Дейви смывал грязь около прохода для скота, сильно плескаясь и брызгаясь, а Матт думал, какие у него сильные и загорелые руки и плечи по сравнению с его собственными. И шея, сильная, похожая на свод арки, уже не была шеей ребенка. Мальчик подумал, что Дейви рос быстрее и обогнал его, и это огорчило Матта.

Небрежно вытеревшись, Дейви рассказал о случае с Бобом.

– Дед не хотел отпускать его одного туда и говорит, что Боб сам во всем виноват, что он неуклюж, как угорь на замерзшем пруду. Еще он говорит, что в каждой работе есть своей порядок, а Боб бросается на нее, как бык. Бедный Боб просто споткнулся о камень, а дед не хочет слушать. У стариков свои понятия.

– Твоим дедом можно гордиться, – сказал Матт. – Он самый старый в этих краях. Ты единственный, кого я знаю, у кого есть дед.

– Если бы этим я не отличался от других, было бы лучше, – неожиданно усмехнулся Дейви. – В любом случае, нога у бедного Боба в самом деле плоха. Урсула не хочет перевязывать ее, говорит, что сама от этого болеет, так что дед этим занимается и постоянно ворчит на Боба. Поэтому я должен пасти скот. Здесь поблизости им нет корма. Я гоняю их по тропинкам целый день.

– Долго ты еще не будешь ходить в школу? Дейви раздраженно мотнул головой.

– Не знаю. Думаю, пока Бобу не станет лучше. Кто-то должен пасти скот. Если бы малыши были постарше, тогда другое дело. Но Люси не уследит сама за тремя коровами и десятком гусей. Я не люблю эту работу, ты знаешь.

– Я бы хотел тебе помочь, – виновато произнес Матт. – Как ты посмотришь, если я буду приходить после школы и объяснять, что мы прошли. Тогда ты не отстанешь.

Дейви смутился.

– Что, сюда? Я бы не смог, Матт, на глазах у семьи. Боб и Бетти вовсе не учились, а Урсула считает глупым посылать меня в школу, когда я мог бы зарабатывать. Было бы неудобно делать уроки у них на виду.

– Но тебе нужно учиться, если хочешь стать управляющим, – озабоченно проговорил Матт.

– Я это знаю, – ответил Дейви, – но Урсула... О, у нее четыре малыша, и пятый на подходе. Ее нельзя винить.

Матту не все было ясно, но он промолчал. Дейви добавил:

– Не бери в голову. Пойдем поужинаем. Там кроличье мясо. Ловил кроликов новым силком, который сам придумал. Я покажу тебе после. Он стал гораздо лучше.

Бетти вернулась домой последней, из-за длинного пути от фермы на краю Экшем Богз, где она работала дояркой. Матт догадался бы, что она доярка и без подсказки по ее распухшим красным руками с треснувшей кожей от доения коров на открытом воздухе в любую погоду круглый год. Ей исполнилось двадцать восемь и она была самой старшей в семье; с темными волосами и глазами своей матери, со строгим красным лицом, похожим на ягоду шиповника. Бетти по натуре была доброй, но она работала так много, что к вечеру у нее уже ни на что не оставалось сил, только поесть, посидеть с полчаса в тишине и свалиться в постель. Она редко говорила, а когда открывала рот, то ее голос звучал так тихо, что нужно было прислушиваться. Другие дети Старого Конна умерли в детстве, кроме сына, родившегося между Бетти и Бобом, который погиб с Мартином у Бойн.

Конн прочитал молитву и все сели за стол. Стояла тишина, пока каждый не утолил первые острые приступы голода. Потом они расслабились. Завязался разговор преимущественно о предстоящем венчании Бетти.

– Вил Тернер – хороший выбор, о котором можно только мечтать. Он твердо стоит на ногах, – начал рассказывать Матту Боб, – Бетти познакомилась с ним прошлым летом на ярмарке, не так ли, Бетт?

Его сестра кивнула, продолжая есть.

– С тех пор они и встречаются. Ему двадцать девять, и он скопил почти тридцать пять фунтов.

Боб взглянул на Матта, на лице которого отражались и удивление, и одобрение. Конн быстро ответил:

– Это хорошо. Наша Бетти скопила тридцать фунтов. Она хорошая партия для него. Она умеет обращаться со скотиной, может прясть, шить, печь, делать сыр и все, что требуется от жены, и она сильная, как бык.

