На маленьком кусочке Вселенной

Конечно, мать прожила трудную жизнь. Но почему-то считала, что все, кроме нее, виноваты в этом. Уже не молодая, но еще по-настоящему красивая, она называла себя «двужильной» потому, что вынуждена была работать, тогда как другие «семечки щелкают». Хотя совсем не многие женщины «щелкали семечки» – большинство работало. Дядя Митя в простоте своей намекнул однажды, чтобы она ушла с завода и сидела дома, так на целый час подал ей тему обвинять всех, будто хотят ее на старости «по миру пустить», а она «еще ни на чьей шее не сидела», чтобы ее «куском попрекали»…

«Хватит одной нахабы» – это она про Ксану. Будто Ксана виновата, что родилась… Работала мать действительно много. Но уж лучше бы она меньше работала.

Стоило Ксане взяться мыть посуду, как мать вбежит на кухню, вырвет у нее тарелку и: «Дома люди отдыхают, а я нигде спины не разогну! Что каторжная! И за что меня бог наказал?» Наверное, она была просто очень нервной… Но раньше все это было еще терпимо. Кавардак начался, когда в доме появился дядя Митя. Мать решила вдруг, что он хочет «переманить» у нее Ксану. Раздобудет, например, дядя Митя хорошую, в гладких корочках тетрадку для Ксаны, – матери кажется, он подкупает ее: «Я деньги на хозяйство трачу, мне не до подарков, а он тетрадочки носит!» Тихонько заговорит дядя Митя с приемной дочерью: «Шушукаетесь? Обо мне шушукаетесь? Обо мне шушукаетесь?»

И уж через месяц примерно дядя Митя, глядя куда-то в сторону и смущенно дергая себя за ус, пожаловался Ксане: «Не выдюжу я, наверно…»

Прошлую ночь он возвратился домой часа в два-три. Это случалось и раньше, однако шум на этот раз был особенный. И теперь по словам матери Ксана поняла, что дядя Митя все-таки «не выдюжил».

Зайдя в сени, мать хлопнула дверью так, что вздрогнул весь дом.

А от крыльца, из-за угла дома, вышел с фанерным чемоданчиком в руке дядя Митя. Он глядел под ноги и чуть не прошел мимо Ксаны.

Остановился. Кашлянул.

– Ты, Ксан, заходи, а? У меня ж никого, в общем… И учись. Я, значит, помогу, если что… Бывай…

Дядя Митя натянул козырек фуражки на глаза, дернул себя за ус и зашагал, не оглядываясь, в сторону Ермолаевки.

Бабка Зина, что жила на Парковой улице в доме четырнадцать, где он бессчетное количество лет снимал себе комнату, будет рада возвращению своего постояльца.

Ксана глядела в спину дяде Мите, пока он не скрылся на тропинке за акациями, потом осторожно поднялась на крыльцо. Хотела оставить букет на улице, передумала и вошла в дом с букетом.

Мать, лежа на кровати лицом к стене, плакала. Услышав, как скрипнула дверь, оглянулась, потом села, тыльной стороной ладони утерла глаза и, вопреки ожиданиям, сетовать не стала.

Ксана от пяток до макушки была похожа на мать: что глаза, что нос, что уши, мочки которых у Ксаны давно уже были проколоты, но сережки носить ей было рано, а мать в минуты жалости к самой себе любила повторять: «Умру вот – тогда мои вденешь». Коса у матери была длиннее Ксаниной, и, сколько помнит себя Ксана, мать всегда носила ее два раза обернутой вокруг головы.

– Ушел твой родимый…

Ксана не ответила.

– Побыл – и хватит, – проговорила мать, обращаясь к стене или потолку. – Все вы так. Пока нужна. А потом бросите…

Ксана взяла со стола пустую стеклянную банку и тихо прошла в кухню набрать воды для букета.

– Есть будешь? – спросила мать.

