Оскорбление нравственности
«Жемчуг, который подарил мне Джордж, я небрежно бросила, и он валялся рядом, бледный, как будто от возмущения», – прочел вслух коммандант, подражая, как он полагал, женскому голосу. «Я сняла этот жемчуг, потому что не хотела, чтобы в такой момент на мне были его подарки. Мне хотелось, чтобы меня обвивали только твои руки».
Пока коммандант Ван Хеерден с наслаждением уносился из мира неприятных и грязных реалий в мир чистых грез и фантазии, лейтенант Веркрамп занимался прямо противоположным. Именно сейчас, когда все его сладострастные мечты в отношении доктора фон Блименстейн, которым он предавался в бесконечные бессонные ночи, были так близки к осуществлению, – именно сейчас сама мысль об их осуществлении представлялась Веркрампу невыносимой. Все, что казалось привлекательным в докторе фон Блименстейн, когда она была далека и мечты о ней оставались чистой абстракцией, теперь вдруг потеряло притягательность. Вместо этого пришло понимание, что она – очень крупная женщина с огромной грудью и мускулистыми ногами. Удовлетворять ее сексуальные потребности у Веркрампа не было ни малейшего желания. А кроме того, он жил в доме, построенном таким образом, что звуки из одной квартиры отчетливо проникали в другую. И в дополнение ко всем его несчастьям докторша была просто пьяна.
Веркрамп сделал глупость. Полагая, что при помощи виски у нее можно будет вызвать женский эквивалент алкогольной импотенции, он усердно подливал ей из бутылки, которую держал для особо торжественных случаев, и был поражен не только способностью докторши выпить невероятное количество виски, но и тем, что оно лишь усиливало ее сексуальные стремления. Веркрамп решил, что надо действовать иначе, и отправился на кухню готовить кофе. Он только зажег плиту, как из гостиной донесся какой-то странный и очень громкий шум, и лейтенант кинулся посмотреть, в чем дело. Доктор фон Блименстейн включила его магнитофон.
«Хочу жить в старомодном доме, окруженном старомодным забором, замужем за старомодным миллионером», – громко пела Эрта Китт.
Подпевавшая ей доктор фон Блименстейн была скромнее в своих желаниях.
Хочу, чтобы ты любил меня, только ты, и никто другой, – проникновенно напевала она голосом, на несколько децибел превышавшим все допустимые пределы.
– О Боже, – простонал Веркрамп, пытаясь протиснуться мимо нее к магнитофону, – ты же перебудишь всех соседей! Скрип кровати в квартире наверху доказывал, что соседи уже обратили внимание на призывы докторши, пусть даже сам Веркрамп оставался к ним равнодушен.
– Хочу, чтобы меня любил ты, только ты, мой ба-буби-дууп, – продолжала петь доктор фон Блименстейн, зажимая Веркрампа в объятия. Эрта Китт заявила всему миру о своем желании иметь несколько старомодных нефтяных скважин. Веркрамп чувствовал себя особенно неудобно еще и потому, что теперь весь дом знал о его склонности к цветным певичкам.
– Почему бы нам не заняться любовью, дорогой? – спросила докторша, которой удавалось как-то так выражать свои сексуальные желания, что это вызывало особенно болезненную реакцию у Веркрампа.
– Хорошо, хорошо, – умиротворяюще сказал он, пытаясь выскользнуть из ее объятий. – Если только…
– Если только я была бы единственной женщиной в мире, а ты – единственным мужчиной, – проревела докторша.
– Только не это, – Веркрамп пришел в ужас от подобной перспективы.
– Вы не единственный в мире, – послышался голос из верхней квартиры. – Могли бы и обо мне подумать.
Вдохновленный этой поддержкой, придавшей ему сил, Веркрамп вырвался из рук докторши и упал спиной на диван.
– Дай мне, дай мне то, чего я так хочу, – сменила мелодию докторша, продолжая громко петь.
– Черта с два тут поспишь, – прокричал мужской голос сверху, явно выведенный из себя беспорядочным репертуаром врачихи.
В квартире рядом, где жил религиозный проповедник с женой, кто-то забарабанил в стену.
Вскочив с дивана, Веркрамп бросился к магнитофону.
– Дай мне выключить эту цветную, – завопил он. Эрта Китт пела в этот момент что-то о бриллиантах.
