Три дня в Париже

Запах, черт… Да у него парфюм с ароматом жёсткого негатива и агрессии. Глумится. Втаптывает в землю? Как там говорят? Пожевал и выплюнул. Именно так сейчас и происходит.

Я надеру тебе зад, Том МакКензи!

Секунда: полотно зависает в воздухе на высоте пяти этажей. Разожми пальцы – полетит вниз и вдребезги распластается на брусчатой дорожке как подарок романтичному Парижу! Презент от двух идиотов, которые не могут договориться.

– Руку убери, истеричка, – командует МакКензи моментально ледяным голосом. Нервничает. Звук пробрался под ее одежду, кожу, ввелся внутривенно.

– Живо отдавай, меня ждут дела, – диктует Мэри также развязно, убивает его огнём темно-карих, цвета шоколада, глаз.

– Конечно, а то «папочка» обидится, если его рыбка сорвётся с крючка и не придёт, – Том швыряет острыми копьями вместо слов, смекнув, на какие «дела» она рвётся.

По-прежнему безразлично. Лишь бы ужалить в самое слабое место.

Мэри молчит, мерит глазами и получает некое удовольствие от его злости. Неужели сейчас она выворачивает его эмоции? К чему бы?

Он грубо суёт ей альбом, одновременно забирает очень значимую для него картину. И прежде, чем они разбегутся, оставив непонятное послевкусие совместно выкуренных сигарет, МакКензи добавляет:

– Не путайся у меня под ногами, ясно?

Вот теперь будто сплёвывает.

Она уходит, как можно быстрее – не видеть его лица, не слышать голоса, не видеть глаз, в которых разбился чистый хрусталь.

Хватит, Господи, потрошить!

Ее ждал другой, отзывчивый, приятный молодой человек. Какой явный контраст на фоне чёрного пятна душонки МакКензи. В холле Монти Палас, ровно в шесть, Кит встречал Мэри с небольшим букетом тюльпанов. Стоит ли упоминать, насколько этот жест ее ободрил? Мартин с огромным желанием и благими намерениями показал одну из главных достопримечательностей города: Триумфальную арку. Она гордо возвышается над Елисейскими полями и по праву считается символом Парижа наравне с Эйфелевой башней. А вечером, после всей прогулки, насладившись друг другом, они закрепили тёплый вечер совместным ужином в отеле. Мило хохотали под стать тем парочкам, которые вчера раздражили саму Мэри.

Покидали ресторан также вместе, под высокомерный взгляд серых глаз, хозяин которых, как обычно, попивал свою порцию виски.

А что ему? Вот именно, что ничего!

Единственное – нужно было выцепить Гилберт, чтоб кое-что швырнуть в смазливую физиономию и окончательно разорвать с ней контакт.

МакКензи зорко уследил, что парочка поднимается на этаж Мэри. Не в «города» же играть? Тут-то он и застанет их врасплох и в очередной раз потешит свое эго. Выжидает некоторое время. Быстро поднимается к ее номеру и стучит в дверь.

Как назло, никто не открывает. Это то, о чем он думает?

Тупость! Его никак не должно колыхать, чем именно они там занимаются, что не в состоянии открыть дверь.

А вдруг здесь пожар? Тогда что?

Ловит себя на дурацкой мысли, что она перед этим олухом в том самом шелковом халате. Чертыхнувшись себе под нос и тряхнув головой, испаряет странное видение у себя в голове.

Последствия пьянки. Не более.

Даже если искренне признаться в самых недрах своей души – ему все также по барабану. Максимум – новая она, дерзкая и толику необычная, вызывает в нем вполне очевидные мужские желания.

Но не чувства, нет.

Двигается на террасу – выкурить сигарету или опустошить стакан дерьмового алкоголя, от которого, честно говоря, скоро оскомину поймает – пока она ещё открыта для посещения, ибо ночью вход недоступен. А на диване, где днём сидел МакКензи, виднеется проклятый растрёпанный пучок.

– Гилберт… – тихо соскальзывает с его губ, словно это ругательное слово.

Шагает к ней и без «привет-пока» грубо швыряет на диван маленькую сумку.

– Забыла в квартире, – он мрачно осведомляет о том, что внутри ее кисти и краски.

А в ответ: ноль эмоций, слов, взгляда. Ничего. Та штрихует что-то в своём альбоме, не замечает Тома, будто он невидимое привидение.

Стало быть, неожиданное безразличие задевает его сильнее, чем ее привычные колючие реакции.