– Нет… – помедлив, отозвалась Ксана.

– Может, аппетит пропал?

Ксана не ответила. Возвратившись в горницу, молча поставила букет на стол. В простенке между окнами, как раз над цветами, висели в двух рамках фотографии: Ксаниного деда, Ксаниной бабушки, матери, трех материных братьев, что погибли во время войны, несколько фотографий Ксаны… Год назад мать подложила под стекло в одну из рамок фотографию дяди Мити: еще молодого, с черными, загнутыми вверх усами. Вытащит мать фотографию или нет?

– Что не отвечаешь?

– Я же, мам, сказала – не хочу.

– Избаловалась ты за этот год. Смотри у меня! – И добавила, оправляя подушки: – Слишком много воли стало… Валяете дурака…

Ксана поглядела на русый затылок матери и незаметно скользнула в другую комнату, что была ее «собственной». Здесь она спала, здесь готовила уроки, здесь пряталась на время от шумных материных бесед с дядей Митей.

Ксана выглянула в окно и сначала увидела только пыльный след по дороге от леса, потом вынырнул из небольшой ложбинки на склоне велосипед, и Ксана разглядела даже, как полощется на ветру Димкина рубаха.

Он правил одной рукой, потому что другой удерживал букет посредине руля.

Потом он опять ненадолго скрылся в низине.

Затем показался уже на подъезде к дому тети Полины. А против дома Ксаны – может, умышленно, а может, случайно – притормозил и глянул на окна.

Ксана отошла в глубь комнаты.

– Иди ешь! – крикнула из кухни мать.

– Иду… – отозвалась Ксана.

* * *

Дядя Митя с незапамятных времен был в округе единственным и полномочным представителем закона. Большой, неторопливый, с лихими, вразлет, усами, он принял когда-то – уже не помню когда – сельский участок Ермолаевка – Холмогоры и, внушительный при своей могучей фигуре, сразу стал для всех дядей Митей, хотя лет ему тогда едва перевалило за тридцать. Но годы шли. Взрослели и обзаводились детьми «племянники» участкового, уже у их детей появились дети, поседел дядя Митя, потучнел слегка, но не согнулся и как для третьего поколения, так и для их отцов, дедов по-прежнему оставался «дядей».

Первый год своей работы дядя Митя ездил на лошади. Красивая кобыла была у него, Загадка, – серая в яблоках… Но уж слишком высок дядя Митя, а сядет в седло – хоть пригибайся. Другому это, может, и нравилось бы, а дядя Митя не любил быть заметным, да и обязанности у него не такие, чтобы за версту колокольней просматриваться. Осень и зиму еще холил дядя Митя свою Загадку, а потом взял ее под уздцы и, согласно правилам, которые распространяются на казенное имущество, отвел за ненадобностью в райцентр.

Жили в Ермолаевке и Холмогорах более или менее сытно даже в самые трудные послевоенные годы. Многое тут зависело, конечно, от обыкновенного везенья. Бывало, что и справа у соседей засуха, и слева погорело все, а над Ермолаевкой и Холмогорами, глядишь, пробежит в мае тучка и два-три раза прольется на огороды, на поля.

Ну, а потом все это – война и послевоенное – забылось, отошло, насколько может вообще забыться такое. И один за другим потекли над ермолаевскими прудами годы тихие, мирные, без особых, казалось бы, переворотов и потрясений.

В райотделе главной заботой участкового считали маслозавод. Но директор завода, работник умный, опытный, не попустительствовал злоупотреблениям, а старик Иван Иваныч на проходной обязанности свои знал, и как раз на маслозаводе все пока обходилось без чрезвычайных происшествий.

