Личное счастье
– Анна Борисовна, это что же за безобразие такое, а? – Антонина Андроновна дала волю своему гневу и мощному голосу. – Скоро придут гости, а здесь… Это что же?!
– Непорядок, – согласилась Анна Борисовна. – Только, думаю, девушка сама должна за собой постель убирать. Мои дочери, бывало, с шести лет за собой убирали.
– Ваши дочери! – Антонина Андроновна пожала своими широкими толстыми плечами. – Но если ваши дочери такое отличное воспитание получили, то как же они позволяют вам по чужим кухням ходить? Хорошие дочери до этого не допустили бы!
По лицу Анны Борисовны прошла мрачная тень, две горькие морщины появились у рта.
– Да, плохие у меня дочери, – слегка понурив голову, негромко сказала Анна Борисовна: – Одна в партизанском отряде погибла… Другая вместе со своей санчастью под Сталинградом могилу нашла…
Антонина Андроновна смутилась.
– А что я по чужим кухням хожу, – продолжала Анна Борисовна, принимаясь застилать Тамарину постель, – так надо же работать где-нибудь. Не сказать, что нуждаюсь, я за своих дочек пенсию получаю. Да ведь не без дела же сидеть. Не урод ведь я, не калека еще. Совестно по земле-то без дела ходить. Работа – какая бы ни была – все работа. А человек без работы – это как сорняк в поле. Кому он нужен, только зря хлеб ест.
Анна Борисовна ловко заправила постель и заспешила в кухню – у нее там что-то жарилось.
– Скажите, – проворчала Антонина Андроновна, – «сорняк в поле»! Это что же, не про меня ли? А разве я ничего не делаю? За хозяйством смотрю, дочь воспитываю. Целая квартира на моих руках. Да еще работница. И все одна управляюсь, без мужа…
Воспоминание в муже совсем погасило праздничное настроение Антонины Андроновны. Она машинально взяла со стола тоненький скомканный Тамарин чулок и опустилась на стул. Вот уже третий год, как инженер Белокуров по призыву партии уехал в МТС. И с тех пор – ни встречи, ни звука его голоса, ничего… Только денежные переводы и на переводах коротенькие сообщения о том, что он здоров, что все благополучно, и просьба к Тамаре, чтобы писала почаще. И ни разу он не позвал к себе Антонину Андроновну, и ни разу ни полслова о том, что скоро вернется. Ведь два года отработано, срок закончился. Но этот странный человек словно и забыл, что у него есть родной дом, что у него есть семья… В чем дело?
Впрочем, пусть поступает как знает. Антонина Андроновна ему не скажет ни слова, у нее тоже есть гордость. Рано или поздно приедет. Вот тогда-то она и отыграется! «Ты обо мне совсем не заботишься!» – «А ты обо мне заботился, когда оставил одну?» – «Куда же вы собрались с Тамарой, мне же одиноко одному!» – «А мне не было одиноко одной, когда ты жил там, в своем совхозе?» Уж она найдет, как расплатиться с ним и за тайную обиду его пренебрежительного молчания, и за то, что не звал ее к себе, не тосковал о ней, и за то, что не находил времени побывать дома – то у него посевная, то у него уборка, то у него хлебосдача… Все для него важно, все нужно, все интересно, кроме жены. А жена для него словно собака – сторожит квартиру, и ладно.
Слезы обиды и оскорбленной женской гордости закипели в груди Антонины Андроновны, подступили к горлу. Что делать, что ей делать, в конце концов? И сколько же это можно еще терпеть?
Постукивая каблучками лакированных туфель, в комнату вошла Тамара. Антонина Андроновна тотчас овладела собой.
– Убери комнату. Что это все разбросано у тебя?
– Но я уже оделась! – Тамара развела руками. – Почему ты мне раньше не сказала?