– Я с кем разговариваю? Сказать: «Спасибо» не хочешь?

Нет, Том, она точно этого не хочет.

Он решает уйти от этой ненормальной прочь, да только дверная ручка не отзывается. Закрыто. Сколько сейчас времени? Опоздали. Администратор на ресепшене и глух и слеп, по-видимому. Боже мой, какой олух.

– Поздравляю, тебе обеспечена незабываемая ночь с Томом МакКензи. – Блондин закатывает рукава рубашки повыше и опускается на стул у барной стойки. Достаёт бутылку и плескает виски в стакан. – Молчание – знак согласия, Гилберт?

Будничным шагом прогуливается до прозрачных перил под звук скребущего по бумаге карандаша, опирается на стекло руками и видит сквозь полумрак скошенные крыши домов. Внизу ярко горят фонари, освещают безлюдный бульвар, а вдалеке мерцает Эйфелева башня разными бликами.

Сказка, да и только!

Так и прошёл час, за который можно было бы обдумать моменты своей жизни. Или, может, что-то актуальнее? Устав от игры в молчанку, МакКензи примостился на диван, но поодаль от Мэри.

– Не веди себя, как маленькая. Уже смешно. – Он делает глоток виски из вновь наполненного бокала и цепляется взглядом за наброски города в ее альбоме. – Тебе же интересно, зачем ты рисовала мне ту картину?

Не то слово, как! Но она кремень! Что просил, то и получи, МакКензи!

– Рассказать?

Она тихо-тихо дышит, изредка высовывает кончик языка или покусывает костяшку своего пальца – так глубоко нырнула в процесс. Поджимает ноги под себя. Поправляет смешной пучок с кисточкой в волосах. И со стороны кажется, будто она не здесь, не рядом с тем, кто недавно выворачивал ее сердце и тонкую душу, в надежде, как ей причудилось, что-то найти.

Хрупкая, маленькая, беззащитная. Как пушистый котёнок.

В то же время сильная, стойка, наглая, даже в образе ангела! Как кисло-сладкая долька апельсина. Горчит, сводит язык, но во рту обязательно раскроется сахаром.

– Жесть! – МакКензи подрывается с места, как ошпаренный. Больше не выдерживает на своих плечах ее будоражащее спокойствие. – Реально чокнутая, сиди тут одна! – прикрикивает и уходит в другую часть террасы.

Поиграть с ним решила? За кого его принимает? За вечно бегающего мальчика, как собачонка на поводу? Оборачивает его же браваду против него. МакКензи так и подумал.

Когда рассвет тонкими лучами лип к городу, пробуждал всех жителей, замочная скважина тихо повернулась.

Гилберт, как ни в чем не бывало, сладко потягивается, разминает задубевшие от длинной ночи и неудобного положения мышцы ног. Легко и изящно встаёт с дивана, не забыв взять с собой сумку с кистями и альбом. Плавно подходит к барной стойке и отхлёбывает с горла бутылки, начатой Томом. А после – шлепает с террасы, показав ему свой средний палец и каменное выражение лица.

Шах и Мат, МакКензи!

Подстрелен, ранен, убит. Вот невыносимая бестия!

День 2. Покажи, как ненавидишь

«Затянись мной в последний раз,

Ткни меня мордой в стекло,

Дави меня, туши мою страсть —

Буду дымить назло…»

Второй день после бессонной ночи они провели в тёплых кроватях своих номеров, посетили беспечное Царство Морфея. И только к вечеру Мэри получает приглашение от Кита Мартина наведаться в уютную кофейню, где подают пышные и ароматные круассаны с солёной начинкой: авокадо, красной рыбой, салями.

Естественно да, да и ещё раз да!

В эту прогулку она узнала о Ките больше обычного: ему, оказывается, двадцать три, жил в Праге, перебрался в Мадрид и случаем очутился на отдыхе во Франции. На путешественника смахивает. Не женат, детей нет.

Возвращаясь с променада, пара заходит в главные двери отеля и неведомым образом натыкается на МакКензи, идущего на ужин в ресторан. Он и не удивляется, что эти двое опять ворковали друг с другом где-то на лавочке, под деревом с любовными плодами. Иначе как объяснить их взаимную тягу?

Сегодня Том мало об этом думал – работа, партнеры по бизнесу не отпускали до самых сумерек. И вот, наконец, можно разгрузить голову, вкусно поужинать и закурить сигаретку. Правда настроение чуть подпортила неоткуда явившаяся Гилберт, которая утром показала ему неприличный жест. Вспомнил. Мысленно осыпал ее проклятиями. Прошёл дальше.