Заботы явились к дяде Мите оттуда, откуда он их меньше всего ждал… Радовался он, когда ставили первые домики на противоположном склоне Долгой горы, радовался, когда пришли на Долгую первые экскаваторы, и все думал, что перемены – это вон, рядом: гляди, любуйся. А у него – в Холмогорах, в Ермолаевке – все останется как было. И до удивительного внезапно, в одно какое-то мгновение, обнаружил, что ничего, как было, не останется. Что будущий город уже перехлестнул через Долгую и катит вниз, на его владения. А вместе с ним катится и какая-то другая жизнь: с иными темпами, в иных масштабах. И ребята из тамошнего отделения все молодые, образованные; пешечком редко кто пройдет, а чаще шаркнет мимо на мотоцикле: «Привет, дядя Митя!» – и уже нет его.

А дядя Митя когда-то даже Загадку сдал за ненадобностью…

Пойдут ермолаевцы и холмогорцы в карьер, закроют этот несчастный маслозаводишко, который только на безрыбье и заводом-то величают… А куда деваться тогда участковому? Испугался дядя Митя этой лавины сверху. И уже не замечал, как раньше, что стали по-городскому одеваться девчата, что больше гармоней загуляло по вечерам, что дорогу прокладывают асфальтированную к облцентру… Потом спохватился: старость. И решил, что поборется еще. Вспомнил с опозданием лет на тридцать, что не женат.

Когда сватался дядя Митя за Сану, красоту ее в приданое брал. В две минуты собрал он свой старый чемодан, поблагодарил бабку Зину за хлеб, за соль и отправился начинать семейную жизнь…

А жизни не получилось.

Теперь он шел по дощатым мосткам в обратном направлении, к бабке Зине, и устало, беззлобно ругался про себя: «Ксанку там бросил…»

Дядя Митя сгорбился вдруг и, совсем как дряхлый старик, зашаркал ногами.

Выпрямился, перехватил из руки в руку чемодан, поправил фуражку, чтобы козырек прикрывал одну только правую бровь, и зашагал своей обычной ровной походкой.

«Вот так, – сказал он сам себе. – Рано еще сдаваться. А ты, Ксан, ты погоди. У меня ведь, кроме тебя, никого нету…»

И у дяди Мити защипало в глазах.

* * *

Валерка сидел на крыльце, читал. Немножко близорукий, положив книгу на высоко поднятые колени и почти уткнувшись носом в страницу, он выглядел еще меньше – каким-нибудь первоклассником.

По крыльцу рядом с ним, громко пища, шныряли цыплята и один за другим пытались выклевать родинку на босой Валеркиной ноге. Валерка был весь в родинках. Говорят, это к счастью. Кто его знает…

С появлением Димки цыплята разбежались. Но, мало-помалу сужая круг, опять осмелели.

– А я за травой ходил для кроликов, – показывая на загородку возле сарая, объяснил Валерка.

Димка сказал ему, что был в лесу. Договорились на будущее заняться рыбалкой: Димка ни разу еще не держал в руках удочки. Там, где он жил раньше, искусственный ставок для купания всегда кишмя кишел от пацанов, и лягушки были единственной живностью, что еще водилась в этой луже.

Обсудив планы на будущее, помолчали. Солнце уже клонилось к вечеру, но было по-прежнему знойно и тихо. Даже собаки не лаяли. А наседка зарылась в пыль у крыльца и, время от времени поднимая голову, чуть слышно всквохтывала, чтобы не задремать.

– Я ведь тоже собирался в лес, – сказал Валерка.

Димка спросил, будто не расслышав его:

– Ты девчонку, что перед нами сидит, с косой такая, знаешь?..

– Перед нами… – Валерка помедлил. – Ксану?

– Ну да, – небрежно ответил Димка.

– А ты откуда ее знаешь?

– Да вот… встретил в лесу. – Димка кивнул на букет у руля.

– Знаю, – сказал Валерка. – Она у меня книги берет… – И неожиданно спросил: – Понравилась тебе?

– Ну, как это… – Димка растерялся.