Тамара была похожа не то на бабочку, не то на розовый цветок. Яркие каштановые волосы, коротко подстриженные и завитые, кудрявой шапочкой лежали на голове. Шелковые розовые оборки топорщились над голыми руками, топорщились и на широком подоле.
– Ведь я же вся сомнусь!
– А ты не знала, что за собой убирать нужно? Вон у Анны Борисовны дочери с шести лет убирали.
Тамара улыбнулась:
– Но ведь у Анны Борисовны работницы не было. И вообще, мама, – продолжала Тамара, убирая чулки в ящик письменного стола, – мне кажется, что нам с работницами не везет. Ирина такая дерзкая была, она меня так мучила!
– Мучила? – Антонина Андроновна встрепенулась, как наседка, завидевшая коршуна. – Как это мучила? А почему ты мне не говорила?
Ирина, молодая задорная девушка, бывало, дразнила Тамару за двойки – но об этом не стоит говорить. Ирина презрительно обходилась с ней, когда заставала Тамару подслушивающей у дверей – об этом тоже не стоит. Ирина стыдила ее за неряшливость – пожалуй, и это тоже…
– Да что вспоминать! – Тамара тряхнула кудрями, словно отгоняя ненужные мысли. – Я тогда маленькая была, сейчас-то она не посмела бы. Но вот эта… Мне кажется… Мне кажется, что она тебя, мама, просто не уважает!
Антонина Андроновна нахмурилась. Она и сама чувствовала, что Анна Борисовна только служит ей, но совсем не уважает ее.
– Все понятно, – сказала она, невольно вздохнув. – Был бы отец дома, так все бы меня уважали. А вот как осталась женщина одна, так всякий норовит обидеть.
Антонина Андроновна горестно подперлась рукой. Этот исконный бабий жест, пришедший из старой крестьянской семьи, знавшей и нужду, и недород, и тяжкую заботу о завтрашнем дне, жест, унаследованный от матери, бабок и прабабок, покоробил нарядную барышню Тамару.
– Мама, ты сейчас запоешь «Раз полосыньку я жала»… Антонина Андроновна встала и гордо выпрямилась, словно напрочь отрекаясь от своих извечно работавших на земле предков.
– Я не знаю, что думает твой отец, – сказала она с раздражением, – когда кончится это его самомучительство! Если бы хоть понять, для чего он это делает, кому хочет угодить или угрозить? Ведь не объясняет же ничего!
Тамара повернула к себе карточку отца, стоявшую на ее столе. Худое лицо, запавшие черные глаза, иронический склад губ… Таким он уезжал от них, чужой, замкнувшийся, отгородившийся от них с матерью своими, только ему известными делами и заботами. Возникло видение – весна, дымящийся сырой асфальт перрона, пронзительные до боли гудки электричек. На площадке поезда дальнего следования стоит отец. Поезд уже трогается, а отец все повторяет Тамаре:
«Так приедешь? Договорились?»
И Тамара сквозь слезы улыбается ему и тоже повторяет:
«Приеду, обязательно приеду!»
Но вот два года прошло, а Тамара так и не собралась к отцу. Мать, уязвленная тем, что отец зовет только Тамару, будто ее, его жены, и нет здесь, ни разу не напомнила Тамаре о ее обещании.
Что делать, так сложилась жизнь. То она ездила с мамой выбирать дачу, а потом они переезжали туда. И на другое лето так же. На даче собрался веселый круг знакомых, танцы, игры, прогулки, лодка на Москве-реке… И так все дальше и дальше отходила в прошлое эта площадка вагона, и облик отца, и его зовущий голос. А теперь – куда же ехать? Он и сам скоро вернется домой.
На даче Тамара подружилась с дочкой Лидии Константиновны Олечкой. Маме очень нравилось это знакомство. У этой семьи была своя дача, своя машина. Что ни говори, а очень удобно иметь таких друзей. Лидия Константиновна помогла снять дачу Антонине Андроновне, она охотно подвозила ее и Тамару из города на своей машине. Антонина Андроновна садилась в машину с затаенным негодованием на отсутствующего мужа. Разве, если бы он был нормальным человеком, у нее тоже не было бы своей машины?