Тошнота подступала к горлу от одного короткого взгляда на столик Гилберт и Мартина – МакКензи срочно закончил ужин и вылетел из ресторана по направлению излюбленной террасы. Там, обычно, народ собирался днём, а вечером, ближе к ночи, расходился, кто куда. Поэтому нежданные шаги за спиной проявили в сознании пару адекватных и логичных вопросов: «Кто? И зачем?»

– Поделись сигареткой, – Мэри поравнялась с МакКензи у стеклянных перил. Не смотрит на его лицо. Взгляд – на мерцающую башню.

И Том не колеблется – действительно чокнутая (в который раз убеждается), непонятная ему, чего ещё хуже, неуправляемая!

Какой вихрь гуляет в ее творческой голове? Понять-то хочется.

Или стремление обусловлено кратким всплеском общей недоступности, после которого все утихнет во мгновение?

– Рехнулась, да? – подначивает тот, затягивает в легкие дым, но из его рук вдруг невольно пропадает сигарета.

Довольная Гилберт, укравшая почти дотлевшую «палочку», отдаляется от МакКензи и плюхается на мягкую мебель, ставит одну ногу на диван. Разлеглась, как королева мира, право слово!

Одна затяжка. Выдох. Вторая. Выдох. И все это под пристальный взгляд Тома. Он медленно расхаживает к ней и останавливается, испытующе долбит в ее лбу дыру взором сверху вниз.

– Какого хрена ты заявилась?

Она изящно встаёт с места, кидает окурок на пол и неспешно тушит подошвой своих черненьких мюль, при этом глаза в глаза встречается с МакКензи. Бесстрашная, как ведьма. Манит, грех не признать.

– Поиздеваться решила, – она точь-в-точь с ленцой повторяет его брошенную вчера фразу, довольствуется тем, как Том злостно поджимает губы.

Замечают в глазах друг друга новую и неожиданную искру, норовящую вспыхнуть огоньком, племенем, пожаром.

А между ними ничтожное расстояние, которое ранее никогда не было добровольно сокращено. И да, теперь, когда Мэри ведёт в этой идиотской игре – кто кого первый уложит на лопатки – чувствует его запах, пробирающийся через ноздри в самые легкие, приятно оседая там на дне. Сладкий, морской, с флером табака и цитрусового виски. В упор не понимают, что происходит в эти секунды, почему их бессовестно тянет, почему они не пытаются сопротивляться непривычному и неестественному интересу.

– Не подходи к нему! – процеживает внятно, чтобы намертво вбить слова в ее сознание. Скрывает оскал, невольно съезжает взглядом на ее приоткрытые губы.

Черт.

Тончайшая грань.

Убирается, чтобы не видеть ее, не вдыхать аромат женских цветочных духов с тем же шлейфом курева. Слишком этот запах отвлекает сосредоточиться. Ее, дьявол, запах: жаркой похоти и страсти.

– Заткнись, МакКензи! Ты сам ничего не можешь сде…

Больше не получается ничего сказать – в одночасье развернувшись, Том на доли секунды сжимает ее подбородок, заставляет Мэри врезаться спиной в стекло террасы. Холод. Приятная боль. Лютый мороз за спиной – нет, не из-за погоды. Также мгновенно он одёргивает руку, но не отходит назад. Руки упираются в перила по обе стороны от Мэри. Чрезвычайно близко. Не понимает, что за бес в него вселился, какое помутнение взяло вверх.

Повторяется: глаза в глаза. Остро. Выжигает взглядом сетчатку. Со вспыхнувшей запретной страстью. Дышат, переплетают горячие дыхание, которые оседают на губах друг друга.

Хотят. Безумно хотят, но не могут. Прикрываются взаимной ненавистью, чтобы не выдать истинные одинаковые желания: «Да поцелуй ты меня прямо сейчас, покусай губы до крови. Подчини неприступную «стену». Вот поэтому мы хотим друг друга задушить. Сладкий запретный плод, растекающийся на губах приторным ярким соком!».

– Уходи! – все, что и может прохрипеть Мэри в таком положении.

МакКензи отлетает от неё на пару шагов назад, будто огорошенный ледяной водой, а через миг на террасе полностью растворяется его мускусный запах в небытие.

«Как мелкие подростки» – Мэри сдавливает голову руками, чтобы испарить эту навязчивую мысль.