– Оставь ее, пусть поет. Иди сюда, ты меня заводишь, – прокричала в ответ доктор фон Блименстейн, хватая Веркрампа за ноги и с грохотом обрушивая его на пол. Усевшись на него верхом, она прижалась к нему так, что одна из ее подвязок оказалась у его во рту, и принялась лихорадочно расстегивать его брюки. С отвращением, которое было следствием слабого знакомства с женской анатомией, Веркрамп выплюнул подвязку и попытался повернуться, но оказался в еще худшем положении. Он ничего не видел – обзор ему совершенно бесстыдно закрывали ягодицы докторши, ее пояс и те части тела, которые так часто фигурировали в мечтах и фантазиях Веркрампа, но при столь близком знакомстве с ними потеряли всякое очарование. Веркрамп боролся изо всех сил, чтобы элементарно не задохнуться.
Именно в этот, совершенно неподходящий момент и решил вмешаться в происходящее коммандант. Его фальцет, во много раз усиленный электроникой Веркрампа, слился с контральто Эрты Китт, добавив ей своеобразного очарования, и с непрерывными требованиями доктора фон Блименстейн, чтобы Веркрамп лежал спокойно и не дергался.
– Симона, – пропищал коммандант, не подозревая, какой эффект производят его слова в полумиле от его дома, – в эту последнюю ночь мы похоронили заживо нашу любовь, нашу чудесную, благословенную страсть. Мы похоронили ее заживо.
– Ч-ч-что эт-то? – спросила доктор фон Блименстейн, которая, будучи под хмельком, не обратила внимания на все предыдущие мольбы Веркрампа.
– Пусти меня, – завопил Веркрамп, которому слова комманданта о захоронении кого-то заживо показались чрезвычайно важными.
– Здесь кого-то убивают! – пронзительно завизжала жена проповедника в соседней квартире.
– Я, похоже, схожу с ума. Мне всегда казалось, что она давно уже умерла, – продолжал коммандант.
– Ч-ч-что эт-то? – вскрикнула снова доктор фон Блименстейн, силясь спьяну уловить какой-то смысл в отчаянных воплях Веркрампа, бесстрастных признаниях комманданта и пении Эрты Китт, которая сейчас пародировала голос турка, что, естественно, сильно осложняло попытки разобраться во всей этой какофонии.
На лестничной площадке жилец с верхнего этажа уже грозился взломать дверь квартиры Веркрампа.
Посреди всей этой суеты и шума сам лейтенант Веркрамп лежал, уже почти задохнувшись, лилово-синий, уставившись на пунцовые оборки изысканных трусиков доктора фон Блименстейн. Наконец в паническом страхе перед возможностью оказаться кастрированным, он впился зубами в то, что находилось прямо у него перед носом.
С диким воплем, который был слышен, наверное, за добрых полмили – как будто в ответ на него коммандант у себя дома перестал читать вслух, – доктор фон Блименстейн рванулась через всю комнату, таща за собой совершенно обезумевшего Веркрампа, запутавшегося в ее нижнем белье.
То, что последовало вслед за этим, представлялось лейтенанту Веркрампу сущим адом. Жилец из верхней квартиры, теперь уже окончательно убежденный в том, что тут происходит какое-то жуткое преступление, изо всех сил налегал на входную дверь. А доктор фон Блименстейн, уверенная, что ей наконец удалось пробудить страсть в своем любовнике, но предпочитавшая, чтобы эта страсть находила более традиционное выражение, опрокинулась на спину. Лицо Веркрампа торчало посреди разорванных пунцовых оборок, он растерянно оглядывался по сторонам, пытаясь сообразить, где он и что с ним происходит, чем-то напоминая при этом внезапно сбитого с ног футболиста. В этот самый момент распахнулась входная дверь, и сосед сверху ошарашенно уставился на открывшуюся его взору картину.
– Ну, милый, скорее же, скорее, – в экстазе выкрикивала доктор фон Блименстейн. Веркрамп внесебя от бешенства вскочил на ноги.
– Какое вы имеете право вламываться в чужую квартиру?! – заорал он, отчаянно пытаясь скрыть за внешней яростью собственное замешательство и растерянность. Продолжая лежать на полу, доктор фон Блименстейн энергично вмешалась.
– Коитус интерраптус, коитус интерраптус![16] – стала вдруг выкрикивать она. Веркрамп ухватился за эту фразу, показавшуюся ему профессионально-медицинской.
– Она эпилептик, – объяснил он странные телодвижения, которые совершала докторша. – Она из больницы в Форт-Рэйпире.