– Она тебе понравится! – тряхнув большой головой, с непонятной убежденностью заявил Валерка. – Вот увидишь…

А Димка почему-то вспомнил о своей прическе – что волосы его всегда копной на голове. Стал обеими руками приводить их в порядок.

– Она часто в лес ходит… – задумчиво проговорил Валерка.

Взмахнув рукой, он отогнал от своих ног цыпленка и, меняя тему разговора, сказал:

– Ты знаешь, раньше мне книги Надежда Филипповна давала, она и объясняла, что непонятно. А теперь мне свои шофер дядя Василий из города привозит. Он малограмотный: станет возле прилавка и глядит, что люди покупают. – Валерка засмеялся. – Привезет – и растолковывает мне: вот эта самая хорошая, ее пять человек купили, эту – трое, а вот эту, говорит, я сам взял – уж больно фамилия мудреная.

Они посидели еще немного. Потом Димка уехал домой обедать.

А Валерка остался на крыльце. В книгу он не глядел, смотрел, как пологой тропинкой мимо дамбы въезжает на гору Димка, и увидел вдруг, что идет Ксана.

Поздоровалась и, опершись подбородком о кулаки, села рядом с Валеркой.

– Почитать что-нибудь? – спросил Валерка.

Она кивнула:

– Если есть…

– На. – Валерка захлопнул книгу, что лежала у него на коленях. – Про геологов. Вынести еще что-нибудь?

– Нет, хватит.

– Как хочешь, – сказал Валерка.

Ксана глядела прямо перед собой.

– А от нас дядя Митя сегодня ушел…

– Поругались?

Ксана кивнула.

– Может, помирятся, – успокаивающе сказал Валерка.

– Нет… Сколько уж…

Помолчали.

– А ко мне Димка, новый наш, приезжал, – после паузы сказал Валерка.

– Я видела его.

– Он говорил.

– Что говорил? – спросила Ксана.

– Что видел.

Ксана кивнула. И они опять помолчали, глядя вверх, на поселок Шахты, куда уехал Димка.

– Ты в парк сегодня пойдешь? – спросил Валерка.

– Я боюсь теперь через посадки… Шахтинские пугают.

– А я провожу тебя! Мы с Димкой вместе проводим, – поправился Валерка.

Ксана подумала.

– Если отпустят… И если Ритка пойдет, чтоб не одной. – Потом спросила: – А он что, тоже собирался?

– Я позову его, – сказал Валерка. – Я знаю, где он живет.

– Да это я так… – сказала Ксана. – Если отпустят, пойду.

* * *

Ночь над Маслозаводским прудом опускается быстро.

Только что село солнце, наполненные будничными звуками, струились между стволами деревьев сумерки. Вдруг как-то сразу явилась тишина, и замерло движение…

Как сказочные изваяния, цепенеют над водой сосны. Черные кроны их таинственны. Ни звука в пустынных аллеях. Мягкая хвоя скрадывает шаги, и напряженная, зыбкая темь впереди…

Можно ступить на поверхность пруда и шагать из конца в конец. Потому что вода его стала твердой и лежит черным зеркалом у твоих ног…

Выйдет круглая из-за невидимых туч луна, чтобы глянуться в это черное зеркало, не зная будто, что ночь от этого сразу же становится прозрачной: только самые глухие аллеи цепко удерживают темноту, а над прудом – загадочное сияние. И неожиданно – голубая дорожка от самого берега…

Матери Ксана не сказала, что идет на танцы, сказала: «Дойду с Риткой до парка…»

Ритка была на полголовы ниже Ксаны и, белокурая, с большущими синими глазами, с ямочками на щеках, казалась похожей на куклу. Бойкая и веселая, Ритка никак не хотела мириться со своей кукольной внешностью. Лишь по собственному Риткиному желанию глаза ее делались большими, круглыми и беззащитными (когда ее вызывали к доске, например), в остальное время они полыхали озорством, и всякий раз, когда от неудержимой улыбки начинали вздрагивать ямочки на Риткиных щеках, можно было не сомневаться – через минуту она обязательно что-нибудь выкинет.