Не подходи к нему.

Не подходи…

К нему…

Ноги сами несут ее прочь от этой террасы, где каждый дюйм пропитался их позором.

Нельзя, нельзя, нельзя.

Если они сейчас поднимут белый флаг – взорвется бомба, которая раскромсает их разгоряченные тела на мелкие крупинки. Это страсть, и она не всегда граничит с какими-либо чувствами. Стремление овладеть телами, попробовать на вкус, сорвать жгучий интерес. И все!

Самое верное решение – закрыться в номере на десять замков, но до него ж ещё надо каким-то путём дойти. Заметно избегают друг друга, чтоб, дай бог, не попасться на ищущие голодные в толпе глаза. От настойчивого стука в дверь потряхивает и врезается мысль: «Он? Не он?». Щелка в двери даёт рассмотреть Кита, и от ещё одной бешеной мысли пол улетает из-под ног. Лучше бы и так. Провалиться бы. Существовать с видением, как она тащит едва знакомого человека в свою постель, ублажает себя, лишь бы разрядить желание – ей же омерзительно. Кое-как мягко выпроваживает незваного гостя, а сама замыкается и бежит к открытому балкону. Шум бульвара. Парижский воздух как мечта: запах ландышей, моды, несбывшихся надежд. Так пахнут города, которые не забывают. Зябкий воздух помогает одуматься, привести чувства в привычное здравое состояние.

Попустило.

И следующий поступок сама себе объясняет, как: «Это сто процентов отвлечёт», когда через час все-таки вылезает из вынужденной пещеры на ночную прогулку с Китом. Не боится прикосновений, долгой, но интересной болтовни и сливочного мороженого в полночь. Оно осталось мелким незаметным пятнышком на губе. Романтичный ухажёр провожает ее до номера, а что с ним дальше будет происходить – знать не хотелось.

– Я сказал, не подходить.

Сердце ухает вниз. За спиной – ее смерть. Вместо того, чтобы бежать в номер, она, точно заколдованная грубым голосом, оборачивается назад и продолжает смотреть, как отливается в его глазах чувственным серебром.

– МакКензи?

Он словно застрял в ней. Не сумел побороть неуправляемую силу притяжения.

– Я.

Между ними уже адские пару шагов, и с каждой секундой расстояние тончает. Осознают, что ошибка, но плюют на принципы. Он приручил, приучил ее болеть им. Незаметно. Ловко, как хищник. И сам попался в запутанные сети.

– Мак…

Все закручивается в секунду. Он нежно сцеловывает с ее сладких губ слова, двумя пальцами придерживает за острый подбородок – не более. Впервые пробует на вкус этот запретный сок, напоминающий прохладный цитрус, а когда ее губы ответно размыкаются и поддаются в двух влажных, чрезвычайно желанных поцелуях, то кажется, что вкус приобрёл окрас спелого сочного персика.

– Том… – вяло шепчет она, как в бреду, как мантру, как молитву, не разнимая дрожащих ресниц.

«Нельзя» стеклом бьется о землю, а они, как мазохисты, шаркают по осколкам босыми ногами. Мало. Не хватает кислорода от недостатка друг друга. Подступает удушье.

И он тонет в воздушном «Том…», решительно притягивает ее к себе за затылок, жадно целует, и другой рукой растворяет ее тело в своём. «Пле-вать» становится рядом с «… что в коридоре».

Слетают лишние вещи с их возбужденных тел, пока они в страстном угаре наощупь ищут кровать. Нет, не то… Кисти, краски швыряются на пол с высокого стола у стены – теперь Мэри вместо всего. И боятся разнять губы, которые наконец-то встретились за столько мучительного времени, будто это все, что помогает им жить и без прикосновений они – почившие. Искры космических наслаждений отдают в глаза – тела сливаются в единое целое. Ремень затягивается на ее тонких запястьях, а связанные руки поднимаются над головой, прижимаются к гладкой стене. Он прошёлся по ней, как плеть. Да, она больна, неизлечима больна им. И запрокидывает голову назад, сжимает ладони в кулаки, сдерживает глубокие и громкие стоны через его плотно прижатую ладонь к ее рту. Он хочет видеть ее стеклянные глаза, в которых поселились огни и черти, хочет слышать срывающийся голос и свое имя из мягких губ.

Дай мне это, покажи, как ты меня, черт возьми, ненавидишь!

И убирает руку ото рта, прислоняется своим лбом к ее лбу – учащенные дыхания мешаются.