– О Господи! – поразился сосед, сам теперь почувствовавший себя смущенным. В этот момент в комнату ворвалась жена проповедника.
– Ничего, ничего, – принялась она утешать докторшу. – Все будет в порядке. Мы здесь.
Воспользовавшись всеобщей неразберихой, Веркрамп незаметно выскользнул из комнаты и заперся в ванной. Смертельно бледный от пережитого унижения и отвращения ко всему происшедшему, он просидел там до тех пор, пока не приехала «скорая помощь», чтобы забрать врачиху в больницу. Все это время доктор фон Блименстейн в гостиной пьяно выкрикивала что-то насчет эрогенных зон и отрицательных эмоциональных последствий прерывания полового акта.
Когда все разошлись, Веркрамп выбрался из ванной и злобно обозрел оставшийся в гостиной погром. Единственное, что хоть как-то утешало его и компенсировало все пережитые ужасы, было то, что подтвердились его подозрения в отношении комманданта. Веркрамп постарался вспомнить, о чем же говорил этот мерзкий фальцет. Что-то насчет похорон кого-то заживо. Как ни странно, но весь минувший вечер был как будто специально предназначен для того, чтобы создать у лейтенанта Веркрампа впечатление, что наиболее уважаемые люди способны на самые странные поступки. В одном лейтенант был абсолютно уверен – он не желал бы больше никогда в жизни встречаться с доктором фон Блименстейн.
Такое же чувство было и у комманданта Ван Хеердена, когда наутро он прибыл на работу, более чем когда-либо преисполненный решимости вести себя как джентльмен. Анкета, составленная доктором фон Блименстейн, вызвала бурю протестов в полицейском управлении Пьембурга.
– Это часть кампании по борьбе с распространением коммунизма, – втолковывал коммандант сержанту Де Коку, которого полицейская общественность отрядила к руководству, чтобы выразить недоумение и недовольство сотрудников этой анкетой.
– Какая связь между размерами сисек черной няньки и распространением коммунизма? – домогался сержант. Коммандант Ван Хеерден вынужден был согласиться, что связь в данном случае действительно непонятна.
– Спросите лучше об этом у лейтенанта Веркрампа, – сказал коммандант, – это его затея. На мой взгляд, незачем отвечать на этот грязный вопросник. Лично я, во всяком случае, не собираюсь.
– Слушаюсь, сэр. Благодарю вас, сэр, – ответил сержант и отправился отменять распоряжения Веркрампа.
После обеда коммандант снова отправился в гольф-клуб в надежде опять увидеть четверку, называвшую себя «клубом Дорнфорда Йейтса». От нечего делать он немного поиграл, отправив несколько мячей неизвестно куда, но быстро покинул поле. Уже подходя к окружавшей здание клуба веранде, он с радостью увидел, как старинный «роллс-ройс» бесшумно свернул с шоссе на дорогу к клубу, проехал по ней и остановился напротив игрового поля. За рулем сидела миссис Хиткоут-Килкуун. Одета она была в голубой свитер и голубую юбку и подходящие по тону перчатки. Какое-то время она еще посидела в машине, а затем вышла и обошла вокруг капота с такой задумчивой мечтательностью во взоре, которая тронула комманданта до глубины души.
– Простите, – обратилась она к нему, облокачиваясь на радиатор машины с элегантностью, какую коммандант видел лишь на обложках самых дорогих женских журналов, – не могли бы вы мне помочь?
Сердце комманданта Ван Хеердена застучало как бешеное. Коммандант ответил, что для него помочь ей было бы большой честью.
– Я совершенно ничего не понимаю в машинах, – продолжала миссис Хиткоут-Килкуун. – Не могли бы вы посмотреть, что с ней такое случилось? Я так глупа во всех этих делах…
С галантностью, скрывавшей его полное незнание машин вообще и старинных «роллс-ройсов» в частности, коммандант неловко завозился с запорами капота, но в конце концов открыл их и начал копаться в моторе, стараясь отыскать хоть какую-то причину того, почему машина вышла из строя именно в тот самый удачный момент, когда она доехала до места назначения. Миссис Хиткоут-Килкуун, стоя рядом, подбадривала его снисходительной улыбкой и пустой болтовней очаровательной женщины.