Тамара втайне завидовала Олечке, но это не омрачало ее настроения. Ей нравилось быть нарядной среди нарядных, ей нравилось ничего не делать среди ничего не делающих, ей нравилось мчаться в машине (пускай в чужой) мимо колхозных полей, где над чем-то трудились обожженные солнцем люди. Ей нравилось мечтать, лежа в гамаке, среди яблоневой прохлады. Радость трепетала в каждой ее жилке, когда на соседней даче собирались гости и Олечка, никогда не изменявшая неподвижного русалочьего выражения лица, приходила звать ее.
Там, среди Олечкиных друзей, Тамара увидела и отличила одного. Высокий, стройный, с черным изломом бровей, с насмешливо-добрым взглядом. Таким, только таким, как Ян Рогозин, был Гамлет, принц Датский. Вот увидят его сегодня девчонки и все до одной умрут от зависти!
Тамара отодвинула портрет отца, ее глаза уже не видели его. Она вскочила, встряхнула свои оборки.
– Мама, а как ты думаешь, можно мне твои серьги надеть?
– Потеряешь. Они же дорогие!
– Ну, мамочка, что ты! Я примерю, ладно?
Тамара сбегала к матери в комнату и явилась оттуда в материных бирюзовых серьгах.
– Что, скажи, некрасиво, да? Ну скажи, может, снять?
– Оставь, пусть будут. – Антонина Андроновна откровенно любовалась дочерью. – Ты ведь все равно на своем поставишь!
Сбор гостей был назначен на два часа. А в половине третьего квартира уже гудела от говора, от смеха, от звонких восклицаний.
Улыбаясь доброй улыбкой, вошла тихая белокурая Зина Стрешнева. Вместе с ней, смущаясь и краснея, явилась чернобровая Фатьма, неизменная Зинина подружка.
Пришел Вася Горшков, их одноклассник, первый ученик по математике. Он столько раз помогал делать Тамаре задачки, что ей совестно было не позвать его. Долговязый, в потертых, с пузырями на коленках штанах, с вихром на голове, которого он так и не смог ни примочить, ни пригладить, Вася вошел и сразу застеснялся. Он не ожидал, что попадет в такую богатую квартиру, он не смел наступить на ковер, разостланный в прихожей. Вася попятился было к двери. Однако товарищ его, Гришка Брянцев, который везде чувствовал себя как дома, схватил Васю за рукав.
– Хозяйка! – закричал он. – Гость удирает!
Тамара, как птичка, подлетела к ним:
– Ничего подобного, никто не удерет! Проходите в комнаты, ребята!
Раздался новый звонок, вошла Сима Агатова, а с ней – неуклюжий увалень Андрей Бурмистров. Тамара сделала перед ними шутливый реверанс, придерживая кончиками пальцев свои розовые оборки. Тамара и Сима тайно и давно не любили друг друга. Но Сима староста, нельзя не позвать…
– Что это ты прямо как на сцене, – улыбнулась Сима, стараясь изо всех сил быть доброжелательной. – Реверансы, серьги. Это что, для игры?
– Почему для игры? – так же изо всей силы стремясь казаться веселой и простодушной, засмеялась Тамара. – Моя бабушка в пятнадцать лет замуж вышла. А мне уж и серьги нельзя надеть?
И все бы сошло хорошо, если бы Тамара удержалась и не добавила:
– Я же ведь не в школе и не на комсомольском собрании!
– Ах, вот как! – тотчас подхватила Сима, все так же улыбаясь, но уже с недобрыми огоньками в глазах. – Значит, у тебя два лица: одно для комсомольского собрания, другое для дома?
Тамара изобразила чрезвычайно почтительное сожаление:
– Это что – выговор по комсомольской линии? Но я еще не подавала заявление о приеме!