– То-о-ом…

Это лучшее, что он желал услышать: звук удовольствия, которое доставляет ей он.

Страсть, увы, победила. Что скажут чувства?

День 3. Что скажут чувства?

«А с ним ведь не надо ни Парижа,

ни Мулен Ружа»

Раз…

Таящая сигарета передаётся из рук в руки. Затягивается сначала лежащая на груди Тома Мэри, пепел смахивает на пол. Он следующий тянет расслабляющий дым в легкие и выдыхает кумар в потолок. Теперь у двоих недругов нет того самого непреодолимого стремления прикоснуться друг к другу через призму близости. Они прочитали тела и оставляют «книгу» открытой, с первого взгляда больше и ненужной вовсе. Получили страсть, разврат, отметки на теле, искусали везде, где можно и нельзя. Вкусили запретный плод.

А что теперь? Что будет после мощной разрядки, после того, как пала недоступная крепость?

Два…

– Ты когда уезжаешь? – непривычно спокойно интересуется МакКензи, вставая с постели с первыми рассветными лучами.

– Сегодня последний день, – глухо отзывается Мэри, прикрывая обнаженное тело белоснежным одеялом. – Я хочу написать крайнее полотно здесь. Вечером буду возвращаться. А ты?

Том накидывает брюки, чёрную рубашку и, застегивая пуговицы, бросает взгляд на дверной проем, ведущий на балкон, в котором виднеется кусочек Эйфелевой башни в желтых солнечных лучах.

– Тоже. Ты, кстати, отлично скопировала оригинал картины. Буду должен, – он нагибается к ней, растрёпанной, со спутанными волнистыми волосами, и нежно целует в губы, мягко сжимая двумя пальцами ее подбородок. Прям как часами ранее. До дури дико от резкой смены контрастов в их взаимоотношениях. – Заметила, как атмосфера города влияет на всех, кто здесь бывает?

Она растерянным взглядом проводит МакКензи, ищущего глазами свой ремень на полу.

– В каком смысле «атмосфера влияет»?

Обнаружив и подняв с пола ремень, он вдевает его в петли брюк и застегивает пряжку.

– В прямом. Париж разрешает пошалить. Лондон не такой. Мы сейчас вернёмся и по новой начнутся дела, проблемы, бизнес, обязательства.

И не врет: дела МакКензи после своеобразной услуги Гилберт пошли в гору. Особенно, когда сделка едва висела на волоске. Оттого и раздражённый скитался, когда все не в руку шло. Не самое чистое дело – продавать точную копию картин под видом подлинных.

– Том… – зовет по имени и вздрагивает. Мурашки дорожкой бегут по затылку. – Что ты чувствуешь ко мне? – голос выдаёт мелкие пылинки надежды.

Он неприлично долго думает, вероятно, пытается себе открыть душу. В уголках ее глаз от томного ожидания скапливаются слезинки, но она никогда не вздумает показать слабость.

– Благодарность. – Он подсаживается к ней и рукой точно крылом приобнимает за плечи. – На одного злейшего врага у меня стало меньше, – и дразнящим движением пальца проводит по ее кончику носа. – А ты?… Только не говори, что успела привязаться за несколько часов?

Мэри накрывает защитная реакция вроде нервного смешка, и она склоняет голову, отрицательно мотает ею.

– Нет… Нет… Конечно нет.

Том легко прихватывает ее подбородок и, повернув лицо к себе, как бы на прощание продолжительно и мягко целует, оставляя в ее памяти шрам. Пытка для нее, которую все равно хотелось поставить на повтор.

Три…

Они попрощались, больше не сказав ни слова, в маленьком номере отеля, где солнце опустило свои лучи на разбросанные кисти и палитру – свидетелей той страстной ночи.

Прочный чистый лёд и неземной огонь. Они такие разные.

А с ним ведь не надо ни Парижа, ни Мулен Ружа. С ним – сиди и жди, когда же будет тишь да гладь? Он не мужчина, а биологическое оружие. С ним – не жить, а разве что медленно погибать.

Эпилог

Лондон.

3 года спустя.

В дождливом Лондоне все причастные к искусству ждали этого дня: последняя суббота мая, в которую пройдёт открытый аукцион известных картин. Съезжались видные писатели, художники, да и просто состоятельные люди с желанием приобрести новый элемент роскоши домой.

Мэри Гилберт за последние года очень выросла в своей профессиональной деятельности и с гордостью может заявить, что теперь и ее творения выставляются на аукцион.