В домиках ровесниц девчонкам не было, и они сидели в школе за одной партой, вместе возвращались после уроков, ходили вместе в кино.

Уже за речкой, поднимаясь по тропинке между сосен, Ксана заметила в стороне Валерку и Димку.

– Гляди! – подтолкнула ее Ритка. – Новенький!

Ксана замешкалась и не ответила.

Когда проходили мимо ребят, глаза у Ритки стали круглыми, отсутствующими, и шагов десять настолько прямо глядела она перед собой, что, попадись на дороге сосна, Ритка обязательно ударилась бы о нее лбом. Ксана тоже сделала вид, что никого не заметила, как это полагается делать девчонкам: не в классе же и не днем где-нибудь, а в парке, вечером… Но Ритка не знала, что шагов через двадцать Валерка и Димка пойдут следом за ними, а Ксана знала.

– Ты что? – спросила она, когда Ритка вдруг прыснула в кулак.

– А так! – беспечно отозвалась Ритка. – Завтра подсуну ему записку!

– Кому – ему? – неуверенно переспросила Ксана.

– Не Валерке, конечно! – Ритка передернула плечами.

И Ксана, которая минуту назад еще колебалась, говорить ей или не говорить про свое знакомство с Димкой, теперь поняла, что не скажет.

Оркестр пока не играл, но лампочка уже мерцала, едва заметно покачиваясь под естественным абажуром густой, темной хвои.

В ожидании начала мальчишки-оркестранты демонстративно курили. Они были главными фигурами здесь и подчеркивали это всем своим видом. Ксана знала, что иногда перед танцами они распивали даже бутылку вина.

Духовой оркестр существовал в Ермолаевке с того времени, как пришел на маслозавод мастером Федор Карпович Нечаев. Завод купил трубы, а Федор Карпович собрал мальчишек и научил их играть несколько танцев, гимн, туш да еще похоронный марш. Валерка одно время тоже играл на флейте, но почему-то бросил.

Девчонки прошли в свой «законный» правый дальний угол, где уже теснились, перешептываясь, восьмиклассницы и семиклассницы.

Занял свои места оркестр, и первый вальс, «Амурские волны», плеснул в тишине над уснувшими соснами, над прудом, отозвался эхом откуда-то издалека: то ли от Холмогор, то ли от поселка Шахты.

Но первый вальс, как правило, никто не танцевал: осматривались, занимали удобные места, делились новостями.

Ритка отошла поболтать с девчонками, а Ксана протиснулась в самый уголок и некоторое время стояла спиной к дощатой загородке, потом, осторожно глянув по сторонам, различила невдалеке силуэты Валерки и Димки…

Вальс кончился. А когда зазвучало танго «В этот час, вечерний час любви…», в центре пятачка образовались первые из наиболее решительных пары.

Уж такой был обычай в Ермолаевке, что танцы никогда не начинались до темноты. Пока сгущались сумерки и, беспокойная, порхала от сосны к сосне какая-то серая птица, девчата и парни гуляли по аллее возле пруда. На танцплощадку входили по шатким ступеням лишь после того, как зажигалась лампочка на сосне. И два-три года назад танцы очень напоминали давно забытые в деревнях посиделки: левая сторона пятачка, где оркестр, считалась традиционно мужской, правая – женской…

Крутой перелом на танцплощадке произошел с появлением шахтинских ребят. Они ввалились целой компанией и, едва ступив на пятачок, разобрали на танго чужих девчат. Левая сторона мгновенно притихла. И быть бы в тот вечер великой драке, но вслед за первой группой шахтинской явилась вторая: человек десять энергичных, крепких парней с красными повязками на рукавах, и страсти как-то сами собой улеглись. Но зато с тех пор лишь правый дальний угол остался неприкосновенным – здесь танцевали друг с другом девчонки возрастом до девятого класса, на остальной территории пятачка стороны окончательно перемешались.