Тамара, шурша оборками, повернулась на одной ноге, Сима прошла в комнату. Они обе поняли, что сделали ошибку: Тамара ошиблась, что позвала Симу, а Сима ошиблась, что пришла.
Андрей, добродушный и неуклюжий, как медвежонок, ничего не заметил. Он видел, что встретились две веселые, задорные подружки и, любя, немножко пощипали друг друга.
– А шарады ставить будем? – сразу спросил он. – Я уже придумал одну!
Тамара ввела гостей с столовую, велела садиться. Разговаривая с ними, она всем существом своим слушала – когда же раздастся тот звонок, которого она так ждала…
И звонок раздался. Тамара бросилась в прихожую:
– Олечка! Лидия Константиновна! – И тут же, с упавшим сердцем, проронила нечаянно: – А где же?..
Олечка поняла:
– Приехал, приехал. Он зашел в кондитерскую.
Тамара порозовела от счастья. Приехал!
– Мама, мама! – закричала она. – Лидию Константиновну встречай!
Антонина Андроновна тотчас явилась из своей спальни, в которой укрывалась от Тамариных гостей.
– Наконец-то! – пропела она. – Как я рада! А то ведь у нас так: народу полно, а встретить некого!
Лидия Константиновна, рыхлая, подкрашенная блондинка, протянула сверкающую кольцами руку:
– Очень рада повидаться с вами, дорогая. Но не будем мешать детям.
Помогая Олечке раздеться, Тамара украдкой быстро рассмотрела ее наряд. Ну совсем простое платье. Только почему оно держится таким пузырем? Ах, да оно же капроновое! Ну конечно, разве Тамарина мать позаботится о том, чтобы и Тамара была модно одета! Вот всегда она должна удариться лицом в грязь. Сшила ей какое-то шелковое. А зачем ей шелковое, когда все носят капрон или тафту!
Олечка, худенькая, хрупкая, с короткими взлохмаченными волосами, бегло оглядела себя в зеркало. Ее большие неподвижные глаза под красивыми, высоко поднятыми бровями не выражали ничего. На первый взгляд даже и не понять было – живой это человек, с мыслями, с чувствами, с бьющимся сердцем, или искусно сделанная красивая кукла, которая говорит, движется, ходит только потому, что внутри ее работает какой-то хитроумный механизм.
– Уж ты не больна ли, девочка? – спросила Антонина Андроновна и тут же изобразила тревогу на своем румяном лице.
Олечка молча повела на нее ничего не выражающими глазами:
– Я вполне здорова.
– Она у нас как водяная лилия, не правда ли? – негромко, но так, что Олечка все-таки слышала, сказала Лидия Константиновна. – Однако давайте уйдем, дорогая, не будем им мешать.
ПРИНЦ ГАМЛЕТ
Гости сразу разделились на званых и избранных. Тамара почувствовала, что ее новая подруга никому не понравилась. Гришка Брянцев сделал за спиной у Олечки недоумевающее лицо, словно стараясь понять, что это такое. Глаза Симы Агатовой насмешливо сверкнули, а этот дурак Андрюшка Бурмистров уставился на Олечку и глядел не спуская глаз, как она двигается, как она, поклонившись, сразу села и протянула ноги, будто очень устала. Андрей глядел на нее до тех пор, пока Сима не дернула его за рукав:
– Ты что? Съесть ее хочешь?
Андрей вспомнил, что неприлично так вот, в упор, разглядывать человека. Да, кажется, и разглядывать было больше нечего.
– Кривляка, – сделал он вывод.
И Олечка с этой минуты потеряла для него всякий интерес.
Тамара, оскорбленная за подругу, села с ней рядом. У них сразу начался какой-то разговор вполголоса. Тамара рассказывала о чем-то с нарочитым оживлением, то хмурилась, то задыхалась от смеха. А Олечка еле улыбалась, еле отвечала, еле приподнимала тяжелые ресницы – она во что бы то ни стало должна была сохранить свой стиль «водяной лилии».
