Адмирал Де Рибас

– Это вам сказал он?

– Не имеет значения кто.

– Нет, сударь, имеет. Хаму вы верите больше чем офицеру.

При встречах с боярином де-Рибас раскланивался с учтивой сухостью. Боярин отвечал ему сообразно, не роняя достоинство сословной принадлежности и придворного чина вистиерника то есть министра финансов. Чин был прибыльный и в княжестве весомый.

Догадывался ли боярин об истинных отношениях между Анкуцей и де-Рибасом? Должно быть, догадывался. Человек он был умный и наблюдательный. Разумеется, он желал бы прервать эти отношения, но слишком большую силу набрала над ним Анкуца. На указание боярина о переезде в сельское поместье она ответила решительным «нет» и сказала так, что боярин принужден был смириться. У боярина Кодэу оставалась одна надежда – на скорое завершение переговоров о мире и отъезд де-Рибаса. Было у боярина и большое опасение – не увезет ли генерал жену в Россию. Ежели с неверностью Анкуцы боярин еще мог смириться, то ее уход ускорил бы его кончину.

Анкуца не заговаривала с де-Рибасом о причинах, побудивших ее выйти замуж за Кодэу. И сам де-Рибас полагал неприличным навязывать ей разговор об этом. Да и особого любопытства к личной жизни Анкуцы у него не было. Такие связи на постоях у офицеров легко завязывались и легко прекращались. Завязывались, за малым исключением, без серьезных намерений, а только ради препровождения времени, нередко в той глуши, которая была за тридевять земель от самого захудалого губернского городишки. За границей они завязывались сложнее, но и там за офицерским сословием водилось довольно амуров.

По приглашению боярыни и боярина Кодэу де-Рибас в два пополудни являлся на обеды в их господскую трапезную. После умывания он внимательно и придирчиво осматривал себя в зеркало, приказывал Микешке подать сменную пару сапог, которые по этому случаю были начищены до зеркального блеска. В трапезной он усаживался за стол прямо против Анкуцы.

К тому времени на столе уже были бокалы из зеленого богемского стекла на высоких крученных ножках с серебряной оковкой. Первым в столовой появлялся дюжий мужик с черной окладистой бородой – боярский виночерпий Ионел. Красное вино, которое здесь почему-то называли «бычья кровь», он наливал под мясные яства, наливал священнодействуя. Бывшие здесь в услужении дворовые люди шли гуськом, в руках у каждого свое блюдо, из которого полагалось брать на заранее расставленные тарелки. К обеду приступали не ранее того, как священником будет сказана застольная молитва. Первым подымал бокал боярин, его примеру следовали остальные. Анкуца пила мало. Пригубив бокал, она тотчас отставляла его в сторону и принималась мелкими ломтиками нарезать мясо, будь то говядина или свинина, проваренная или прожаренная. За столом почти не говорили. Не лишенный остроумия боярин, случалось, однако, сказывал каламбур, и в таких случаях де-Рибас украдкой поглядывал на Анкуцу. В улыбке она обнажала два ряда ровных жемчужных зубов. В сочетании с лучистыми карими глазами они превращали Анкуцу в совершенную красавицу. Анкуца на де-Рибаса старалась не глядеть, глаза их встречались лишь изредка и всегда для боярина Кодэу непроницаемо. И все же боярин Кодэу, пожалуй, наверное знал об истинных отношениях между его женой и постояльцем. Изменить эти отношения, как уже отмечалось, он был, однако, бессилен.

Как-то де-Рибас был представлен моложавой даме, названой матерью Анкуцы, и уже поэтому вызвавшей его любопытство. В отличие от Анкуцы, ее матушка была более разговорчивой. От нее де-Рибас узнал, что отец Анкуцы был мазылом, то есть выходцем из боярского рода, что семейство их многодетное и малодостаточное, что боярин Кодэу довольно прижимист. Ежели чем семейству он и помог, то лишь определением родителя Анкуцы в незначущую и малодоходную должность. Так что все семейство едва сводит концы с концами, а на выданьи еще две дочери. Обе красавицы, но жениться на бесприданницах охотников нет. Сидеть им в старых девах или идти за простых мужиков ежели Господь не определит их в случай Анкуцы, которая нынче при таком-то богатстве к сестрам довольно холодна.