– Когда дело касается всякой техники, я чувствую себя совершенно беспомощной, – ворковала она, пока коммандант, разделявший ее чувства, с надеждой совал палец в карбюратор. Палец удалось засунуть неглубоко, что коммандант счел обнадеживающим признаком. Затем он осмотрел ремень вентилятора и проверил уровень масла. Этим его знакомство с автомобилем было исчерпано, и потому коммандант решил отказаться от дальнейшего выполнения непосильной для него задачи.
– Прошу прощения, – сказал он, – но никаких явных неисправностей я не вижу.
– Наверное, у меня просто кончился бензин, – улыбнулась миссис Хиткоут-Килкуун. Коммандант Ван Хеерден посмотрел на указатель и увидел, что тот показывал «пусто».
– Действительно, – подтвердил он.
Миссис Хиткоут-Килкуун еле слышным голосом принесла свои извинения.
– Я вам доставила столько хлопот, – прошептала она. Но коммандант Ван Хеерден чувствовал себя по-настоящему счастливым оттого, что никаких хлопот у него не возникло.
– Что вы, не стоит благодарности, – ответил он краснея и уже собрался было пойти смыть где-нибудь с рук масло, но миссис Хиткоут-Килкуун остановила его.
– Вы были так добры, – сказала она, – пойдемте в бар, я просто обязана вас угостить.
Коммандант попробовал было отговориться, но она не желала ничего слушать.
– Я позвоню в гараж, чтобы привезли бензин, – сказала она, – а потом присоединюсь к вам на веранде.
Некоторое время спустя они сидели на веранде, и миссис Хиткоут-Килкуун, потягивая через соломинку холодный сок, расспрашивала комманданта о его работе.
– Быть сыщиком – это, наверное, так интересно, – говорила она. – Мой муж уже на пенсии, знаете ли.
– Я не знал, – ответил коммандант.
– Конечно, он еще занимается немного биржевыми делами, акциями, – продолжала она, – но это ведь не совсем то же самое, правда?
Коммандант согласился, что это действительно не то же самое, хотя и не понял, что, собственно, с чем сравнивается. Пока миссис Хиткоут-Килкуун продолжала болтать, коммандант упивался всеми подробностями ее платья, туфель из крокодиловой кожи, в тон подобранной сумочки, неброских жемчужных сережек и восхищался утонченностью ее вкуса. И даже то, как она положила ногу на ногу, придавало ей какую-то скромность неотразимую, по мнению комманданта Ван Хеердена.
– Вы из этих краев? – как бы невзначай поинтересовалась миссис Хиткоут-Килкуун.
– У моего отца была ферма в Кэроу, – ответил коммандант. – Он разводил коз. – Произнося это, коммандант сознавал, что занятие его отца не слишком престижно. С другой стороны, он знал, что быть землевладельцем значило в глазах англичанина очень многое. Миссис Хиткоут-Килкуун вздохнула.
– Я так люблю здешние пейзажи, – проговорила она. – Это одна из причин, почему мы приехали в Зулулэнд. Знаете, мой муж вышел после войны в отставку, и мы уехали в Умтали, и нам там очень нравилось, но климат стал как-то плохо сказываться на нем, и мы переехали сюда. Мы выбрали Пьембург, потому что нам обоим очень нравится здешняя атмосфера. Она так напоминает это великолепное fin de siecle[17], вы не находите?
Коммандант, который не знал, что означает fin de siecle, ответил, что ему Пьембург нравится тем, что все в нем дышит добрым старым временем.
– Вы совершенно правы, – согласилась миссис Хиткоут-Килкуун. – Муж и я, мы настоящие ностальгиоманы. Если бы только можно было повернуть часы назад! Какая прежде была во всем элегантность, ка кое очарование, какое изящество! Те времена невозможно и вспоминать без грусти. – Она вздохнула, и коммандант, ощутив, что впервые в жизни встретил действительно родственную душу, вздохнул с ней вместе. Какое-то время спустя бармен доложил, что бензин в «роллс-ройс» залит, и коммандант встал, чтобы попрощаться.
– Не буду вас задерживать, – вежливо произнес он.
– Большое спасибо вам за помощь, – ответила миссис Хиткоут-Килкуун и протянула руку в перчатке. Коммандант взял эту руку и, повинуясь внезапному импульсу, пришедшему, должно быть, с сорок девятой страницы «Похожего на всех», прижал ее к губам.
– Ваш слуга, – пробормотал он.