Тамара разговаривала с Олечкой, а сама искоса поглядывала на своих одноклассников, на своих друзей, с которыми так и не подружилась. Она радовалась недоброй радостью, чувствуя, что обижает их и что они вот сидят и молчат, никому здесь не нужные, и не знают, что им делать. Тамара мстила, как могла, мстила за то, что она была плохой пионеркой и плохой ученицей, мстила за то, что, боясь отказа, не подавала заявления в комсомол, мстила за то, что обманывала и лгала им, зная, что они презирают ее за это. Мстила за то, что она так и осталась среди них чужой, несмотря на внешние приятельские отношения, за то, что они никогда не доверяли ей. И вот теперь, нарядная, красивая, в своей богатой квартире она может, наконец, показать, что она не их поля ягода, что у нее в друзьях вот такие богатые, вот такие «стильные», вот такие, приезжающие на вороной сверкающей «Волге»…
А остальные гости и действительно не знали, что им делать. Зина и Фатьма забились в уголок дивана и сидели тихо, как птицы, попавшие в клетку. Вася хмурился и все подбирал под стул долговязые ноги: он страдал от того, что ботинки у него с побелевшими от футбола носами, что брюки у него не отутюжены, что надо лбом у него торчит неукротимый вихор, словно хохол у попугая.
Сима покусывала губу, в черных глазах ее горели сердитые огоньки. Она понимала, что происходит, но еще не знала, как вырваться из этого положения. Понимал это и Гришка Брянцев. Он поглядывал то на одного, то на другого своими светлыми узкими озорными глазами.
«Зачем мы сюда пришли? – спрашивал его взгляд. – Не встать ли да не уйти торжественно?»
Словно подхватив его мысль, Вася вдруг встал и решительно направился к двери. Он больше не мог и не хотел терпеть мучительного положения гостя, которого лишь допустили в дом.
Тамара вскочила, шумя оборками:
– Ты хочешь обидеть меня, Горшков?
Она с упреком глядела ему прямо в глаза. Горшков опустил ресницы:
– Да нет… Чего там – обидеть… Дела у меня есть.
– Никаких дел у тебя нет! – резко возразила Тамара. – Как не стыдно!
– Пошли, ребята, на волейбольную площадку! – объявил Гришка Брянцев. – Чего тут сидеть! Зря только галстук надевал!
Сима с готовностью встала.
Зина и Фатьма поднялись вслед за ней. Если Сима уходит, то…
У Тамары гневно загорелись глаза, щеки побледнели.
«Ну и уходите, – хотелось ей крикнуть, – вылетайте! Пожалуйста!»
Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, чтобы сдержаться и не крикнуть этого. Она только сверкала почерневшими глазами, не зная, что сделать…
В это время прозвучал звонок. И в комнату вошел новый гость.
– Ян! – Тамара почти побежала ему навстречу. – Наконец-то!.. Знакомься, мои товарищи по школе. И подруги.
В этом слове «подруги» невольно прозвучала ироническая нотка, и девочки, почувствовав ее, переглянулись.
Но что такое вошло в комнату вместе с Яном Рогозиным? То ли его простодушная белозубая улыбка, то ли добрые и какие-то радостные глаза, то ли веселый голос его, а вернее, все это вместе сразу рассеяло нервную атмосферу. Высокий, стройный, с густыми блестящими волосами, зачесанными назад, он был весь какой-то подтянутый, щеголеватый. Чувствовалось, что его радует собственная внешность, радует то, что красив, что хорошо одет. Но эта его радость никого не обижала и не задевала; наоборот, всем глядевшим на него тоже хотелось радоваться вместе с ним и его красоте, и его щеголеватости, и его присутствию. И даже цветок в петлице никого не смешил.