Анкуца за мамочку не держалась и вскоре спровадила ее домой, считая помехой в своих отношениях с постояльцем, потому что мамочка засиживалась в комнате Анкуцы далеко за полночь с расспросами и пространными сообщениями о домашних событиях, о происшествиях у соседей, вдаваясь в разные пересуды. В первую же ночь после отъезда мамочки, Анкуца пришла к де-Рибасу ранее обычного, до его возвращения со службы. Она ждала его, сидя в кресле, нервно перебирая пальцами подлокотник. Несмотря, что в этот раз де-Рибас был несколько навеселе, у него нашлось достаточно здравого смысла, чтобы поступок Анкуцы осудить. Как-никак, еще не пришло время боярину укладываться, и он мог ее хватиться. Де-Рибас не удержался, чтобы о том не сказать Анкуце.

– Черт с ним, – отмахнулась Анкуца. – Мне решительно все равно, что он думает и какие у него могут быть чувства. Когда он меня покупал у мамочки, то следовало бы ему знать на что идет. Впрочем, я и говорить об этом не желаю.

Анкуца встала, задула свечи, сбросила манто и осталась обнаженной. В этот раз она несколько задержалась, распуская косу. Затем она легла, прижавшись грудью к его груди, стала целовать его с обычной неистовой страстью.

Когда пропели первые петухи, она не ушла. Де-Рибас сквозь дрему слышал, как мимо комнаты прошаркал в отхожее место боярин Кодэу. Уже засветло он был разбужен стуком в дверь. Это был Микешка.

– Твое превосходительство, пора на службу.

– Поди прочь.

– Никак нельзя, ваше превосходительство, взыщется.

– Ну, скотина, погоди у меня. – Де-Рибас встал, вышел в переднюю каморку, где Микешка стоял с ковшом студеной воды. Умывался де-Рибас над походным тазом. – В комнате спит дама, туда

ходить не смей.

– А мне там делать нечего. У меня, чай, своя баба есть, не хуже твоей будет. Твоя больно худая, а моя идет – половицы прогибаются, – со свойственной ему независимостью сказал Микешка.

Анкуца спала, ее дыхание было ровным, рот слегка приоткрыт. Де-Рибас долго не мог оторваться от ее умиротворенного лица, затем перекрестил ее и оставил комнату. У крыльца уже стояли лошади под седлами.

Любовное приключение между де-Рибасом и Анкуцей набрало ту силу, что нынче вынудила его глядеть на эту историю совершенно другими глазами. Не оставалось сомнения – Анкуца была во власти тех чувств, которые могли толкнуть ее на прямое безумство. Ее манера держать себя за столом становилась все более вызывающей, ее отношение к тому, что пытался говорить муж, – дерзким, отчего боярин Кодэу впадал в растерянность, а де-Рибас – в определенную неловкость. Попытки несколько урезонить Анкуцу ни к чему не привели. Она становилась прямо-таки бешеной, ее красивое лицо искажалось гримасой гнева.

– Не смей мне напоминать о нем, слышишь, – не смей! До тебя я еще могла как-то терпеть эту нечистую, похотливую гадину, теперь видеть его – выше моих сил. Я готова его удавить. Да и ты, – хорошее испытание, выпавшее на мою разнесчастную жизнь.

– У тебя нервический припадок, милая, – это были единственные слова, которые нашелся сказать де-Рибас.

– Есть отчего быть нервическому припадку. Ты – солдат, и неизвестно каким ветром тебя принесло в мою жизнь, каким ветром унесет. Я для тебя – увлечение, которое пройдет без следа. В лучшем случае ты вспомнишь обо мне, как о женщине, с которой было забавно. Тебе безразлична моя судьба. У тебя даже не станет сожаления обо мне, как о потерянной вещи, потому, что я не твоя вещь. Для тебя я игрушка, принадлежащая другому.

– Успокойся, дорогая. Не суди о моем отношении к тебе по собственной фантазии. Ты слишком возбуждена и в таком состоянии не способна к верным заключениям.

– Это все?

– Не понимаю.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Я желаю тебе добра и счастья.