Матт мысленно считал, пока говорил Конн, и вычислил, что Бетти должна откладывать две трети своего годового заработка доярки в течение последних двенадцати лет, чтобы скопить тридцать фунтов. Вил Тернер зарабатывал конюхом больше, но его сбережения тоже впечатляли. Он действительно должен быть стойкий мужчина, раз отказался от выпивки, табака или порока простолюдинов играть в карты.

Конн продолжал:

– Они подобрали избу в Дрингхаусе. Земли там только один акр, но все, что надо – есть. У них будет где пасти скот, а на лучших полях смогут собирать урожай. Они получили право вырезать торф, собирать дрок и хворост, а также лишайник и желуди в лесу. С шестьюдесятью фунтами они обставят избу, купят свиней, цыплят и стельную телку, а может быть еще пару овец. Бетти сможет заняться прядением, а Вил брать упряжь для ремонта. У него, подходящие руки для иглы и дратвы. Этим они смогут платить за аренду. О, у них все будет хорошо. Конн улыбнулся, весьма довольный перспективой. Он мог лишь надеяться, что его малыши, если выживут, добьются такого же благополучия, как старшая дочь.

– Их счастье, что они живут не на Юге, – заметил Старый Конн, отламывая хлеб своими цепкими пальцами. – На юге совсем мало домов. Большие господа снесли их, чтобы вся земля принадлежала им.

– Опять вы о вашем Юге, – вставила Урсула с раздражением, – по вашим рассказам можно подумать, что вы были в Китае. Мы уже наслышались о вашем Юге.

Она со злостью посмотрела на него. Он ответил пристальным взглядом своих маленьких ясных глаз, в которых также затаилась злоба.

– Попридержи язык, женщина. Я дожил до своих лет не для того, чтобы меня кусала гадюка в виде женщины, которой следует вначале понять, а затем уж открывать рот. Когда, я помню...

– О, хватит, отец! Хватит, Урси, – с беспокойством прервал Конн, ибо Старый Конн часто сравнивал Урсулу не в ее пользу с первой женой сына и это вело к разладу в доме, – вспомните, у нас гость.

– Да, и он станет однажды нашим хозяином, – согласился Старый Конн, – и хорошим хозяином к тому же, потому что он слушает слова простых людей более мудрых, чем он. А есть и такие, – ядовито добавил он, – которые, ни на кого не обращая внимания щелкают как ложки в пустых чашках, вместо того чтобы слушать добрый совет.

Урсула набрала воздуху для отпора, но Конн быстро вмешался, опередив ее.

– Я уверен, Бетти обрадуется, если ты придешь на свадьбу, хозяин Матт. Будет много еды и добрый эль и музыка.

– Что ж, спасибо, – ответил Матт с удовольствием в голосе, – я должен спросить дядю Кловиса, и, если он разрешит, я обязательно приду.

* * *

Кловис не возражал, чтобы Матт пошел на свадьбу Бетти, и Матт, вооружившись подходящим свадебным подарком, отправился на торжество. В этот день он получил так много радости и удовольствия, как никогда раньше. Бетти выглядела почти прекрасной в свадебном наряде. Она была тронута до слез подарком Матта и от этого стала еще более молчаливой. Вил Тернер был замечательный загорелый парень с веселыми, ясно-голубыми глазами, ниже Бетти ростом, с кривыми ногами от постоянной езды верхом. Он был неграмотным. Его жесткая рука так тепло пожала руку Матта, что тот сразу проникся к Вилу доверием.

Свадебное угощение было обильным. Каждый наелся до боли в животе, а пили так много, что если бы не танцы до изнеможения, все валялись бы мертвецки пьяными. Матт взял с собой фагот отца и завоевал всеобщее одобрение, играя разные веселые мелодии для танцев и все любимые песни, которые гости пели между танцами. Очень поздно его доставил домой немного разочарованный слуга. Матт так устал, что должен был сосредоточить все свои силы, чтобы не упасть с пони. Всю дорогу домой он думал о Бетти и Виле, их новом доме, загадывал, как у них сложится жизнь, надеясь, что они будут здоровы и счастливы и что их дети не умрут рано. Он снова мечтал о своей женитьбе и страстно желал привести домой Мавис Д'Атесон, как Вил привел свою Бетти, «Когда я буду жениться, – думал он, – моя свадьба будет такой же, как их».

