Сказ о Люте, Красе и Змее

Змей уж на ноги поднялся, хоть и шатало его. Добавил шипящего веселья:

– Думаешь победил меня, пес блохастый?! Не так просто, как кости ломать, – захлебнулся смехом, закашлялся, но всё ж докончил: – Так вот! Мое царство – мои правила. Царство темное и правила черные да мутные, как я люблю. А ты хорошо по ним сыграл, как по ниточке прошел. Не до конца, да мне и так любо. Все ж я здесь царь, и царевна мне кстати. Ступай уже, не держим.

Стража расступилась коридором перекошенных злорадством лиц. Сами живут вечным страхом , и половины свершить не могут, а всё довольны: хоть так, мельком, за чужой счет, унизить миг назад смелого да удачного, будто вровень себе его поставить. Лют сам не заметил, как в волка ушел: не осталось сил душевных видеть всё это, а зверем как-то полегче. Побрел дальше, косясь исподлобья, рокоча горлом да предупреждающе скалясь.

Он почти вышел из тронного зала, когда… Волчий нос жадно втянул воздух, сильное тело замерло, боясь спугнуть момент: легким отголоском коснулся трепещущих ноздрей родной аромат – словно издалека, из-за какой-то грани. Как бывает, закроешь крышку туеса с печевом, а запах все равно точится.

«Милый… Темно так… Чуть слышу тебя… Забери меня… Упрятал Змей… Здесь я, милый, услышь…» И следом память вспышкой наития голос старушки подносит: «На свет выйдет… Самому найти…» Потом Змеево: «… Темное царство… Мои правила… Хорошо сыграл… Не до конца…» И разочарования змеиного проблеск.

Встал Лют на две ноги человеком, обернулся. Зацепила взгляд настороженность Змея: остальные все смеются да шутками язвят, а он застыл, глядит внимательно и словно испуг на дне глаз тлеет – впервые с того момента, когда зашел Лют в его владения. Затрепетали внутри Люта отблески смыслов: как жар-птицы оперенье, из тех, прошлых историй – поди, ухвати. Поймаешь или лишь часть из хвоста дернешь: вот, вроде понял, ан нет, лишь перо смутных ощущений в руках. «Темное значит? По правилам сыграл? А как не сыграть? Как глотку не рвать? Всё к этому шло, толкало. Толкало…» – нанизывались мысли яркими бусинами на общую нить. Всплыла в памяти как-то вскользь услышанная заморская байка, как убил один витязь из далеких краев дракона, да тут же сам им и стал. «А я почему не убил? Хотел…» Еще одна бусина-мысль в сознание зависла, на нить скользнула: не просто отступил – что-то светлое, чистое внутри вспыхнуло, что злости к поверженному не знает, не живет чужой смертью? «А до этого, остальное, что в душе кипело, аккурат в Змеево царство толкало? Впору нутру пришлось крушить и горечь обид смаковать?» От первого удержался, дак Змей за другое взял… Но раз ведь вышло морок развеять…

Легким огоньком шевельнулась в Люте память того светлого чувства, что от врага его отодвинуло – будто рука злая на сердце ослабла, потеряла хватку. И зов Красы вдруг громче стал, хоть и на двух ногах стоял, а учуял волк внутри родное. Зацепился за это чувство Лют, принялся раздувать еле тлеющее пламя, наблюдая с надеждой, как раздвигается тьма в душе. Крепнущий голос любимой обратно повлек.

Тяжело с тьмой бороться, когда кругом она. А когда внутри гнездится, родным да привычным прикидываясь, вдвойне тяжельше. Не повод давать топтать себя всякому, но и на поводке таком ходить… А никуда не денешься, сядешь на цепь, если из темных мест души смотреть на всё будешь.

Вздохнул Лют. Разгорался свет внутри, разгонял тени, и внешнее яснее виделось: царство Змеево с его страхами, болью, жестокостью да презрением, желанием кусок послаще урвать, за счет слабого самому себе сильнее показаться. Таким вдарить покрепче, коль полезут – эт да, – а ненавистью и обидой к ним себя хомутать… Гомон глумливый назад ушел, соскользнул ветхими клочьями, лицо Змея гримасой отчаяния искомкало. Но и это с внимания Люта осыпалось: тишина внутри разлилась, как от шапки волшебной, да только где та шапка, запинали в толчее? Свое пришло, из основы, что крепко на земле стояла, хоть на четырех лапах, хоть на двух ногах. И светло в голове стало и еще глубже где-то. А более всего ярким огоньком любви чувство в сердце засияло и облик милой перед глазами прояснился, с глазами-лучиками. Дошел до злосчастной двери Лют, что за троном была, чувством этим ведомый и глаза напротив увидел любовью наполненные.

– Ты пришел, мой серый, – счастливо улыбнулась Краса.

Ликование жизни солнцем вспыхнуло внутри Люта, обернулся он полный этим к Змею да воинству его. Топчется воинство великое в нерешительности, на хозяина с сомнением косится. А на того без жалости не глянешь: усох будто, лицо в страдании корчит, глаза щурит и плащом, как от ярких лучей прикрывается. Вскинулся вдруг, вроде на Люта хотел кинуться, да на взгляд его наткнулся: а в нем ни злости, ни гнева, ни боли – одна безмятежность, чистой души свет. Как взвихрилось всё вокруг, словно хлопья черного пепла в воздух ветром подняло и прочь унесло. Смотрит Лют: нет вокруг темного царства —палаты белокаменные стоят, а за окном не земля выжженная – поля да леса добрые.

– Какие хоромы! Неужто нам достались? – произнесла Краса, подойдя и прижавшись к плечу Люта.

– Ох не знаю. В избе-то деревянной ближе к душе. Тянет меня лес. Тут уж… – немного извиняясь ответил тот.

– А и ладно, я не против, – сказала она и добавила, убранство оглядывая: – Это можно и детям оставить.

– Детям? – оторопело спросил Лют.

Краса ничего не ответила, лишь загадочно улыбнувшись, положила руку на живот. Лют с нежностью обнял податливую уютность еще ничего не выдающего стройного тела любимой, ощущая, как может нечто и так бесценное стать значимей стократ.

– Я думала ты догадался, второй месяц уж, – нежась в родных сильных объятиях, промурчала Краса, и тут же шутливо пожурила: – Э-эх мужчины! А еще волк!

– Ох, ладушка моя, что ни скажи, все правда. Совсем нюх потерял, – повиноватился Лют. – Хотя может и хорошо, что не знал. Как бы справился здесь? Наворотил бы невозвратного…

– Но смотри мне, в лес на четырех лапах поведешь, только когда в возраст войдут, – построжилась с дальним прицелом Краса.

– А что я? Это как природа-матушка позовет. А я уж присмотрю, – лукаво улыбнулся сквозь усы Лют, с любовью глядя в сияющие глаза жены.