В безветрии откуда-то наплыли тучи, и погасла отраженная в пруду луна. Зная, что Ритку не утащить домой среди танцев, Ксана все же предупредила ее, что уходит. А когда сошла с освещенного пятачка в темноту, приостановилась, чтобы краешкам глаза разглядеть неподалеку двух друзей, и, наклонив голову, зашагала по направлению к домикам, не видя, а скорее угадывая тропинку.

Следом, на некотором расстоянии от нее, двинулись Валерка и Димка.

Этого не мог не заметить всевидящий дядя Митя. Он шел за друзьями почти до конца парка и в свете луны, что на полминуты выглядывала из-за туч, с любопытством разглядывал Димку. Относительно Валерки у него давно сложилось определенное мнение, а этого парня он видел впервые. Решив, что на шалопая он не похож, дядя Митя остановился. Уже то, что с парнем Валерка, должно бы успокаивать. Однако что-то дрогнуло в груди у дяди Мити.

* * *

На спуске, что вел к мосткам, когда танцплощадка осталась далеко позади, Валерка негромко окликнул:

– Ксана!

Она задержалась, глядя на воду. А когда Валерка и Димка догнали ее, первая, не оглядываясь, перешла на другой берег.

По тропинке между осоками шли гуськом и потому не разговаривали.

Молчание нарушил Валерка:

– Плохие танцы?

– Хорошие, – ответила Ксана.

– А почему рано ушла?

– Просто… Маму не предупредила.

Опять ненадолго выкатила из-за туч луна и посеребрила осоку вокруг.

– Что-то мне не нравится новая физичка! – неожиданно заявил Валерка. – Что ей в парке надо было? Ходила, присматривалась…

– Может, гуляла просто, – вступилась Ксана за учительницу.

Димка ничего не сказал: для него в Ермолаевке старая учительница Надежда Филипповна была такой же новой, как и физичка, которой он еще не видел.

– Что у нее, мужа нет – гулять? – вопросом на вопрос ответил Валерка.

И, таким образом исчерпав до конца все животрепещущие темы, они опять надолго замолчали.

Посадки обрывались почти у самых домиков. Сделав еще несколько шагов, Ксана остановилась.

– Все… – сказала она.

– Я сейчас. Гляну… – неожиданно пробормотал Валерка, исчезая в кустах.

Ксана и Димка на секунду растерялись.

– Чего это он? – спросила Ксана, исподлобья взглянув на Димку.

– Не знаю… – Димка пожал плечами.

– Валер! – громко позвала Ксана.

– Сейчас! – отозвался Валерка откуда-то из глубины акаций.

– Вот еще… – сказала Ксана Димке и чиркнула носком башмака по траве.

Димка не ответил. Немножко помолчали, стоя друг против друга.

Уплывающая за тучи луна некоторое время проглядывалась еще, как холодное, грязноватое сияние, потом исчезла вовсе.

– Нравится тебе у нас? – спросила Ксана.

– Нравится! – ответил Димка. – Знаешь, у нас в Донбассе…

– А я нигде не была, – сказала Ксана.

– Но зато в лесу – тысячу раз! – оправдал ее Димка.

Ксана пригладила траву под ногой.

– Ты про лес никому не говори… – глядя в землю, предупредила она Димку. – Ну, про поляну… Ладно?

Димка только и успел осознать, что у них появилась теперь общая тайна. Как ни в чем не бывало вышел из акаций Валерка.

– Показалось, – объяснил он свою выходку. – Шаги вроде.

– Тут теперь всегда страшно ходить, – сказала Ксана.

– Да это все девчонки выдумали! – отмахнулся Валерка.

Ксана перебросила за плечо косу.

– Ну, я пойду…

Друзья сказали ей «до свиданья». Ксана кивнула обоим.