– Одних пожеланий мало. Мое счастье в твоих руках. Я не переживу твой отъезд. Неужели ты не замечаешь, как я привязана к тебе? Неужели ты думаешь, что я ложусь с тобой в постель, как шлюха. Чувства к тебе появились у меня уже в тот вечер, когда ты с солдафонской наглостью впервые вошел в мою комнату и стал меня лапать в манере, которая способна только унизить и оскорбить женщину. Этого, однако, не произошло. Я не закатила тебе оплеуху, которую ты вполне заслужил. И, знаешь, по единственной причине – я ждала и знала, что ты придешь ко мне, ждала и знала с той минуты, как впервые увидела тебя, как ты переступил порог этого дома. Ты это не заметил. За обеденным столом ты расточал похвалы боярину Кодэу и разглагольствовал о своих военных похождениях. Ко мне ты пришел пьян и стал приставать, как застоявшийся жеребец к самке. Я слишком была во власти чувств к тебе. Какие же вы мужики в этих отношениях, однако толстокожие. Я пока не слышала от тебя ни слова любви, ни слова ласки. А ведь я, милый мой, уже мать твоего дитя. И не смей таращить на меня глаза точно впервые я тебе вижусь.

У де-Рибаса было тяжко на душе. Родителям в Неаполь о смерти Эммануила он отписал тотчас по получении печального известия. Из ответного письма, которое было им получено в Яссах, следовало, что матушка от слез стала незрячей и во всем остальном опасно хворает, а батюшка, слава Богу, здоров, но пребывает в великой скорби.

На торжественный ужин по случаю мирного договора Безбородко пригласил высшие чины армии и статской службы. За столом сидели не по ранжиру. Безбородко держал себя просто, без чиновной спеси, потому и вокруг не было натянутости.

Первый тост был сказан им:

– Завершены великие труды и битвы нашего народа и войска славной и полной победой над неприятелем сколь многочисленным, столь и коварным. Не мы напали первыми, но брошен был вызов, мы приняли его достойно и повергли недругов в прах. Можно назвать множество воинов наших, совершивших беспримерные подвиги на полях сражений, у стен вражеских крепостей, в битвах на море и реках. Мы склоняем головы, наше признание генералу графу Суворову-Рымникскому, вице-адмиралу де-Рибасу, который оказал большие услуги отечеству и не только в сражениях. Мы заняли на мирных конференциях верную и достаточно твердую позицию. Смею уверить вас, господа, наш Рибас – герой.

Слова канцлера покрыл звон бокалов. Улыбки и теплые рукопожатия. Генералы и офицеры поздравляли Осипа Михайловича с похвалой и отличием. Лишь один человек сидел молча, плотно сжав тонкие губы. Это был граф Ростопчин.

Безбородко отбыл в Петербург.

22 марта Суворов поздравил Осипа Михайловича с высокой наградой – орденом Александра Невского.

Утром следующего дня де-Рибасу предстоял выезд в Хаджибей. Анкуца об этом уже знала, поэтому ходила чернее тучи. Боярин Игнат Кодэу на обед не выходил. Де-Рибас в этот день на службе не был. Вместе с Микешкой он паковал все, что предполагалось взять в дальнюю дорогу.

После обеда Анкуца пришла в комнату де-Рибаса. Микешке Осип Михайлович приказал отправиться на конюшню и заняться лошадьми.

– Хозе, – тихо сказала она. – Хозе, что я должна делать?

– Дорогая, ты ведь знаешь, что я не господин себе. Военная служба повелевает мне сниматься и выступать дальше, куда прикажут по службе.

– Хозе, милый Хозе, я не представляю жизнь без тебя. Все время, что ты здесь, я или ждала тебя или была у тебя. После твоего отъезда вокруг будет пустота и тоска без конца и края, без надежды и утешения. Возможно нам не дано более в этой жизни встретиться. У меня будет ребенок и отец его, как ты догадывается, не боярин Игнат.

Де-Рибас молчал.

– Хозе, я буду счастлива получить от тебя хоть маленькую весточку. Первое время я должна знать, где ты. Я не выспрашивала о твоей жизни, о твоей службе. Я даже не знаю, женат ли ты. Я довольствовалась тем, что любила тебя без памяти, мой Хозе. Мне достаточно было того, что соединяло нас, но я жила все дни в каком-то совершенно необыкновенном мире, в мире прекрасного, удивительно необыкновенного, мне казалось, что этот мир будет для меня так долго, как буду я. И вот я уже вижу конец моему счастью, впереди пустота и тоска. Для меня все кончено.

Они провели вместе весь конец дня и всю ночь. Они любили друг друга и страдали от той между ними неразделенности, которая уже стучалась в их жизнь.

Утром де-Рибас и Микешка были уже в седле. Анкуца стояла у окна, провожая их долгим, полным безграничного страдания взглядом.