* * *

Всего через несколько дней после свадьбы Матт узнал, что Боб умер. Он от души веселился на свадьбе, хотя был очень болен. Он не мог танцевать, поэтому сидел в углу, его нога покоилась на табурете, и ее прикрывала корзина, так как даже легкое прикосновение к ней причиняло боль почти до обморока. Матт думал, что его лицо пылало, а взгляд застыл от доброго эля, так как говорил Боб весело, когда Матт проходил мимо. Однако это, должно быть, уже началась лихорадка.

Матт очень горевал, ибо знал Боба с малых лет и любил его как старшего брата. Дейви все это время не ходил в школу, а когда Матт, наконец, смог навестить его, чтобы выразить свои соболезнования, Дейви сообщил, что он в школу не вернется.

– Но почему? – спросил ошеломленный Матт. Дейви многозначительно посмотрел на него и провел его наружу в уединенное место у прохода для скота.

– Все дело в мачехе, – бросил он резко. – Она говорит, что пускать меня в школу это чушь, что мы не можем себе этого позволить. Если мой отец возьмет на себя работу Боба по уходу за скотиной, у него будет меньше времени, чтобы ткать. В любом случае нужно кому-то делать работу Боба. Она по-другому смотрит на вещи. Кто знает, когда это прекратится. Она молода и, может быть, еще лет двадцать будет рожать.

– Но что ты будешь делать? – спросил Матт.

– Я останусь здесь и буду ухаживать за скотиной и выполнять всякую другую работу, пока Люси и Том не вырастут и не станут следить за коровами. Я думаю, это продлится года два. Потом я наймусь на какую-нибудь ферму слугой и буду высылать заработок семье.

Матт обескураженно уставился на него.

– Дейви, ты не можешь! – крикнул он.

Он знал, какого рода служба подразумевалась. Слуга, живущий на ферме у хозяина, который держит, возможно, только одного человека, доярку, да пару подростков, состарится задолго до двадцати пяти лет, так как долгие часы изнурительной работы без передышки и без малейшей возможности для отдыха и восстановления сил, убийственны. А если он еще будет посылать домой заработок, то не сможет что-нибудь накопить как Вил Тернер, для самого себя. Он будет прикован к своей службе на всю жизнь.

– Ты не можешь! – закричал он снова. Дейви посмотрел на него возмущенно.

– Тебе хорошо говорить «не можешь». Я не могу по-другому. У меня нет выбора. Я не благородный молодой хозяин, как ты – с состоянием, слугами и прекрасным домом.

– Но у тебя замечательный ум, – не унимался Матт, игнорируя враждебность в голосе Дейви. – Ты не должен тратить его зря.

– У меня нет никакого выбора. Кстати, какая мне польза от ума? Чтобы пасти коров и пахать, или выкапывать репу, или сгребать в стога сено совсем не нужно уметь читать и писать. Образование бесполезно для таких, как я.

– Но, Дейви...

Теперь его друг повернулся к нему в раздражении.

– О, перестань твердить «но, Дейви»! Тебе-то что в любом случае, хозяин? Почему тебя это заботит, потрачу ли я мозги зря или нет?

– Я твой друг, Дейви, – ответил Матт, больно задетый последними словами Дейви.

Дейви посмотрел на него холодным и изучающим взглядом.

– Не может быть дружбы между такими, как я и такими, как ты. Дружба для детей. Что ж, можешь оставаться ребенком, но я должен расти. Я тебе не друг. Я сын человека, арендующего твою землю. Я должен тебе кланяться и стучать головой об пол до тех пор, пока мы оба живы. А через пару лет ты прикажешь меня высечь за оскорбление, если я буду говорить с тобой таким образом. Придет время, ты вырастешь, хозяин Матт, и найдешь друзей из своего круга.

Матт уставился на него с непониманием и страданием. Впервые Дейви назвал его «хозяин». Они ходили вместе в школу, сидели за одной партой, делали одинаковые уроки, вместе играли, ловили силками кроликов, плавали, бегали, перевязывали друг другу разбитые коленки, делили обед с пятилетнего возраста. Никогда за все это время Дейви даже не намекнул, что между ними существует разница. Матт не знал, что ответить, и, помолчав, он повернулся и как слепой побрел домой. Мальчик постепенно ускорял шаг, а затем, часто спотыкаясь, побежал.

Дейви следил, как уходил Матт. Горький комок застрял у него в горле. Слезы выступили на глазах, как он ни сдерживался, и стали медленно сползать по щекам. Он вытер их сердито кулаком. Сейчас не было времени для нежностей. Но он все также смотрел на уходящую, едва заметную темноволосую фигуру своего друга, его настоящего друга, пока та не скрылась из виду за линией колючих кустарников. Затем Дейви вздохнул и пошел в дом.

