Степной принц. Книга 1. Горечь победы

Ночлег в горах ни для кого не был в новинку, а потому не пришлось ничего объяснять, никого понукать, каждый занялся делом. До полной темноты осталась самая малость.

Камень, угодивший в затылок Баюру, присевшему на корточки, чтобы разжечь костёр, на мгновение ослепил. Краем сознания он успел подумать, что это искры брызнули ему в лицо, и тут же повалился рядом со вспыхнувшими сучьями в кромешной тьме. Всё, что произошло дальше, уже не достигало ни его слуха, ни его сознания: ни крики, ни ржание лошадей. Он не видел, как накинулись на его спутников выследившие-таки их разбойники, как дрались его друзья, как связывали им руки, не щадя, били наотмашь, когда те огрызались и пытались вырваться.

Глава 3

Валихан

Когда сознание мало-помалу стало проясняться, волхв не стал спешить с воскрешением. Не мешало бы присмотреться и оценить ситуацию, в которую они так глупо вляпались. Всю дорогу были настороже, а на привале потеряли бдительность, устав бояться. Надо отдать должное терпению разбойников, дождавшихся своего часа.

Голова гудела, как вечевой колокол. Никак не удавалось сосредоточиться. Мысли расплывались туманом и путались. Бок, закоченевший на холодных камнях, онемел и уже не чувствовал впечатавшихся в тело острых граней. Но один камень острым не был и подозрительно напоминал форму огнива, да и впечатался в бедро там, где находился карман. Так и есть! Даже не обыскали. Не успели? Он незаметно пошевелил затёкшими руками, убедившись, что они крепко связаны. Хорошо, что не за спиной, а впереди. Видно, некогда было возиться. Понадеялись, что удар был тяжёлый и отключил сознание надёжно и надолго, если не навсегда. Усилием воли удержался от стона, который привлёк бы к нему внимание и означал бы, что оглушённый наконец-то очнулся и приходит в себя. От костра, где он свалился, его так и не оттащили, были заняты другими претендентами на плен, а потом, видимо, не сочли нужным. Кстати, костёр хорошо разгорелся и разогнал тьму на стоянке, одинаково приглянувшейся друзьям и врагам. Увы, стоянка была единственной точкой, на которой сходились их вкусы, дальнейшие предпочтения столкнувшихся сторон, равно как и планы, расходились в противоположных направлениях. Сквозь ресницы волхв рассматривал карачей.

Их было четверо. На киргиз не похожи. Видимо, туркмены, как говорил Чокан. Они негромко переговаривались, обгрызая дымящееся мясо с костей, но язык их был волхву непонятен, кроме отдельных слов, среди коих повторялось «валихан». Знать бы, что за ним скрывается. Один из этой шайки, наверняка, был тот, что удрал в перестрелке, а потом вернулся с подкреплением, но который – неизвестно. Тогда, издали, было не разглядеть. Хотя… вон тот здоровенный детина с горбатым длинным носом и узкой змейкой губ похож на главаря. Чтобы справиться с таким один на один, пришлось бы попотеть даже ему, волхву. Что говорить о Чокане! Он для этого бугая сухая тростинка, скрутит одной левой за милую душу. Ишь, горделиво выпрямился, надменно посматривает то на своих, то на пленных, в равной степени презирая и тех и других. Глаза, ледяные, непроницаемые, словно залитые смолой, можно было принять за незрячие, если бы не уверенные, энергичные движения их обладателя. Такой хладнокровно зарежет любого ради выгоды. Или мести… Теперь-то уж их лица волхв запомнил намертво, не выжечь огнём.