Возвращение казаков

Чего только не было у боярина Кодэу: и табуны коней, разжиревших на воле, и стада круторогих волов, ленивых коров, упрямых баранов и покорных овечек с сальными курдюками величиною каждый с ведро. На ярмарки боярин Кодэу выгонял сотни голов скота и увозил торбы червонцев. Коней в боярских табунах австрийские ремонтеры предпочитали лучшим арабским скакунам. Гнедые, вороные, буланые – они чудно ходили под седлом и в упряжках. Правоверные мусульмане, однако, в упряжки их не ставили, поскольку на лошадях, как известно, они ездили только верхом, а возы и пушки у них тащили волы. Лошадей из табунов боярина Кодэу знали пражские, венские и будапештские извозчики, а также цесарская служба почтовых сообщений и все люди, имевшие обыкновение по разным надобностям ездить на дилижансах. Однажды молдавской державы господарь отправил в Стамбул посла кланяться султану о продлении ему княжения еще на три года. Долго посол обивал пороги сераля, но к падишаху его не пускали. Тогда он написал господарю такое письмо: «Покорнейше прошу вашу светлость прислать великому визирю десяток жеребцов из завода боярина Кодэу, авось мое дело скорее довезут до султана».

Тотчас в вотчину боярина Игната Кодэу поскакали гонцы, выбрали там белых как снег аргамаков и погнали к Босфору. Вскоре то, что не могла сделать в Стамбуле,) одна голова хитроумного посла, сделали десять лошадиных голов – срок княжения был продлен!

Лошади в имении боярина Игната славились потому, что там было сена по колено и пойла по стойло. Да, изобильна растительностью и травою земля во владениях боярина Игната. А чего только не было в его доме: и шелка из арабского востока, и мягкая рухлядь из Московии, и достойные удивления чарки итальянской работы, в которых искрилось и шипело вино не только красное, но и розовое и даже белое. Один верный человек уверял, что достаточно выпить жбан такого вина, чтоб ноги пошли сами танцевать и выбивали лихого трепака с вечера до утра, а может и дольше.

Боярин Игнат был немолод, но и не такой уж ветхий. О первом свидетельствовало то, что на святого Игната ему перевалило за восемьдесят, а о втором – недавняя женитьба боярина на дочери внука его покойного приятеля. Это знаменательное бракосочетание случилось во время постоя русских войск в боярском имении. Был пир на весь мир. Рекою лилась славная горилка, по-молдавски – цуйка, и каждый из приглашенных на этот банкет мог съесть, что хотел и сколько мог. Одновременно боярин Игнат составил завещание, отписав все свое владение молодой жене. По этой причине его сыновья и дочка, внуки и правнуки поехали в Петербург к самой царице с жалобой на отцовские и дедовские дурости. Царица, несмотря, что у нее было других дел невпроворот, выслушала их и написала в молдавский диван такой указ: «Старцам, достигшим столь преклонного возраста, в России я вступать в брак воспрещаю, поелику сие положено для приумножения рода человеческого, чего от достигших оного возраста надеяться весьма отчаянно. Сие достойно быть в примерность и в молдавском княжестве. Что же до боярина Игната Кодэу, то коль церковь уже освятила его супружество – пущай он в том супружестве пребывает. Екатерина».

Коль зашел разговор о приумножении рода человеческого, то боярыня Анкуца опровергла царское предположение. Перед Водосвятием она родила сына Матееша. Мальчик был всем на удивление крупный и крепкий. Материнскую грудь он взял сразу и тянул, пока молоко не пошло носом. Матееш был рожден под знаком покровителя воинов – Марса. Гороскоп предсказывал ему жизнь весьма полную опасностей и напряженной борьбы, жизнь продолжительную и славную. Отметим, что краса боярыни Анкуцы была известна не только в Верхней, но и в Нижней Молдове. Станом она была стройна как березка, лицом нежна как лилия, голосом певуча как серебряный колокольчик. Многие молодцы по ней сохли, но боярыня Анкуца была холодна и каждому встречному недоступна. Она жила в довольстве, однако изводила себя тоской. При виде Матееша сердце ее наполнялось нежностью, и вся она погружалась в сладостные воспоминания о бравом красавце – генерале. Оттого, что генерал был ныне за тридевять земель, боярыню Анкуцу не радовали ни тонкие шелка, ни золотистые переливы венецианского бархата, ни лучезарный блеск бриллиантов, ни чудные башмаки заморской работы. Лишь воспоминания о сиянии золотых эполет и звоне шпор оживляли ее печальные очи.