Глава 5

Дом «Голубая птица» был очень тихим местом на спокойной улочке Ганновера. Морис и Карелли, хорошенько выпив, направились туда. Они не помнили, кто первый предложил его посетить, и провели там всю ночь, точнее, весь остаток ночи. Сейчас в спокойном утреннем свете они всей компанией забрались на одну кровать. Оба брата сидели и болтали, ожидая, когда принесут кофе.

Морис беседовал со своей проституткой, проявлявшей неподдельный к нему интерес. Ее глаза светились умом. Девушка Карелли, склонилась тому на грудь и обхватила его руками. Она казалась менее игривой.

– Почему тебе всегда удается покорить сердца девушек? – немного сварливо спросил Карелли. – Тебе достаточно только поговорить с ними.

– Вероятно потому, что я говорю с ними, – добродушно ответил Морис. – В конце концов, это их работа, почему же они должны получать от нее удовольствие? Разговор вносит приятное разнообразие.

Карелли слушал эту болтовню с открытым ртом. Его подружка широко зевнула, улыбнулась и произнесла что-то невнятное.

– Что ж, – сказал он, – даже если я захочу последовать твоему примеру, мне никогда не понять их ужасный язык. Он звучит, как утиное кряканье.

– Полагаю, она клянется тебе в вечной любви, – рассмеялся Морис, поднимая руку, чтобы не мешать своей девушке, перегнувшейся через него, поговорить с подружкой по греху. Через минуту обе девушки вели милый разговор sotto voce[6]. Морис выпрямился и сказал:

– Итак, мой дорогой, теперь ты изгнан из Франции. Что ты собираешься делать, кроме выпивки и увлечения проститутками?

– Я не изгнан из Франции, только из французской армии, – уточнил Карелли.

– Одно и то же в данном случае и для тебя, и для Бервика. Для короля Людовика это, должно быть, было трудно.

– Трудно для него? Как ты можешь быть таким снисходительным, когда он признал Узурпатора королем Англии?

– Дорогой мой, он был вынужден, – ответил Морис. – Его вынудили отказаться от войны во Фландрии, и Узурпатор не упустил такой возможности, чтобы заставить короля Людовика подчиниться. Ты в курсе, что первый проект Ризвикского договора предписывал ему изгнать всю королевскую семью из Франции, но король Людовик не пошел на это.

– Кажется, ты знаешь все, – проворчал Карелли.

– Мы не отрезаны полностью от остального мира в Герренхаузене, – сказал Морис ласково, – и, кстати, Карел, уж если Людовик признал Вильгельма королем, то было бы неловко позволить королевскому сыну и королевскому кузену служить в его армии, не так ли?

– Как будет угодно, – отвечал Карелли, оставшись при своем мнении.

Морис улыбнулся.

– Какой же ты неприветливый после пробуждения, брат мой. Должно быть от вина. Когда ты пьешь только эль, ты жизнерадостный.

Карелли невольно улыбнулся.

– Так-то лучше, – промолвил Морис. – Расскажи-ка мне о своем приятеле Бервике. Он женился, я слышал. Он любит свою жену? Они счастливы?

– О, да, похоже на то. Он женился на вдове Патрика Личфильда, ты знаешь, а также взял на себя заботу о ее сыне. Мальчик обожает его. У них уже есть собственный ребенок. Но Бервик пришел в ярость, когда его вынудили оставить службу. Никто из нас не переваривает безделья в Сен-Жермене. Там так уныло сейчас! В любом случае мало чести быть простым наемником на содержании короля Франции. Принц Конти предложил Бервику свой дом под Лангедоком. Бервик с семьей уехал туда.

– А что он будет там делать, – поинтересовался Морис.

– Будет провинциальным господином, как он говорит. Но я не могу это понять. Его одолеет скука.

Послышался стук в дверь. Затем она открылась, впустив двух слуг с деревянными подносами с тарелками свежего белого хлеба, деревянными чашками и высоким кувшином, аромат, исходивший из него, наполнил комнату.

– А-а, кофе! – воскликнул Морис, отстраняя от себя девушку, чтобы освободить руки.

– Знаешь, когда мы были подростками и отец Сен-Мор рассказывал нам истории о Древней Греции и Риме, я обычно думал, что родился не в свое время. И каждый раз мечтал оказаться знатным римлянином. Но это было до того, как я выяснил, что в Риме не было горячего кофе.