Друзей видно не было, но спина чувствовала какое-то шевеление и нечаянное касание – значит, их бросили за ним, в кучу. И, разумеется, предварительно связав. Иначе эти сволочи у костра так спокойно и вальяжно не развалились бы. На пленников взглядывают редко, и то не ради сторожевой бдительности, а чтобы потешить своё победное тщеславие. Раз куча шевелится – стало быть, друзья живы. Баюр изловчился скосить взгляд на лошадей. Те стояли на прежнем месте, успокоившись и жуя траву, как прежде – осёдланные. Похоже, до них руки не дошли. Или их держали наготове. Может, негодяи не собирались дожидаться рассвета, а, подкрепившись, выступить в темноте? А пленников – в сёдла и скрутить верёвками. Дёрнувшийся язычок костра отразился, как в тусклом старинном зеркале, в стволе ружья. Его ружьё, Баюра. Оно так и стояло возле лошадей прислонённое к скале, других рядом не было.

Горбоносый отбросил кость в костёр, встал. Потревоженные головёшки выстрелили роем горящих от возмущения ос, которые, покружась в воздухе, падали на лицо волхва и жалили не хуже настоящих. Главарь, наклонясь, не мигая смотрел на неподвижного пленника, словно пытаясь определить степень его беспомощности и её продолжительность. Баюр чувствовал на щеке тяжёлый взгляд, но ни один мускул лица не дрогнул. Убедившись в «бессознательности» светловолосого здоровяка, который более всего вызывал опасений у его компаньонов, а также в надёжности и крепости пут на руках и ногах, горбоносый отвернулся и направился к противоположному от трофейных коней выступу, на ходу расслабляя пояс. Не смущаясь ни связанных киргиз, ни своих приятелей, пустил тугую струю в осколки камней, за которыми стояли разбойничьи скакуны. Туркменской породы – аргамаки или полукровки, но стати отменной. От брызг кони зафыркали и попятились к кустам, а из-за них выглянула – так вот оно что! – пугливая морда убежавшей от Джексенбе лошади. Теперь понятно, кто помог карачам их выследить! От костра в адрес вожака полетели шуточки, он каркнул что-то ругательное, хрипло рассмеявшись. Компанию его ответ привёл в восторг, разухарившаяся троица гортанно загомонила, давясь хохотом. До слуха Баюра долетали только «валихан» и «Кокан». Последнее волхву переводить было не надо. В Коканде и в Хиве можно было выгодно продать рабов, и туда, видимо, нацеливались их мучители.

Никто не глядел на пленников. Волхв неслышно протянул связанные руки в огонь, и боль молнией пронзила тело насквозь, застряв в голове. Так же неслышно подтянул обожжённые кисти к согнутым коленям и, стиснув зубы от впившихся в кровоточащие запястья узлов, оборвал подпалённые ремешки.

Разбойники продолжали чесать языками, вознаграждая себя весельем за трудный день, за перенесённые неудобства и, конечно, за ночной налёт, завершившийся головокружительным успехом. Опять заколыхалось непонятное «валихан». Может, так они называли Чокана? Ведь именно ради него они потратили столько стараний, чтобы снова прибрать к рукам. Но что крылось за этим словом? Может, в переводе с туркменского – добыча? Пленник? Выкуп?

Мысли, путающиеся в голове, ничуть не мешали рукам. Костёр оказался союзником волхва. Он не только помог избавиться от пут, но добровольно принял роль пылающей ширмы, заслоняя собой лежащего пленника. «Молодец, – похвалил себя Баюр, – не поленился свалить в кострище целую охапку». Закопчённая окровавленная ладонь с трудом протиснулась в голенище, извлекая узкий короткий кинжал, который, чиркнув между сапог и освободив ноги волхва, в мгновение ока описал невысокую дугу над ним и тренькнул в камешек за спиной. Джексенбе приглушённо хмыкнул, заёрзал. Через пару минут легонько ткнул его локтем в бок. Готово!

