеты, оставленные его собратом доктором Ленуаром.

У Добряка Жафрэ вкусно ели, много пили и беседовали. Это был серьезный дом, и дам никогда не приглашали, разве что графиня удостаивала собрание своим высочайшим присутствием. Все происходило чинно, мирно и тихо, прислуга двигалась молча; ее нанимали с условием, чтоб не пугала птиц. Отобедав, гости намеревались разойтись, переодеться и отправиться на бал в особняк де Клар.

Они-то и составляли пресловутый «чужеродный элемент» в салоне госпожи графини.

– Господа и дорогие коллеги! – обратился к присутствующим Комейроль, когда слуги подали десерт и удалились. – Жафрэ и я сочли своим долгом собрать вас здесь перед балом в доме де Клар, где графиня, возможно, станет задавать вопросы каждому из нас по отдельности. Она женщина очень прыткая, мы все это прекрасно знаем.

– Очень прыткая! – подтвердил доктор Самюэль, выглядевший оборванцем даже в приличном платье. – Мне не нравится состояние графа. Совсем не нравится. Он чахнет.

За столом заулыбались, и Ребеф, пользуясь правом парижского мальчишки до старости лет оставаться насмешником и озорником, шепнул:

– Бедняга Дурак! Десять лет проходить в «первых мужьях»!

Но Жафрэ спокойно и строго потребовал тишины.

– Мы здесь не болтать собрались, – заявил он. – Положение становится опасным, на горизонте замаячили тучи.

Бывший письмоводитель Муанье пустил в Жафрэ хлебным шариком. Это было в его стиле. Комейроль продолжал свою речь:

– Уж больно прыткая, господа и дорогие коллеги! Я о графине. Она метит стать среди нас едва ли не диктатором. Я вовсе не хочу сказать, что нам от нее нет проку: она сумела провернуть то, о чем мечтал светлой памяти господин Лекок…

– Попался он как щенок, этот ваш Лекок! – прервал его Нивер, очень располневший за прошедшие годы. – Оставьте мертвецов в покое и, потрудитесь, покороче!

– Да чтоб меня! – воскликнул бывший старший письмоводитель. – Думаешь, я с тобой одним разговариваю, милейший? Здесь есть люди не глупей тебя, которым нравится меня слушать. Положение таково: мы почти провернули удачное дело; три миллиона у нас, можно сказать, уже в кармане. Полагаю, в сих обстоятельствах каждый хочет получить причитающуюся долю, а дальше действовать сам по себе. Толку от большой компании ни на грош. Всегда может найтись шустрый малый, который не прочь заглянуть порой в префектуру. Разумеется, я никого не имею в виду, но желал бы выйти из этой игры с кругленьким капитальцем.

– Честно заработанным! – добавил Жафрэ. – Осмелюсь предположить, наш друг и коллега Комейроль выразил мнение всех присутствующих.

– Так вот, – продолжал последний, сунув руку за борт фрака, как обычно изображают ораторов, вещающих с парламентской трибуны, – Маргарита Садула, судя по всему, начала совать нам палки в колеса. У меня есть множество тому доказательств, назову из них три: встречается с Леоном де Мальвуа, раз; посылала зачем-то своего Аннибала к Господину Сердце, два; велела доктору Самюэлю, здесь присутствующему, в случае судебного разбирательства не признавать Господина Сердце сыном Терезы, три.

– Я могу подтвердить лишь справедливость последнего пункта, – сказал доктор.

– Это главное! – воскликнул Комейроль. – В самом деле, господа и дорогие коллеги, если мы заключаем сделку с Господином Сердце, о котором я вам скоро все расскажу и который наконец решился и не далее как нынче вечером должен откровенно высказать свое мнение, – так вот, если, повторяю, мы заключаем сделку с этим молодым человеком, то его непременно нужно сделать герцогом де Клар, иначе чем он оплатит тридцать векселей по сто тысяч франков?

– Верно! – раздалось со всех сторон.

– Сделки должны быть честные, – продолжал Комейроль, – иного я не признаю! Мы продаем высокое положение в обществе, состояние. Спрашивается, почему Маргарита не хочет, чтобы этого молодого человека признали герцогом? К чему эти секреты, утайки? Так нам никогда не выбраться из этой паутины!

– «Доколе, о Каталина?..» – пробормотал Ребеф, доучившийся до третьего класса в коллеже Роллена.

– Ничего смешного, черт побери! – сказал Комейроль. – Эта женщина роет нам яму, и мы загремим туда вверх тормашками. Предлагаю объявить наше общество на осадном положении.

– На голосование! – поддержал Добряк Жафрэ.

Сказано – сделано. Еще Лафонтен живописал ликование мышей в отсутствие кота. Важное предложение Комейроля было принято единогласно.

– Господа и дорогие коллеги, – сказал бывший старший письмоводитель после голосования, – мы приняли великое решение. Теперь поговорим по существу. Маргарита необычайно умна, этого никто не станет отрицать. Мне даже кажется, что Приятель – Тулонец научил ее некоторым своим паскудствам, уж простите за грубое слово. Но это еще не дает ей права вытирать о нас ноги. Она держит нас за уши, но мы держим ее за горло. Лекок сам сказал, когда десять лет назад после стычки мы выбросили кинжал, что никогда не следует пренебрегать человеком, если он свидетель преступления и притом не слепоглухонемой. Виновник убийства на улице Кампань-Премьер пока на свободе. Срок давности еще не истек, и возмездие ждет его… Это понятно?

Смех вокруг стола затих. Добряк Жафрэ беспокойно огляделся по сторонам, и сам Комейроль невольно понизил голос.

– Может, я несколько сгущаю краски, дорогие мои, – заговорил он снова, – ведь всякому известно, что за нашу милую графиню я готов в огонь и в воду, но коль на вас нападают, а у вас в руках оружие, то хотя бы сделайте вид, что намерены пустить его в ход. Маргарита, ясное дело, хочет захапать все да вдобавок загнать в ловушку нас; я изрядно изучил ее нрав. Мое второе предложение: контора Дебана не позволит себя топтать, как мокрую курицу, чтоб меня! В конце концов, мы можем, проявив твердость и вместе с тем осторожность, нынче ночью немножко показать зубы!