– Хорошая девчонка… правда? – спросил Валерка, когда они остались вдвоем.

А Димка поймал себя на корыстном желании единолично знать про Ксану, какая она, хорошая или плохая… К счастью, Валерка скорее утверждал, чем спрашивал, и можно было не отвечать ему.

– Тебе отсюда вдоль посадок – прямо на тропинку выйдешь, – объяснил тот. – А я обратно. – И протянул руку: – До завтра?

– До завтра! – Димка с готовностью пожал его маленькую девчоночью ладонь. Хотелось за что-то поблагодарить Валерку. А за что…

– Не опасно через посадки? – спросил Димка.

– Ну! Я же здешний! – бодро отозвался Валерка уже из кустов.

Поднимаясь в гору, Димка не спешил. Тревожно и сладко было чувствовать себя одним-единственным путником на земле. Словно бы идешь ты, а кругом – только ночь, глухая, бесконечная… И бездонное, черное небо над головой. Будто бы затерялся ты и неважно, куда идешь, в каком направлении…

А из парка доносилась музыка. Очищенная расстоянием, она звучала с какой-то особой – и грустной и беспокойной – радостью.

Сделав два или три шага в сторону от дорожки, Димка, обхватив колени руками, сел на траву. Далеко под ним, отражая невидимый свет, лежали пруды. Темным массивом угадывался парк, в глубине которого теплилась одинокая лампочка. Димка поглядел сначала в один конец села, потом в другой. Но отсюда, издалека, трудно было определить по светлячкам окон, где чье.

Оркестр играл фокстрот, названия которого Димка не знал. В Донбассе под него напевали «Много у нас диковин…». Текст был явно не к месту, но из-за нелепости своей как-то сразу запоминался… Не хотелось Димке уезжать из Донбасса: от обжитого двора с клумбами гвоздик и нарциссов, от террикона, от студеного родника, что в Черной балке за городом, от заброшенного шурфа посреди улицы… Вдруг он действительно не оказался бы в Шахтах?

Ксана тоже слышала звуки оркестра.

Придя домой, она, не чувствуя вкуса, прожевала кусочек хлеба, запила его молоком, потом сразу ушла в свою комнату, разделась и, шмыгнув под одеяло, сделала вид, что спит. К вечеру у матери всегда вместе с усталостью нарастало раздражение, и, не выговорившись днем, она теперь как бы наверстывала упущенное.

– Притихла? Жалко этого, да?.. И виновата, конечно, мать!.. Спишь?

Ксана не ответила, глядя в темноту.

А когда голос матери стих за дверью, она встала и чуть приоткрыла форточку, чтобы музыка стала слышней…

Отец, лежа в постели, просматривал газету. Мать у стола вязала Димке перчатки. Спицы так и мелькали в свете электрической лампочки.

Прежде чем переквалифицироваться в экскаваторщики, отец шестнадцать лет работал в забое, и от этого на лице у него синеватые крапинки, будто пороховые, на самом же деле – от кусочков угля.

– Натанцевался?

– Натанцевался, – с готовностью ответил Димка, придвигая к себе тарелку борща, накрытую до его прихода большой эмалированной миской.

Глаза у отца веселые. И сам он – Димка не помнит, чтобы хоть раз был не в духе.

– Один был или с девочкой?

– О господи боже мой! – Мать может говорить, а спицы продолжают мелькать сами по себе, точно заведенные. – Думаешь, сам был непутевый в молодости, так и дитё такое же?

– Зачем же я его породил, если он на меня не будет похожим? Ты, мать, ослепла за спицами, а я вот по глазам вижу, что он с девочкой сегодня танцевал.

– Окстись! И как я с таким языком связалась!.. – привычно посетовала мать, исподтишка взглядывая на Димку, как бы ища у него подтверждения своей, а не мужниной правоты. – Ребенок еще думать ни о чем не думает.