Опорожнявшийся карач закрепил пояс, отошёл от камней, трое других, похохатывая, заняли его место, отвернувшись от огня. Горбоносый же не вернулся к прерванной трапезе, а с глумливой ухмылкой направился к пленникам. Пнул сапогом Баюра, перевернув его на спину, и тот, очень натурально застонав и не разлепляя кисти рук и пятки (чтобы не разглядел в темноте под спущенными рукавами, за согнутыми коленями, что пут больше нет), снова «вырубился», завалившись на другой бок, лицом к друзьям. Главарь, убедившись, что связанный здоровяк жив, но пока не опасен, вылупил торжествующие буркала на Чокана (срезанные, но не сброшенные с рук верёвки отлично служили маскировочным целям), что-то спросил или пригрозил (в его исполнении это было одно и то же), и «связанный» пленник удостоил его всего одним резким словом. Ругательством, как понял Баюр. Самым поносным для туркмена, судя по тому, как последний взбеленился. Кулак, похожий на молот, взвился над лежащей жертвой с ядовитым язычком. И худо пришлось бы ей, обращённой в наковальню, если бы мгновенно оживший «бездыханный» волхв не опередил негодяя. Снизу в челюсть, внезапный, как выстрел, кулак отбросил туркмена назад и повалил на спину. Однако чугунная голова выдержала потрясение и не лишилась сознания. Горбоносый взревел, поднимаясь на ноги, чтобы расправиться с обидчиком и стереть его в пыль, но тот опять его опередил, коротко выдохнув: «Гайда!»20, и дёрнул оцепеневшего Чокана за шиворот. Повторять не пришлось. Все трое, словно сметённые ветром, подлетели к лошадям и взвились в сёдла. Ружьё волхв подхватил в первую очередь. Джексенбе чуть задержался, обрезая кинжалом путы лошадям, но быстро нагнал друзей.

Главаря внезапность преображения беспомощных жертв заставила остолбенеть. Он даже не вскрикнул, только разинул рот да так и замер. Неожиданное и молниеносное освобождение пленников застало врасплох и остальных разбойников. Всё действо развернулось у них за спинами, так что они толком ничего не успели разглядеть и понять. Однако, подхватив штаны, они быстро сориентировались в ситуации, бросились к своим лошадям и тоже взлетели в сёдла, не желая расставаться с добычей, стоившей им таких трудов.

Скакать в темноте по узкому ущелью, по которому они и засветло-то проходили с опаской, было смертоубийственно, но другого выхода не было. Заводную кобылу, привязанную к седлу Джексенбе, отвязать никто так и не удосужился. И она скакала следом за длинной натянутой верёвкой, замыкая цепочку из троих всадников.

Чем бы закончился побег из лап разъярённых разбойников, сказать трудно. Возможно, их снова настигли бы первоклассные туркменские кони, равных которым не было. А завязавшаяся драка могла оказаться не в пользу безоружных пленников (одно ружьё – слабое утешение). Расставаться же с жизнью не входило в их планы, и они что есть силы настёгивали лошадей, которые неслись в темноте, то ли видя тропу, то ли по каменному руслу ручья (в грохоте плеска воды не было слышно, а брызги в горячке они не чувствовали), рискуя сломать не только свои ноги, но и шеи всадников, вытряхнув их из седла на всём скаку при падении. Как вдруг…

…заводная кобыла оглушительно заржала, словно её заживо свежевали, и дёрнула верёвку, за которой бежала. Джексенбе с трудом удержался в седле и оглянулся: «Машаллах!!!». Луну, пялившуюся с неба в ущелье на поднятый тарарам, перечеркнула огромная лохматая тень, бесшумно слетевшая с каменного уступа высоко над головой. Один взмах кинжала по верёвке – и лошадь киргиза опять понеслась вскачь за удаляющимися всадниками.

– Кым анда?21 – крикнул Чокан.

– Ирбиз!

Кто кого не понял или не расслышал среди грохота копыт и криков карачей, выяснять времени не было, унести бы ноги. Потом разберёмся.

Погоня отстала. Крики за спиной постепенно смолкли, но беглецы, уже выехав из ущелья, продолжали скакать, окликая друг друга во тьме, чтобы не потеряться. Впрочем, главный страх остался позади. Теперь, вырвавшись из зарослей, они уже видели друг друга, глазам не мешал свет костра, а высокие скалы и еловые ветви не обрезали лунного света. И они вдруг обнаружили, что тьмы вокруг нет, а на залитой ровным серебром равнине три чёрных всадника видны как на ладони.

– Что там было? – Баюр придержал поводья, успокаивая коня, и поравнялся с Джексенбе. – Ты в порядке?