Когда стол был накрыт, и лакей ушел, Морис опять спросил:

– Все-таки что же ты собираешься делать сейчас?

– Найду какую-нибудь другую армию для службы. Ратное дело, кажется, в самый раз для меня. И мне оно нравится. Это то, что я могу делать хорошо. И оно бесхитростно – никаких интриг, никаких сомнений, или загадок. Лишь приказы – осадить город, сделать подкоп под стену, захватить высоту, атаковать врага. Все предельно ясно.

– Бедный Карел, – с нежностью произнес Морис, – ты считаешь жизнь загадкой, так?

– А ты? – задал вопрос Карелли, обращая свои темные глаза (характерная черта семьи Палатинов), на брата.

Морис взглянул на него на миг и сказал:

– Знаешь, если бы даже наша мать не сообщила нам, что она дочь принца Руперта, думаю, я бы об этом рано или поздно узнал. Твои глаза, например, все наши черты, унаследованные от матери, так похожи на черты тетушки Софи.

– Тебе нравится тетушка Софи, правда? Морис улыбнулся.

– Я сердечно люблю ее. Она чуткая, умная женщина. Она безусловно не ко двору здесь, в гнезде хамов... не бойся, никто из них не говорит по-английски... тебе, очевидно, известно, что Франческа Бард прибыла сюда некоторое время назад навестить мать Дадли Барда, бывшую когда-то любовницей принца Руперта. Тетушка Софи приняла ее и настояла, чтобы она обосновалась здесь насовсем. В настоящее время многие женщины того же положения, что и тетушка Софи, отказались бы приютить кого-нибудь вроде Франчески под своей крышей.

– Так они счастливы здесь?

– Не совсем, – отозвался Морис. – Многое мне не нравится. Я люблю тетушку Софи, но здесь больше нет никого, кто был бы мне хотя бы интересен. Остальные члены королевской семьи тупы, а бесспорный наследник Георг-Луис положительно неприятен.

Морис взглянул на девушек, чтобы узнать, заняты ли они хлебом, кофе и болтовней, и продолжал:

– Ты слышал о деле Конигсмарка?

– В общих словах. Там какая-то тайна.

– Действительно, тайна. Конигсмарк исчез. Кажется очевидным, что он убит по приказу или лично курфюрстом или его сыном. Георг-Луис развелся, с женой, на что имел все основания, хотя я до сих пор не верю, что она действительно изменила ему. Для нее это была только игра. Бедный глупый ребенок! Но ее поведение было неподобающим, и об этом все говорили. Но он не только развелся с ней, он также сослал ее в заточение в большой дом, стоящий вдалеке от ближайших селений. Он к тому же запретил ее навещать. Это уже просто со злобы. Бедное создание, она жила обществом и болтовней, – Морис покачал головой. – Нет, здесь достаточно много такого, что вызывает желание уехать.

– Ты собираешься уехать? – удивился Карелли.

– Скоро. Я не знаю куда, но мне надо куда-нибудь уехать. Может быть, в Италию. Ты помнишь венецианского посла в Сен-Жермен, который сказал мне: «Молодой человек, Италия – душа музыки, а душа Италии – Венеция»?

– Я помню, – ответил Карелли, – а я сказал...

– Ты сказал, что судя по его одеждам, драгоценностям и слугам, Венеция, безусловно, кошелек Италии.

Они оба, вспоминая тот случай, рассмеялись.

– У нас было нечто хорошее в Сен-Жермен, – произнес задумчиво Карелли.

– Конечно. Расскажи мне последние новости. Как наша матушка? И наша сестра – что с ней?

Заметив особенное выражение на лице Карелли, Морис настойчиво продолжил:

– Она, должно быть, стала красавицей. В десять лет уже почти женщина.

– Король определенно очарован ей, хотя, я думаю, больше ее познаниями и манерами, – уклончиво начал Карелли. – Он спрашивал нашу матушку, не может ли она отдать Альену в королевскую детскую в качестве компаньонки принцу Джеймсу и принцессам. Он обещал сделать Альену фрейлиной принцессы как только сформируется ее двор.

– Что ж, хорошие новости. Наша матушка должна быть довольна.

– Так и есть.

– Хотя ей будет одиноко без дочери. С ней рядом никого нет. Но скажи мне, ты не ответил, Альена красивая?

Карелли поднял на брата глаза, в которых отразилось беспокойство.