Прежде чем миссис Хиткоут-Килкуун успела что-либо сказать, он повернулся и ушел и несколько минут спустя уже ехал по направлению к Пьембургу, испытывая какое-то странное приподнятое настроение. Вечером того же дня он взял в библиотеке книгу «Берри и компания» и отправился домой в предвкушении вдохновения, которое, несомненно, ждало его в обществе героев Йейтса.
– Где ты была? – спросил жену полковник Хиткоут-Килкуун, когда та вернулась домой.
– Ты не поверишь, но я познакомилась с настоящим дикарем. Не с тем, кто уже пообтерся и прилизан, а с самым настоящим. Редкостный экземпляр, как будто только что сошел с Ноева ковчега. Ты не поверишь, но он поцеловал мне руку, когда мы прощались.
– Какая мерзость! – ответил полковник и отправился в сад посмотреть на свои азалии. Он испытывал искреннее и глубокое отвращение к белым муравьям, толстощеким неграм и к африканерам. В гостиной остался майор Блоксхэм, погруженный в чтение какого-то журнала.
– Полагаю, не все же они скоты, – изящно ответил он, когда миссис Хиткоут-Килкуун рассказала ему о комманданте. – Хотя лично я за всю свою жизнь не встретил ни одного, который не был бы скотом. Я знавал одного такого в Кении, его звали Бота. Он никогда не умывался. А ваш знакомый умывается?
Миссис Хиткоут-Килкуун фыркнула и пошла наверх, чтобы немного отдохнуть перед ужином. И там, лежа в тишине наступающего вечера и прислушиваясь к слабому жужжанию брызговика, поливавшего лужайку перед домом, она почувствовала смутную жалость к той жизни, которую она когда-то вела. Жалость, причины и суть которой она бы не смогла выразить словами. Она родилась в Кройдоне, жила в благополучном районе Селсдон-роуд. Через службу, набиравшую женщин для работы вспомогательным персоналом в частях английских военно-воздушных сил, она попала в Найроби, а там полученное в родительском доме умение ориентироваться в социальной обстановке, да и неплохое происхождение помогли ей найти мужа с деньгами и оставить службу. С тех беззаботных дней она и осела на «черном континенте», постепенно вместе с империей перемещаясь все дальше на юг и по мере этих перемещений обретая ту утонченную претенциозность, которая так восхитила комманданта Ван Хеердена. Сейчас она чувствовала себя усталой. Жеманное притворство и искусственность, совершенно необходимые для светской жизни в Найроби, в Пьембурге не находили себе применения. По сравнению со столицей Кении, вся атмосфера здесь была сугубо мещанской. Одеваясь к ужину, миссис Хиткоут-Килкуун все еще испытывала уныние и подавленность.
Какой смысл продолжать притворяться, будто мы не те, кто мы есть на самом деле, если никого даже не интересует, кем мы притворяемся? Грустно спросила она. Полковник Хиткоут-Килкуун неодобрительно посмотрел на жену.
– Надо держать марку, – осадил он ее.
– Не падайте духом, голубушка, – сказал майор Блоксхэм, бабушка которого торговала в Брайтоне улитками. – Своих надо поддерживать до конца.
Но миссис Хиткоут-Килкуун уже больше не понимала, кто был для нее своим. Тот мир, в котором она родилась, давно отошел в прошлое, а вместе с ним исчезли и те социальные ожидания, которые хотя бы скрашивали жизнь, позволяли ее переносить. Мир, придуманный ею самой, созданный ее воображением, тоже распадался на глазах. Отчитав официанта-зулуса за то, что он подал ей суп не с той стороны, миссис Хиткоут-Килкуун встала из-за стола и, прихватив чашечку с кофе, вышла в сад. Там, бесшумно расхаживая по лужайке под ясным ночным небом, она думала о комманданте.
– В нем есть что-то свое, что-то настоящее, – еле слышно шептала она.
Полковник Хиткоут-Килкуун и майор в это время, сидя за портвейном, обсуждали сражение за Нормандию[18]. В них не было ничего настоящего, ничего своего. Даже портвейн, который они пили, и тот был австралийский.