Тот выдохнул с облегчением:

– Слава Аллаху, пронесло… ирбиз на заводную скаканул.

– Что?!! – Чокан думал, что в ущелье ослышался. – Он ведь ночью не охотится. Только на рассвете или на закате.

Бешеный галоп постепенно переходил на рысь, но друзья больше не теснились к «безопасным» горам, а уходили дальше от них, туда, где за горбом холма журчала речушка.

– Затаился в логове до утра. Наверху, – предположил Джексенбе.

– Ага. А услышал топот копыт – принял за дикий табун. Жаль стало добычу упускать, – настроение Баюра резко поднялось, даже на язвительные шуточки пробило. Ещё бы! Спаслись из, казалось бы, безвыходной ситуации. Почти без ущерба. Правда, побитые. Но живые! При лошадях и даже с ружьём!

Его приятели заухмылялись, надежда на успешный побег и впрямь была мизерной. Только отчаяние толкнуло их на риск, который легко мог обернуться кинжалом или стрелой в спине. В этой каменной кишке их изловили бы в два счёта, если бы не барс. Душа радостно пела, и все трое наперебой продолжили восхвалять догадливого зверя, бескорыстно рванувшего им на выручку:

– И ведь как вовремя!

– Да ещё ради незнакомых оболтусов!

– Нарушил своё законное расписание!

– Поперёк тропы! Отрезал погоню!

– Представляю себе рожи туркменов!

– А лошадка наша тоже свой вклад внесла, хоть и не добровольно.

– Не зря ты её берёг.

– Её муки были недолгими. Если сравнить с тем, что нас ожидало.

– Жалко ирбиза. Эти шайтаны застрелят его.

– У них ружья нет, – волхв нежно погладил ствол над плечом, благодаря его за верность.

– Зато мой лук с колчаном у них остались.

Они спустились с холма. Лихорадочное словоизвержение иссякло, пришло время озирать окрестности. Речка, переливалась хрустальными горбиками, торопливо умывала бесчисленные голыши, выстлавшие русло, но была легко проходима вброд, как и большинство степных притоков.

Перебравшись на другой берег, Баюр вплотную подъехал к Чокану:

– Что значит «валихан»? – спросил требовательно, без всяких политесов. В сложившейся ситуации распутать клубок намерений карачей было куда важнее, чем деликатность.

Тот было напрягся, даже стиснул зубы, задержавшись с ответом, но, видимо, решил, что терять уже нечего и актуальность вопроса очевидна. Недосказанность сеет подозрительность и становится смертельным врагом, когда нужны мгновенные решения и слаженные действия. Как нынче, например.

– Это я. Чокан Валиханов. Мерзавцы знали, на кого охотились.

Баюр присвистнул:

– Такая важная птица?

– Не то чтобы важная… но выгоду можно извлечь, и не малую.

– Слушай, хорош тень на плетень наводить, – лопнуло терпение у волхва. – Давай начистоту: кто ты и что им от тебя надо? Чтобы в следующий раз знать, что делать и чего опасаться!

Подъехал Джексенбе. Пошли шеренгой, стремя в стремя, не забывая поглядывать по сторонам. Как три былинных богатыря на заставе. Не хватало только кольчуг со шлемами и пудовых палиц в петлях на рукавицах (впрочем, теперь им много чего не хватало, вся провизия, заготовленная в дорогу, осталась у разбойников, а поужинать они не успели, так что их желудки дружно готовились к бойкоту). Чокан с Баюром подумали об этом одновременно и оба прыснули. Невозмутимым остался только третий батыр, не заметивший ничего смешного и осуждающе покосившийся на весельчаков.

– По правде сказать, я и сам не знаю, что им от меня надо, – и, глянув на кислую физиономию волхва, добавил: – Нет, серьёзно! Тот горбоносый видел меня в Ташкенте в мундире. Ну, кавалерийский поручик…

– О-о-о! – вырвалось у Баюра. – Такой молоденький и уже поручик!