– Она самый прекрасный ребенок, какого я когда-либо видел. Она образована, грациозна и совершенна. Она поет как птица, играет на спинете[7], ездит верхом, как амазонка, танцует, как лебедь, скользящий по глади озера, ведет разговоры на латыни, говорит по-французски и итальянски словно на своем родном языке. О, нет конца перечню ее достоинств. При всем этом она скромна и ласкова, как... – о, я не знаю.

– И красива, – осторожно настаивал Морис, чувствуя, что где-то здесь кроется тревога Карелли.

– Словно маленькая фарфоровая статуэтка. Нежная белая кожа, глубокие голубые глаза, мягкие кудри темных волос, – Карелли остановился и проглотил комок в горле, – Морис, я думаю, что должен сказать тебе. Это жжет меня, как острие стрелы. Я обязан тебе сказать.

– Что ж, говори, дорогой братец. Что тебя беспокоит в нашей сестре?

– Вначале я не замечал, но она подросла, сходство стало таким, что невозможно ошибиться. Тогда я начал сопоставлять факты, замеченные мной, когда мы жили в Англии, и россказни людей, и слухи, которые нечаянно доходили до меня от слуг. Морис, она точная копия Мартина. Мартин... ее... отец.

Наступила тишина. Карелли смотрел на Мориса, ожидая, когда смысл сказанного дойдет до его сознания. Морис лишь улыбался, и Карелли вынужден был сказать более определенно:

– Неужели ты не понимаешь? Это значит, что... наша мать... была любовницей Мартина.

Морис тихо рассмеялся и пожал брату руку.

– О, Карел, и это все? Я знал это давно, уже не помню с какого времени. Конечно, они были любовниками. Конечно, Альена их ребенок. Иначе откуда ей взяться? Наш отец умер задолго до ее появления на свет. Ты думал, она – подарок Бога?

– Тебя это не заботит. Неужели это не шокирует тебя.

– Нисколько, – сказал Морис и, видя выражение Карелли, добавил, – видишь ли, Карелли, они не родственники. Между ними нет кровного родства. Она была мачехой Мартину, а это ничего не значит, всего лишь отношения, определенные законом. Вспомни, мы росли и считали его почти что своим отцом, он был для нас в большей степени отцом, чем родной отец. Так что почему бы нашей матери не относиться к нему как к мужу? Почему это задевает тебя?

– Но Альена, она нам сестра? Или дочь нашего брата? Я не могу это охватить.

– Какая разница? Все это только слова. В мире слишком мало любви, чтобы осуждать ее или отворачиваться от нее, когда мы с ней встречаемся. Мартин был замечательным и храбрым человеком, которому мы многим обязаны.

– О, я не обвиняю ее, – проговорил Карелли с какой-то горечью.

Морис беспокойно взглянул на него.

– Карелли, не давай семенам злобы против матери прорасти в твоей душе. Ненавидеть ее значит ненавидеть себя. Ты должен понять ее и простить, если чувствуешь, что прощение необходимо. Но ты не должен ненавидеть ее.

– Но как же я могу когда-нибудь поверить... когда-нибудь поверить... женщине? После этого?

– О, Карелли!

– Я так обожал ее. Она была и солнцем и луной для меня...

– Может быть, в этом суть. Почему бы тебе не считать женщину человеком, каким есть ты сам?

– Как я? Но я же мужчина. Морис ушел от ответа.

– Когда я уеду в Италию, ты навестишь меня? Может быть, ты найдешь там себе службу? – сказал он, резко меняя тему разговора. – И мы найдем тебе прелестную девушку для обожания. Говоря это, я думаю, о незаконченном деле, лежащем на мне. Вот об этом создании с ямочками на щечках.

Он обхватил рукой девушку, и та хихикнула, хотя посмотрела на него понимающим взглядом. Его тревожило, что все женщины казались ему порочными, несовершенными. Как он сможет влюбиться? Он не мог поверить, что когда-нибудь найдет такую совершенную женщину, которая могла бы стать, по его мнению, соперницей музыке, которую он обожал. Казалось очень вероятным, что никто из них не женится. Им уже минуло двадцать шесть и двадцать пять, и это, должно быть, беспокоило их мать. Кому перейдет титул? Бедная матушка. Бедный Карелли. Он пытался забыться в поцелуях страстной маленькой путаны, но мысли его вновь обращались к Альене. Он желал увидеть ее, всего лишь раз, прежде чем она вырастет такой же несовершенной, как и остальной мир.

<1...4 5 6 7 8 >

На страницу:

Перейти

6 из 8