Шумный зал был переполнен людьми, которые едва ли не всучивали пачки денег организаторам, лишь бы обогнать приятеля и приобрести картину дороже. Таким образом ушли четыре полотна других художников, пока очередь не дошла до ценного холста авторства Гилберт. Услышав заветное: «Продано» и стук молоточком, зал аплодировал. Мэри была приглашена на сцену из-за кулис в конце, когда аукционер объявил:

– Правообладателем картины авторства Мэри Гилберт «Город, изменивший все» становится Том МакКензи! Лот ушёл по рекордной цене в пять тысяч фунтов.

Гилберт стоит на сцене, натянуто улыбается, а ножки пошатываются, картинка плывет перед глазами, и кружится голова. Она не видела его три года, с момента, как в «городе, изменившим все», светлом номере отеля Монти Палас, они попрощались, думая, что навсегда.

А сейчас тот, кто несколько лет назад безвозвратно разбил ее крохотное, еле бившееся сердце, крепко жмёт ей руку – моля одним взглядом: «Прости меня, пожалуйста» – при пристальном взоре нескольких десятков глаз.

Он возмужал ещё сильнее: плечи – шире, фигура – рельефнее. Но все такие же прекрасные серые глаза, в которых Мэри, тогда в Париже, обнаружила точно битый хрусталь, о который больно порезалась и получила душевный рубец.

О Томе МакКензи не было слышно все эти годы, но в настоящее время он вновь стоит перед Мэри в пустом зале, ранее поручив своему помощнику доставить холст с изображением их прекрасного города в его новую квартиру. Таким они запомнили его вдвоём. Мимолётным, как и вспыхнувшая искра между ними.

– Мэри, я не знаю, с чего начать. Наверно, с главного, – он достаёт из внутреннего кармана своего чёрного пиджака потемневшую от времени бумагу. Разворачивает, и тихие горошинки слёз спускаются по ее щеке двумя каплями от увиденного, от разрушительного эффекта дежавю. Все-таки слабость сдаётся перед сильными чувствами. – Помнишь? – Он горько хмыкает, показывая набросок из того хмельного вечера. – Я разгадал, почему ты так дорожила своим альбомом, почему тогда зарисовала меня. Боже мой, я все прочитал. – отрывисто говорит Том, волнуясь, желая выложить все, что хотел так долго сказать. – И узнал: ты хотела меня понять, хотела узнать лучше, а я, полный идиот, ничего не осознавал. Думал, тебе было все равно на меня.

Мэри в свое время дорожила альбомом, как бриллиантом на фамильной тиара, ведь внутри красовались не просто наброски и каракули, а изображения с надписью, выведенной лимонным соком. Никто не знал, никто не мог прочитать ее мысли под каждым рисунком, но Том…

Она смотрит стеклянными – но уже от слез, а не от наслаждения – глазами и ощущает, как крошится привычная жизнь, выворачивается душа наизнанку. Не слышится ее внутренний крик и хруст белых надломившихся крыльев за спиной.

– Чего же ты, глупышка, тогда не сказала мне правду? Почему боялась? Все могло быть иначе. – Том стирает с ее щеки округлившуюся мучительную слезу, сам умирая от этих ран. – Я слишком поздно понял, как ты мне нужна. Столько лет прошло, а я не могу забыть тебя и то, что пережил в Париже, какие эмоции прочувствовал. Считал, что показалось, но нет… Такой же поехавший на тебе идиот. Позволь исправить то, что разрушил.

– Том… – только и может это шепнуть, дрожащей рукой потянувшись к его лицу, но одёргивает себя, когда он сглатывает ком в горле и прикрывает глаза. Опускает руку. – На прощание ты мне сказал, что чувствуешь ко мне благодарность. А я не смогла признаться, что за те невероятные часы привязалась к тебе. Ещё ты просил «не подходить к нему» и за мою помощь с картиной обронил: «Буду должен»…. – обрывает слова.

МакКензи стискивает челюсти, чтобы хоть чуть-чуть ослабить режущую боль в горле.

– Том, – Мэри очень легко, почти воздушно, пальцами касается его руки, не убирая пристального заплаканного взгляда с его глаз. – После твоего ухода я «подошла» и теперь два года счастлива в браке, правда. Переехала в Мадрид, занимаюсь любимым делом. А сейчас я к тебе ощущаю невероятную благодарность за опыт, а твой «долг» передо мной – быть счастливым. И тогда я буду спокойна.