Чокан пропустил его шпильку мимо ушей:

– Но какую комбинацию со мной они сочинили – убей, не знаю!

– Убивать тебя они не собирались – это ясно, – глубокомысленно заключил волхв. – Скорее, продать подороже. Или закрутить интригу похитрее… Давай дальше.

– Что – дальше? Ты про караван что ли?

По тому, как парень насупился, скрежетнув зубами, потом выпрямился в седле, словно набираясь решимости, тяжело вздохнул, стараясь делать это незаметным, как застыл его прищуренный взгляд, упёршись в невидимый горизонт, волхв понял, что расстаться с этим секретом ему куда сложнее, чем со всеми остальными.

– Вобщем, так. Караван обычный купеческий из Средней Азии.

– А идёт из Семипалатинска?

– Ну и что? Среди караванщиков ни одного русского.

– А что в нём делает русский офицер?

Чокан вздохнул:

– Переодетый. Чтоб китайцы не докопались.

– Вот это уже интересно. Значит, в Китай? Продолжай.

– В Кашгар…

– Там же резня!

– Я не только офицер. Я учёный. Кашгария – страна, закрытая для европейцев. Terra inkognita. Пробраться туда в своём натуральном виде невозможно, а знать о своих соседях должна каждая уважающая себя держава.

– То есть… – Баюр задумался. – Ты будешь шпионить?

– Изучать! – поправил Чокан. Потом подкорректировал: – Но тайно. Ибо открыто никто не позволит… Ну, да. Шпионским манером. В этой миссии нет ничего агрессивного. Я командирован туда Императорским географическим обществом.

– И что ты будешь изучать? – продолжал допытываться волхв. Его тамыр помалкивал, полностью доверив расспросы урусу, но уши навострил, ловя каждое слово.

– Всё, что будет доступно: флору, фауну, ландшафты, климат, этнографию, экономику, письменность, историю, поэзию, политический уклад… ну, и… всё остальное…

Баюр даже остановился, поперхнувшись от одного перечня, не говоря уж о массе фундаментальных знаний, накопленных специалистами каждой из названных (и, надо полагать, не всех ещё названных) наук:

– И всё это потянешь один?

– А что не так?

– Да тут батальона учёных не хватит! При том что они должны ещё торговать для отвода глаз и уложиться в кратчайшие сроки!

Чокан улыбнулся и махнул рукой:

– Да, конечно, кандидата подбирали тщательно. Но остановились на мне. Я думаю, из-за монгольского лица.

– Не исключено, – согласился волхв. – Однако я сомневаюсь, что монгольское лицо без мощного энциклопедического багажа, скрытого под малахаем, смогло бы одержать верх при выборе.

Джексенбе, хоть и не участвовал в разговоре, усиленно работал мозгами, так и этак прокручивая услышанное. Понял, правда, не всё. Но и того, что открылось, ему хватило выше крыши. У него не укладывалось в голове, зачем нужно ехать в чужую землю, если не для покорения её своей власти, обложения зякетом22, расширения границ. Зачем интересоваться тем, что не можешь взять в свои руки? А с той стороны приходили вести одна страшнее другой. Этот Кашгар, куда стремился их Алимбай, был известен кровавыми восстаниями, он то и дело переходил от китайцев к ходжам23 и обратно. Совать голову в пекло без всякой выгоды для себя было сущим безумием. Он посмотрел на тамыра в поисках поддержки, но лицо волхва было серьёзным, а его умные слова звучали не осуждением рисковому мальчишке, а уважением. Даже восхищением. А может быть, завистью?

– Энциклопедический багаж на меня с неба не свалился, – буркнул Чокан, несколько даже уязвлённый. Будто его уличили в какой-то подтасовке, шульмовстве при жеребьёвке или другом подобном мошенничестве. Он чужого места не занимал, не выдавал себя за того, кем не является. – Этот багаж стоил мне многих лет упорного труда… – и вдруг совсем иным тоном, дохнувшим страстной мечтой, озаряющей смыслом каждый день жизни, которую не жаль без остатка ей посвятить, признался: – Меня неудержимо влечёт эта экспедиция с детства.