В первую минуту мальчики настороженно подобрались, а девочки застеснялись. Только Олечка не изменила раз заданного выражения лица, она слегка кивнула Яну своей растрепкой-прической и чуть-чуть покривила губы, изображая улыбку. Но стоило Яну заговорить, как все почувствовали себя свободно, всем стало просто, весело, готовая вспыхнуть ссора погасла.
– Да тут дивная компания! – радостно, словно он никогда в жизни не надеялся очутиться в такой очаровательной компании, воскликнул Ян, пожимая руки ребятам. – Как я рад, ребята, честное слово!
С девочками он был почтителен. Зеленоватые красивые глаза его ласково светились из-под длинных ресниц. Зина оробела, когда он подошел к ней, вскочила, как маленькая девочка-второклашка вскакивает перед учителем. Смуглая Фатьма опустила глаза и вдруг залилась густым румянцем: ей показалось, что этот красивый восемнадцатилетний юноша как-то по-особенному поглядел на нее и пожал ей руку. Только одна Сима встретила его ироническим взглядом. Она быстро справилась с первым смущением и совсем холодными глазами за несколько минут успела разглядеть Яна. И как странно – она увидела его совсем другим, чем остальные ребята. Ее смешили маленькие, чуть заметные бакенбарды, которые тянулись у него от виска до половины уха. Она еле удержалась, чтобы не фыркнуть при виде цветка в петлице его голубого пиджака. Сима сдержалась, но насмешка светилась в ее глазах, Сима не сумела, а может, и не захотела ее скрыть.
Ян тотчас почувствовал это.
– Не приемлете? – негромко, с усмешкой спросил он.
– Посмотрим! – в тон ему ответила Сима.
У Яна пропала улыбка, брови приподнялись и горестно изогнулись. Мгновенный облик задумавшегося над жизнью, чем-то разочарованного и тоскующего человека мелькнул перед ней и тут же исчез. Ян уже улыбался:
– Товарищи, а я притащил торт! – объявил он. – Может, сейчас прямо и съедим, а?
– Давайте! – Фатьма подпрыгнула на стуле и хлопнула в ладоши.
– Давайте! Ура! – тотчас подхватил Гришка Брянцев. – Это нам в полдела!
Но Тамара остановила их:
– Ничего подобного! Торт к чаю. А пока давайте играть.
– В шарады, – сказал Андрей, – я уже придумал.
– Отлично! Отлично! – радостно поддержал Ян. – Мы с Андреем начинаем. Кто с нами? Фатьма, хотите?
Фатьма вспыхнула и вскочила:
– Да!
– Я тоже! – немедленно заявила Тамара. – Начинаем!
Ян подошел к Олечке:
– А вы?
– О, нет…
Тамара ревнивыми глазами следила за ними. Да, конечно, он глядит на нее! Вон как заломились у него брови, каким долгим, тоскующим взглядом смотрит он на Олечку, взглядом Гамлета, принца Датского… Ну конечно, Олечка нежная, воздушная, держится как принцесса какая. Конечно, Олечка ему нравится. А разве может ему нравиться она, Тамара, крепкая, грубая, как молодая лошадка, она даже топает, когда ходит!
Но Ян отошел, а Олечка осталась на месте. Нет, Тамаре показалось. Он такой же веселый, как и был. Только вот что это он все глядит на Фатьму? Сколько уже раз она из его уст слышит сегодня это имя – Фатьма, Фатьма, Фатьма!
И Тамара в глубине своей ревнивой души уже почти жалела, что дала угаснуть ссоре, что не выгнала вон всех этих девчонок, всех своих «дорогих» подруг.
Шарады, шарады! Живо была устроена сцена – отодвинули стол и стулья. Из шкафа полетели всякие шарфы, кофты, простыни… Из отцова кабинета явился старый портфель.