Наступали сумерки, и в имении Игната Кодэу спускали собак, крепко заколачивали ворота, двери и ставни, тушили свечи, после чего все, за исключением боярских сторожей и псов, погружались в крепкий сон. В такое время есаул Федир Черненко со своим загоном подъехал к имению боярина Игната Кодэу. Он был наслышан о боярских сокровишах и тиранствах, что боярин Кодэу учинял своим подданным. На боярском подворье ни одна собака не смела лаять на знаменитого казачьего атамана и его славное товарыство. Самый зловредный пес по прозвищу Рваное ухо не мог равнодушно глядеть на происходящее, забился с испугу в собачью конуру, подавился там злостью и околел. Рябая сучка Альма по всегдашнему обыкновению чтоб задобрить тех, кто в силе, в этом случае принялась вилять хвостом и, приседая, поскуливать от счастья.

Что касается сторожей, то они прятались в курятнике и, наверное, схоронились бы там от казачьего ока, но глупые куры и петухи подняли страшный переполох, опасаясь, что могут угодить в котел, поскольку казаки, несмотря на великий пост, скоромились. Впрочем куры не столько терпели страх за себя, сколько боялись, что у них отберут яйца.

Федир Черненко направился прямо в боярские хоромы. Дворня вмиг разбежалась по чуланам, ключница залезла под кровать, отчего ее ноги заметно торчали. Есаул ограничился тем, что переступил через ноги ключницы и пошел дальше. Боярин Игнат, несмотря на преклонные года, проворно выпрыгнул из окна горницы в сад, но больно зашибся головой о пень и едва не помер. Боярыня Анкуца надела широкую плахту, зажгла свечу, опустилась на колени перед образами и стала молиться Пресвятой Богородице о сотворении чуда. Казаки, как добрые христиане, терпеливо ждали, обнажив в благочестии головы, пока боярыня кончит это похвальное занятие.

Приглядываясь к молодой боярыне, есаул дивился ее красоте. Черные бархатные брови, небольшой ровный и очень своенравный нос, гордые очи, высокая грудь, поясница – не на что смотреть – все было по душе Федиру Черненко. Только еще больше по нраву была ему кума Соломия, уже потому, что поясница ее двум казакам в обхват.

– Что будем делать с боярыней? – спросил есаул казаков, как то и полагалось по уставу казачьего войска.

– Я возьму ее себе в господыни, пускай галушки мне варит, – первым ответил казак Задерихвост. – Из нее выйдет славная господарка.

Казаки по-хозяйски оглядели молодую боярыню. Она и в самом деле была хороша собой, но с виду довольно не крепка. Руки малые, белые. С такими руками ни в хлеве со скотиной управляться, ни подштанники казаку выстирать в полынье на речке в зимнюю пору, когда такой стоит морозяка, что трещат деревья. Неизвестно было также, умеет ли боярыня варить борщ с пампушками на толченом чесноке. Эти соображения и сомнения несколько поколебали намерения Хвеська Задерихвоста.

Вызывали также некоторое смущение ноги боярыни. Уж слишком они были малые, поэтому казаки оставались в неизвестности – вмоготу ли ей будет ходить по вспаханной земле, когда в том случится какая надобность по хозяйству.

От такой нерешительности наступила тишина, так что было слышно, как стучит сердце в высокой груди боярыни.

– Быть боярыне моей женой, – решительно заявил Орлик-Орленко.

– Мы все должны иметь в боярыне участие, – заявило товарыство. Орлику пришлось согласиться, что по сечевому обычаю, коли уж баба попадала за пороги, то миловала она всех казаков.

– Ежели на то пошло, – сказал есаул, – бросим жребий. Кому выпадет доля – тот и владей боярыней.

Анкуца устами молилась, но за казаками следила. Когда казаки уже были готовы тянуть из шапки свою долю, она выхватила из-под плахты пистоль, приложила его к груди своей белой и тихо сказала:

– Прочь, проклятые гоцы-ворюги, или невинная кровь падет на ваши головы!

При виде такой решительности все товарыство невольно отступило.

– От так баба! – восхищался Орлик.

Все согласились, что боярыня Анкуца действительно молодица необыкновенная.