Глава пятая
На протяжении нескольких последующих дней коммандант Ван Хеерден с еще большим рвением продолжал свою библиотечную эпопею, даже не подозревая о том повышенном интересе, который стали испытывать в последнее время к его персоне лейтенант Веркрамп и миссис Хиткоут-Килкуун. Каждое утро он – в сопровождении агентов службы безопасности, приставленных Веркрампом следить за коммандантом, – отправлялся в городскую библиотеку Пьем-бурга, где брал очередную книгу Дорнфорда Йейтса. И каждый вечер, возвратившись в свой напичканный микрофонами дом, предавался чтению. Ложась спать – что бывало теперь обычно довольно поздно, – он какое-то время еще лежал в темноте, повторяя про себя им же переиначенную известную формулу Куэ: «Каждый день и всеми доступными мне способами я становлюсь все беррее и беррее»[19] – своего рода самовнушение, не оказывавшее внешне заметного воздействия на самого комманданта, но приводившее подслушивавшего Веркрампа в неистовство.
– Что, черт возьми, это означает? – спрашивал лейтенант у сержанта Брейтенбаха, вместе с которым они прослушивали магнитофонную запись ночных упражнений комманданта в самосовершенствовании.
– Вообще-то «берри» – это разновидность фруктов[20] – не очень уверенно ответил сержант.
– Так еще говорят, когда хотят избавиться от трупа[21] – произнес Веркрамп, которого личные вкусы больше подталкивали к похоронным сюжетам. – Но почему, черт побери, он постоянно повторяет эту фразу?
– Она напоминает какую-то молитву, – сказал сержант Брейтенбах. – У меня была тетка, которая помешалась на почве религии. Так вот, она непрерывно повторяла молитвы… Однако лейтенанту Веркрампу рассказ о тетке сержанта Брейтенбаха был неинтересен.
– Надо, чтобы за ним наблюдали неотрывно, – распорядился лейтенант. – И как только он начнет делать что-нибудь подозрительное – ну, например, решит купить тесак, – немедленно докладывать мне.
– А может быть, попросить эту вашу психиатриню… – спросил сержант и поразился ярости, с какой ответил ему Веркрамп. Сержант вышел из кабинета начальника с четким убеждением, что лейтенант Веркрамп впредь никогда и ни при каких обстоятельствах не желал бы ни видеть доктора фон Блименстейн, ни слышать о ней.
Оставшись один, Веркрамп попытался сосредоточиться на том, чем же занимается коммандант Ван Хеерден. Он начал с просмотра донесений о передвижениях комманданта по городу.
«Посетил библиотеку. Поехал в управление полиции. Поехал в гольф-клуб. Вернулся домой». Совершенно невинные действия, совершаемые ежедневно и потому способные привести в уныние кого угодно. Но где-то в этой повседневной рутине скрывалась тайная причина ужасной самоуверенности комманданта и его жуткой улыбки. Даже сообщение о том, что коммунисты установили в его доме подслушивающую аппаратуру, лишь на несколько минут вывело комманданта из равновесия; а сейчас, насколько мог судить Веркрамп, коммандант просто уже позабыл об этом. Правда, он запретил заполнять анкету, составленную доктором фон Блименстейн. Но сейчас, задним числом, лично познакомившись с сексуальными привычками врачихи, лейтенант должен был признать разумность такого решения. Сам лейтенант Веркрамп только теперь понял, что он чуть было не позволил женщине с болезненной склонностью и нездоровым интересом к этой теме заполучить в свое распоряжение информацию о сексуальных привычках всей полиции Пьембурга. Веркрамп содрогнулся от одной мысли о том, какое применение могла бы найти врачиха этой информации, и стал думать над тем, что же делать с полицейскими, грешащими межрасовыми половыми сношениями. Было очевидно, что решать эту проблему придется, не прибегая к посторонней помощи. Попытавшись вспомнить, что доктор фон Блименстейн рассказывала ему о психиатрических способах лечения, он решил сходить в городскую библиотеку: отчасти чтобы узнать, нет ли там литературы о том, как вызывать отвращение к чему-либо; но также и потому, что посещение этой библиотеки столь часто фигурировало в отчетах о передвижениях комманданта Ван Хеердена. Через час лейтенант возвратился в полицейское управление, зажимая под мышкой книгу Эйзенка «Факты и воображение в психологии». Веркрамп испытывал удовлетворение оттого, что нашел толковую работу по интересовавшей его теме. Он, однако, нисколько не приблизился к пониманию причин перемен, происходивших в последнее время в комманданте. Попытки выяснить в библиотеке, что читает коммандант, – попытки, которые лейтенант неубедительно объяснил тем, что собирается подарить ему на Рождество какую-нибудь хорошую книгу, – натолкнулись на ответ, что коммандант Ван Хеерден предпочитает романтическую литературу. Веркрампу этот ответ ничего не говорил.