Ян был талантлив. Он играл, он дирижировал, он тут же, по ходу действия, сочинял песенки. Публика хохотала, и сами актеры хохотали, убегая за кулисы. И даже Сима, правда то и дело цапаясь с Яном, увлеклась игрой. Зина не участвовала в шарадах. Она была бессменной публикой. Она стеснялась играть, а кроме того, что-то неясное тревожило ее. Она отгоняла эту тревогу, не хотела задумываться и доискиваться причины такого неподходящего настроения. Вытирая слезы, выступившие от смеха, Зина смотрела на Фатьму и, удивляясь, не узнавала ее. Как смела была сегодня Фатьма, как живо и находчиво отвечала она на реплики Яна! Она танцевала, изображала то разбойницу, то няню, то доктора с трубкой. Фатьму словно зажгли изнутри, она так и сияла, так и светилась вся счастьем и радостью.
Казалось, что все накрепко подружились. Всем было просто и весело. И даже Вася забыл, что у башмаков разбитые носы, что брюки у него не отглажены, а на голове торчит вихор.
В столовую все пришли смеющиеся, разгоряченные, со следами грима на раскрасневшихся лицах. И здесь, за чаем и тортом, неизвестно как, снова возникла и разгорелась ссора. Она возникла незаметно, постепенно, словно огонь пробилась из-под остывшего было пепла.
Ян принялся рассказывать анекдоты. Иногда получалось очень смешно, так смешно, что гости чуть не падали со стульев от смеха. Но иногда в этих анекдотах проскальзывало что-то такое, что немножко коробило, и смех становился нарочитым, смеялись, потому что полагается смеяться, если рассказывают анекдот.
А у Зины веселье неудержимо пропадало. Смеялась она ради приличия, даже не вслушиваясь в разговор. Все смеются – значит, надо засмеяться и ей. Но что же случилось, почему так все померкло кругом, стало таким будничным и неинтересным?
Да, конечно, это так: не пришел Артемий. А ведь его-то она и ждала все это время. Артемий не носил таких красивых голубых костюмов и цветов в петлице, он не умел играть в шарады, сочинять песенок и рассказывать анекдотов… И рук девочкам он никогда не пожимает, куда там! Смотрит так сурово всегда, что и не подступишься, а спорщик – лучше не связываться. И все-таки с ним всегда так хорошо, так интересно! Его присутствие – как свежий ветер, как распускающаяся листва… Ну, в общем, Зина не знала, с чем сравнить то светлое, чистое настроение, которое наполняло ее в присутствии Артемия.
Под шум голосов и всплески смеха Зина вспомнила, как они с Симой и с Фатьмой пришли навестить больную учительницу, свою дорогую Елену Петровну. И Андрюшка с Васей пришли. Сидят в ее желтой комнатке на коричневом диване. И Артемий, брат Елены Петровны, здесь же. И, конечно, спор.
«Туманность Андромеды»? Да, тем, кто любит лущить семечки всякой бездарной уголовщины, кто не интересуется будущим науки, у кого спит фантазия, да, тем эту книгу читать не стоит!»
Общий смех, взлетевший над столом, вернул Зину к действительности. Она удивленно оглянулась, оказывается, смеялись над ней.
– Ты заснула? – кричал ей Гришка Брянцев. – Побаюкать тебя?
– Она замечталась, эта Белоснежка с черными ресничками, – сказал Ян с улыбкой, – о чем?
Зина покраснела:
– Да нет, я так. Ни о чем!
– Смотрите на нее – как алый цветок! – продолжал Ян.
Но Тамара тотчас прервала его:
– Ребята, кто был на Выставке? Я все еще не соберусь никак! Говорят, так интересно – и спутники там, и ракеты…
Упоминание о Выставке больно ударило Зину по сердцу. «Антон! Бедный парнишка… Зачем я обманула тебя сегодня? И где ты бегаешь сейчас, один?!»
– Ты о чем? – заметив, как омрачилась Зина, тихонько спросил Андрей.