– Ежели ты смелая, то сама и выбирай себе кого из нашего круга, – предложил Хвесько в расчете, что Анкуца предпочтет его другим казакам. Хвесько был хлопец хоть куда: усы до пупа, чуприна что у доброго хозяина копна соломы, на плечи он брал коня, в присест выпивал ведро горилки и съедал барана или по крайности пудового кабанчика. Но боярыня сказала такие слова:

– Никто из вас не дождется моего позора, – и приготовилась выстрелить себе в сердце. Есаул, однако, остановил ее движением руки, свидетельствовавшим о его решимости спасти не только жизнь, но и честь Анкуцы.

– Хоть Игнат и поганый был человек и учинял несправедливости бедному люду, мы тебя милуем за твою смелость, красоту и молодые лета. И сама ты, видно, была у боярина в большой неволе. Скажи нам только, где спрятана боярская казна.

Анкуца охотно удовлетворила любопытство казаков. Впрочем, она не знала, где укрыто все боярское золото.

– И скажи господарским пандурам, пусть не ищут нас. Зимовать мы уходим за Днестр.

Когда были произнесены эти слова, Анкуца кинулась к есаулу и схватила его обеими руками за жупан.

– Ежели вам доведется видеть в России генерала Иосипа де-Рибаса, так передайте, что я его жду. Только перед святыми образами поклянитесь, что передадите. А еще при случае поклонитесь генералу де-Рибасу.

– Де-Рибасу? – удивился есаул Черненко. – Тебе ведом этот генерал?

– Он квартировал у нас в Яссах, и я была с ним в приятельстве.

– Хлопцы, – решительно сказал Федир Черненко. – Выворачивай карманы, возвращайте дукаты, потому что боярыня эта приятельница самому генералу де-Рибасу.

Нечего говорить, что Анкуца, весьма ценившая рыцарство, стала казаков убеждать доставшиеся им из боярской казны червонцы оставить у себя и употребить по надобностям.

Когда казаки седлали лошадей, чтобы продолжить свой путь, к ним подбежала молодица, судя по одежде принадлежавшая к боярской дворне, и опустилась на колени.

– Ой, казаченьки, не бросайте нас здесь на чужбине, а возьмите в Украину.

Казаки были довольно удивлены появлению этой молодицы, а еще больше ее украинской речи.

– Кто ж ты такая будешь? – спросил Федир Черненко, поднимая ту молодицу с холодной земли.

– Я – Ганна. Жили мы в Украине Ханской. Поясырили меня эдисанские ордынцы, когда только началась эта война и сожгли все наше село. Боярин Кодэу купил нас у ордынцев, чтоб мы ему служили.

– Сколько ж вас тут есть? – это был голос Орлика-Орленко.

– Та я, еще Настуся и Оленка. Всех нас боярин определил на кухню.

– А ты часом Олесю с Незавертайловки не встречала в татарском полоне?

– Олесю?

– Ну да, Олесю.

– Олесю встречала, а вот была она с Незавертайловки или какая другая-то я, наверное, не скажу. Ее также купил боярин Кодэу, но за красу служила она в горничных. Как она убивалась, как она убивалась та Олеся, все очи выплакала. Все звала Грыця…

– То ж я – Грыць, – сказал Орленко.

– Ты?

– Ну да – я.

– А почем знать, что ты?

– Потому, та Олеся – моя наречена.

– Может, она вовсе не твоя наречена.

– Нет моя. Ежели она была так же хороша, как боярыня, то это моя наречена. Где же ее искать?

– То так было. На постое у боярина офицеры жили в покоях, а солдаты в хатах. А как Олеся прислуживала, то приглянулась она важному полковнику. Стал он к ней женихаться. А она от него убегала. Но тот важный пан откупил ее у боярина. Когда войско выступило на Измаил, то пан увез ее в своей карете. Как она не хотела ехать с тем паном…

– А что, у той Олеси очи карие?

– То ей-богу, не знаю. Коса у нее была толстая и до самых пят.

– Это была моя Олеся, – решительно сказал Орлик-Орленко. – Только ищи теперь ветра в поле.

Приближалась холодная пора. Небо было в лиловых тучах, ветер гнал полями сухой курай. Чернели копны не свезенной на гумно пшеницы. Косматились к зиме кони. За Днестр на зимовку пробивались есаул Черненко, казаки Бараболя и Задерихвост, у которого где-то в Украине курень, старая мать и две сестры на выданьи. Остальные казаки тоже решили идти кто на Подолию, а кто к Хаджибею к знакомым хуторянам. Появится, бывало, такой чужак на хуторе, поживет неделю-другую, на третью дознаются сторожевые казаки, прискачут ни свет ни заря: