Полная версия
Очерки по русской литературной и музыкальной культуре
4. Психоаналитическое направление
Наш последний методологический пример – психоаналитический – тоже (так уж получается) связан с сознанием. Неизбежно основным текстом здесь должна стать повесть Гоголя «Нос» (1836) и ее прочтение Ермаковым в 1923 году. Как практикующий психоаналитик, с гордостью идущий по следам своего учителя Фрейда, Ермаков использовал литературу одновременно как источник и как иллюстрацию для демонстрации категорий, в которых он описывал свой клинический опыт. Его он с уверенностью прилагал и к литературному творчеству, и к личности творца. Гоголь – при его обсессивном внимании к пищеварению и опорожнению; педантичной тяге к классификациям и скаредности; при его капризах в отношениях с друзьями; чудачествах; перипетиях в отношениях с матерью, которую он стремился контролировать и перед которой в то же время преклонялся, – с легкостью квалифицировался в категориях анального эротизма. Резкие колебания от «самоуничижения» к «самовозвеличиванию» [Ермаков 1999: 267], так же как и привычка выпрашивать сюжеты у своих литературных знакомых, наводили на мысль о подавленной агрессивности, которая не позволяла ему полностью контролировать собственную обидчивость, направленную на чуждые ему взгляды.
Основанное на фрейдистском символизме чтение Ермаковым «Носа» исходит из ряда убедительных примеров. Он был знаком с подходом формалистов к Гоголю и высоко ценил их искусную работу с языком. Его анализ гоголевского текста о странствующем носе майора Ковалева основан на категориях и метафорах фрейдистской теории: нос представлен как фаллический образ, частично стыдливо скрытый, частично бесстыдно экспонируемый, копрофилический (возбуждаемый запахом) и ассоциируемый с поеданием, связанный с фраками и обувью, способный к свободному изменению как своего размера, так и бюрократического статуса и потому вызывающий одновременно унижение и ужас. Анализ дополнен множеством тонких замечаний об отдельных словах, повторяющихся фонемах и этимологии фамилий. Даже вполне ожидаемый вывод о страхе кастрации сопровождается у Ермакова пристальным вниманием к психологическим аспектам рассказа, которые, строго говоря, не являются психологическими (например, тот факт, что ни одно действующее лицо не обнаруживает изумления перед этими невероятными событиями). Это именно то, чего можно ожидать, когда подавленное начало выходит на поверхность. Раздражение, отчаяние и смущение были бы здесь уместны, но никак не удивление.
Исходя из универсалистских и общекультурных претензий фрейдистской экономики, характер ермаковского прочтения «Носа» предсказуем. Что трудно было предсказать (и чем можно было бы резюмировать все четыре критических подхода, рассмотренных в этом практикуме), так это те моменты, в которых «фрейдистские» приоритеты высвечивают (а иногда и усиливают) базовые ценности, которые мы отмечали в трех других направлениях русской литературной теории 1920-х годов. Адресуясь к скептическому русскому читателю молодого, недавно разрушенного и едва восстановленного материалистического революционного государства, Ермаков обосновывает свой подход при помощи нескольких взаимосвязанных аргументов, каждый из которых несет на себе след мысли строгого моралиста и лишенного сантиментов сторонника строгой дисциплины по имени Зигмунд Фрейд.
Прежде всего, творческий процесс определяет и подпитывает огромная сфера бессознательного, наполненная теми «неудобными и нетерпимыми» структурами [Ермаков 1999:262], которые навязали нашей психике цивилизация и общество. Боль, причиняемая социальным прогрессом и трансформациями, реальна, убеждает нас Ермаков, и люди не фантазируют, говоря, что страдают от них. Фантазия сама по себе – иллюзия. На каждом уровне реальность даст почувствовать себя. «Творец черпает материалы для своих произведений из действительности» [Ермаков 1999: 263] и может быть силен и правдив лишь постольку, поскольку он противостоит реальности. Эстетическое выражение являет собой, таким образом, абсолютно реальную когнитивную проблему, «способ познания мира художником» [Ермаков 1999: 263], поскольку он существует объективно. В этом знании нет ни гедонизма, ни замкнутости. Стремление к познанию растет из страха одиночества и, следовательно, сугубо социально. Поскольку бессознательное является движущей силой, а страхи разделяются всеми, они и поняты могут быть всеми: «В темных и богатых силами областях примитивных инстинктов» (а не в окультуренном цивилизацией и сознанием мышлении) «находит художник базу для своего общения с человечеством» [Ермаков 1999: 263]. И наконец, в процессе обуздания этих сил путем направления их вовне, в энергичное «здоровое искусство», создаются новые культурные ценности, которые будут бороться и победят все, что «эгоистично, во имя всечеловеческого» [Ермаков 1999: 263].
Осмысливая эту позицию, понимаешь, что Ермаков едва ли обратил бы внимание на претензии Волошинова к фрейдистскому проекту в 1927 году. Фрейдистский субъект не изолированное, биологически обособленное эго, пораженное умирающим классом и не ищущее от своей ущербной жизни ничего, кроме эротического удовольствия или смерти. Напротив, самоанализ этого субъекта обогатился целым набором возможных моделей: аристотелевским катарсисом; толстовской эстетической теорией заражения; дионисийским культом скифства символистской эпохи; философским монизмом; но прежде всего активистским материалистическим стремлением художника претворить дела в слова, с тем чтобы затем (на противоположном полюсе терапевтической интерпретации творчества) превратить слова в социальный акт.
Подобная двусторонняя операция соответствовала духу этого амбициозного и новаторского десятилетия, хотя доминанты, управлявшие различными направлениями, отличались радикально. Авторы статьи «Наука как прием» в ходе рассмотрения темы «1920-е как интеллектуальный ресурс» заметили, что «ориентация эпохи» так или иначе была «на рациональный контроль над стихийными и естественными силами» [Дмитриев, Левченко 2001: 230]. Принципиально важно, однако, что этот контроль осуществлялся над новым, революционным искусством. Это было уже не абсолютное, совершенное и воскрешенное целое, восходящее к классической модели, но произведение (хотя и автономное), которое рассматривалось во всем многообразии отношений. С воцарением сталинизма, однако, надежд на динамичный «неклассический подход в гуманитарном знании» [Дмитриев, Левченко 2001: 231] не осталось.
* * *Настоящая глава была посвящена анализу той внутренней борьбы, что определила развитие исследований литературы в Советском Союзе в 1920-х годах. В заключение взглянем на ситуацию в более широкой перспективе. В своем эссе «Почему современная литературная теория произошла из Центральной и Восточной Европы? (И почему она сейчас мертва?)» Галин Тиханов высказал мысль о том, что русский формализм служил тем основанием, на котором зиждились амбиции литературной науки вплоть до 1970-х – «эмансипироваться от большого философского дискурса» [Tihanov 2004: 62]. Однако после кибернетической революции семидесятых по известным нам причинам философия и идеология вернулись, в результате чего занятия литературой «потеряли остроту специфичности и уникальности, а границы между литературными и нелитературными текстами, свято охраняемые со времен формалистов, оказались прозрачными и в конце концов потеряли свою значимость» [Tihanov 2004:62]. Тиханов задается вопросом о том, почему призыв к специфичности прозвучал с такой силой и был столь эффективным именно во время Первой мировой войны в Восточной Европе, и предлагает несколько вариантов ответа. Знакомый мир разваливался. Монолитный философский дискурс распадался. Носители культуры (те, что остались) были многоязыкими эмигрантами-космополитами, говорили все с тяжелым акцентом (Якобсон – лишь самый яркий пример), и для них отклонения от родной нормы совершенно естественны. Велика была потребность в каком-то универсальном переводчике, общем теоретическом знаменателе, трансцендентном и связывающем всю эту поверхность полиглоссии. Литературность, Диалектический материализм, Сознание, Диалог, Бессознательное – каждый имел своих поклонников. Только в 1930-х годах все эти опции упорядочения отступили перед лицом обесценивающего, всеподчиняющего и куда более произвольного организующего принципа – Власти.
2011
ИсточникиБахтин 1929 – Бахтин М. Проблемы творчества Достоевского. Л.: Прибой, 1929.
Бахтин 1975 – Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975.
Бахтин 1979 – Бахтин М. М. К переработке книги о Достоевском //Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 308–327.
Волошинов 1993 – Волошинов В. Н. Фрейдизм. М.: Лабиринт, 1993. (Бахтин под маской.)
Воронский 1987 – Воронский А. К. Искусство видеть мир: Статьи, портреты. М.: Советский писатель, 1987.
Ермаков 1999 – Ермаков И. Д. Психоанализ литературы: Пушкин, Гоголь, Достоевский. М.: Новое литературное обозрение, 1999.
Зощенко 2008 – Зощенко М. Перед восходом солнца // Зощенко М. Собр. соч.: В 7 т. / Сост., примеч. И. Н. Сухих. Т. 7. М.: Время, 2008.
Марксизм 2001 – Материалы диспута «Марксизм и формальный метод» / Публ. Д. Устинова // Новое литературное обозрение. 2001. № 50. С. 247–278.
Медведев 1993 – Медведев П. Н. Формальный метод в литературоведении. М.: Лабиринт, 1993.
Переверзев 1926 – Переверзев В. Ф. Творчество Гоголя. 2-е изд. Иваново-Вознесенск: Основа, 1926.
Переверзев 1928 – Переверзев В. Ф. Необходимые предпосылки марксистского литературоведения // Литературоведение: Сб. ст. / Под ред. В. Переверзева. М.: ГАХН, 1928. С. 9–17.
Пумпянский 2000 – Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы / Под ред. А. П. Чудакова. М.: Языки русской культуры, 2000.
Троцкий 1991 – Троцкий Л. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991.
Тынянов 1977 – Тынянов Ю. Достоевский и Гоголь: К теории пародии // Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.
Шкловский 1983 – Шкловский В. Искусство как прием // Шкловский В. О теории прозы. М.: Советский писатель, 1983.
Шкловский 2006 – Шкловский В. Несколько слов о книгах ОПОЯЗа //Вопросы литературы. 2006. № 6. С. 315–327.
Эйхенбаум 1922 – Эйхенбаум Б. Молодой Толстой. Пб.; Берлин: Изд-во Гржебина, 1922.
Эйхенбаум 1986 – Эйхенбаум Б. Как сделана «Шинель» Гоголя //Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии: Сб. ст. Л.: Художественная литература, 1986. С. 45–63.
Якобсон 1983 – Якобсон Р. Поэзия грамматики и грамматика поэзии / Пер. А. Н. Журинского // Семиотика: Сб. / Сост., вступ. ст. и общ. ред. Ю. С. Степанова. М.: Радуга, 1983. С. 462–482.
Якобсон 1996 – Якобсон Р. Язык и бессознательное. М.: Гнозис, 1996.
Tomashevsky 1928 – Tomashevsky В. La nouvelle ecole d’histoire litte-raire en Russie // Revue des etudes slaves. 1928. № 8. P. 226–240.
ЛитератураБочаров 1993 – Бочаров С. Г. Об одном разговоре и вокруг него //Новое литературное обозрение. 1993. № 2. С. 70–89.
Дмитриев, Левченко 2001 – Дмитриев А., Левченко Я. Наука как прием: Еще раз о методологическом наследии русского формализма //Новое литературное обозрение. 2001. № 50. С. 195–246.
Добренко 1999 – Добренко Е. Формовка советского писателя: Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры. СПб.: Академический проект, 1999.
Ленерт 2000 – Ленерт X. Судьба социологического направления в советской науке о литературе и становление соцреалистического канона: «Переверзевщина» / «Вульгарный социологизм» // Соцреалистический канон: С6. ст. / Под общ. ред. X. Гюнтера и Е. Добренко. СПб.: Академический проект, 2000. С. 321–327.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Уильям Фредерик Коди по прозвищу Баффало Билл (1846–1917) – знаменитый американский шоумен, создатель «Шоу Дикого Запада», в котором реконструировались картины из истории Америки. – Примеч. пер.
2
Текст публикуется с разрешения издательства «Новое литературное обозрение» по изданию: Эмерсон К. Литературные теории 1920-х годов: Четыре направления и один практикум / Пер. Е. Купсан // История русской литературной критики: Советская и постсоветская эпохи / Под ред. Е. Добренко и Г. Тиханова. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 207–247.
3
В качестве обзора истоков и основных достижений русского формализма исследование Эрлиха, впервые увидевшее свет более полувека назад, и по сей день остается непревзойденным.
4
Доминанта – это то, что «гарантирует целостность структуры» и подчиняет себе другие составляющие художественного произведения, утверждал Якобсон в статье, написанной в 1935 году [Якобсон 1996: 119].
5
Эти сдвиги осмыслены как три последовательные метафоры в [Steiner 1984:44-137].
6
Анализ этого фундаментального сдвига см. в [Hirschkop 2001].
7
Сам Бахтин позже говорил о своем научном кружке – вероятно, апеллируя к благородному немецкому философскому Kreis — как о «круге» (а не «кружке») [Shepherd 2004].
8
Анализ этого «журнального» аспекта литературно-критической культуры в первое революционное десятилетие см. в [Магуайр 2004], особенно главы II и III об отношениях между литературой и журналами, сериализовавшими и критиковавшими ее.
9
О параллелях между йенскими и берлинскими романтиками, Гегелем и формалистической методологией см. [Парамонов 1995].
10
См. книгу П. Н. Медведева «Формальный метод в литературоведении», особенно главу «Поэтический язык как предмет поэтики», где Медведев обвинял формалистов – его очевидной мишенью был Шкловский – в фетишизации художественного слова и приписывании «жизненно-практическому языку» вспомогательной, нетворческой, неисторической и произвольной роли в жизни человека [Медведев 1993: 103–105].
11
Крупнейший лингвист и философ языка Александр Афанасьевич Потебня (1835–1891), профессор Харьковского университета, известен выдвижением визуального воображаемого в качестве определяющего фактора поэтического языка. «Искусство как прием» Шкловского (1916–1917) неожиданно начинается с полемической цитаты, тут же сатирически отвергаемой: «“Искусство – это мышление образами”. Эту фразу можно услышать и от гимназиста, она же является исходной точкой для ученого филолога, начинающего создавать в области теории литературы какое-нибудь построение» [Шкловский 1983: 9].
12
См. особенно гл. 1 «Приемы самонаблюдения и самоиспытания» – о ранних дневниках.
13
См. стенограмму этой переломной для судеб литературной критики 1920-х дискуссии 6 марта 1927 года: [Марксизм 2001].
14
Статья представляет собой расширенный доклад Томашевского, с которым он выступил на ленинградском диспуте 6 марта 1927 года.
15
И далее: «Для того чтобы форма могла реализовать свой новый оперативный принцип, она должна нанять на службу человека. А человек, реализуя свое “художественное призвание”, превращается в служащего формы».
16
Бахтин был арестован и сослан в связи с участием в деятельности подпольной Церкви. Глубокий анализ деятельности кружка, а также детальная хронология его работы содержится в [Bakhtin Circle 2004].
17
О яркой карьере Пумпянского см. [Nikolaev 2004].
18
О возможных связях бахтинской теории полифонии с Шеллингом (и позже с Шелером) см. [Emerson 2005: 128–129].
19
Книга вышла в серии «Бахтин под маской» с указанием двойного авторства – это коммерческое решение поставлено под сомнение (а точнее, опровергнуто) современной наукой. Мысль Бахтина легко просматривается (кружок был тесно связанной группой единомышленников и не отличался особым пиететом в отношении прав собственности на те или иные идеи), однако Бахтин не стал бы выражать ее в рамках марксизма, который не был ему близок.
20
См. анализ книги Медведева 1928 года в [Brandist 2002: 66–74].
21
Этой защитой правоверного формализма от медведевской критики я обязана Адриану Барру из Ратгерсовского университета, выступившему в моем аспирантском семинаре в Принстоне с докладом «Бахтин, русские формалисты и лотмановская школа» 10 октября 2005 года.
22
В издании 1929 года эта таблица была включена в первую главу второй части («Типы прозаического слова. Слово у Достоевского») [Бахтин 1929: 127].
23
О рецепции книги Бахтина о Достоевском в 1929 году, на пороге сталинской эпохи, см. [Emerson 1997: 75–82].
24
См. подробнее: [Ленерт 2000].
25
Эта мысль Переверзева, как представляется, может быть понята в контексте видения искусства Шкловским как подвижного, незастывшего, лирического, а не «вмерзшего в образы».
26
О «ленинской теории отражения» и ее роли в дискредитации русской религиозной философии во имя объективизма см. [Chamberlain 2004: esp. 185–199]. Ленин не принимал участия в этой кампании, но, по оценке Лесли Чемберлен, ученицы Исайи Берлина, однозначно связывавшего секуляризацию русской мысли со зрелостью и прогрессом, Ленин остается крайне важной фигурой в широком ее контексте.
27
Переверзев неоднократно защищал свой социологический метод от обвинений в недостаточном материализме. Он даже утверждал, что социологических методов существует столько же, сколько и социологий, а потому ярлык, наклеенный на его школу, несправедлив: его школа прочно связана с материализмом, безоговорочно необходимым каждому марксисту [Переверзев 1928: 9—10].
28
Что касается более широкого вопроса об идеологической ориентации Бахтина, см. ценное, но неподтвержденное свидетельство С. Г. Бочарова о его беседе с Бахтиным 21 ноября 1974 года: «М. М., может быть, Вы увлекались какое-то время марксизмом? – Нет, никогда. Интересовался, как и многим другим, – фрейдизмом, даже спиритизмом. Но марксистом никогда не был ни в какой мере» [Бочаров 1993:70–71].