Баюр промолчал.

Покров тайны, в который был закутан по самое темечко неожиданно возникший рядом с побратимами попутчик, он сбросил сам. Доверился. На трепло, у которого язык за зубами не держится и который выбалтывает свои и чужие секреты встречному и поперечному, он был не похож. На беспечного лопуха – тоже. Может быть, невзгоды в пути открыли ему что-то о новых знакомых такое, что побудило его к откровению без опаски. Поверил, что не ударят в спину, что страх за свою шкуру не заставит пожертвовать его головой? Тем, кто рискует жизнью ради свободы, кто не мыслит себя рабом, не покоряется судьбе и готов сразиться с ней, тем, которые дважды спасли его от позорной и мучительной участи, можно довериться. Конечно, посвящать во все подробности своей роли он не стал. Да и зачем? Они ведь не едут вместе с ним в опасное путешествие. Вот если бы…

– Я еду с тобой, – неожиданно заявил Баюр.

Слова упали, словно гром с ясного неба. На мгновение не только Чокан, но и Джексенбе лишился дара речи.

– Что ты сказал?! – монгольское лицо сделало такие круглые глаза, что поставило под сомнение своё исконное происхождение. А о его расцветке в лунном свете тем более догадаться было нельзя, ибо все три лица, голубовато-сероватые, напоминали потусторонних призраков.

– Ты хочешь, чтобы я не спал, мучаясь сомнениями, не разоблачили ли тебя желтолицые мандарины? Или вскрикивал среди ночи от пригрезившегося кошмара, как твою голову (гордость и надежду степи, между прочим!) на шесте возят по городу, веселя туземцев участью русского офицера? И не надейся!

– Совсем сбрендил? Какую голову? – зарычал поручик.

– Ну… живьём скармливают крокодилу или сому, – пошёл на уступку пророк-самозванец. – Наслышан я о восточных казнях! Чем изощрённее и бесчеловечнее, тем слюни длиньше текут у зрителей и кайфа больше.

Чокан, наконец, догадался, что волхв его запугивает ради забавы (хотя для него самого восточные казни тоже секретом не были), а гневная реакция на подобные предсказания вполне предсказуема, и от души расхохотался :

– И не надейся! – ответил он насмешнику его же словами.

Джексенбе передёрнуло от таких «шуточек», однако намерение Баюра отправиться к чёрту на рога его сильно встревожило, и он попробовал отговорить его:

– И Алимбая не спасёшь, и тебя убьют.

Чокан был согласен с ним, однако дальше продолжил в прежнем духе (отчего Джексенбе насупился и замолчал):

– В самом деле, чем же ты мне поможешь? Составишь компанию на шесте? Чтоб зеваки спорили, чья рожа мерзопакостнее?

– Не знаю, – не стал гадать вслепую Баюр. – На месте разберёмся. Но домой ты вернёшься живым.

– А ты? – спросили оба спутника разом.

Теперь рассмеялся волхв:

– Меня не так просто убить, друзья мои.

Знали бы они, что он не шутит! Тайны водятся не у одного Алимбая. Покопайся в голове каждого – такого нароешь! Белое от чёрного разучишься отличать.

– Мазар! – первым заметил Джексенбе и вытянул руку в направлении какого-то едва различимого круглого сгустка тьмы.

Баюр не только знал, что это такое, но не раз видел в степи подобные сооружения. Что-то вроде надгробных мавзолеев, хранящих прах почитаемых представителей кочевого племени. Они стояли одиноко в самых разных ненаселённых местах неоглядных киргиз-кайсацких земель. Одни – грубо сложенные из неровных камней, невысокие, некоторые – полуразрушенные, другие – монументальные, словно созданные специально для паломничества, круглые или квадратные, иногда украшенные изразцовыми плитками, орнаментами и надписями из Корана. Стены (встречались и трёхсаженные) плавно переходили в купол или ступенчатую пирамиду, а низкий вход – всегда на восток. Умершим поклонялись все киргизы, суеверно считая, что те способны влиять на судьбу живых: одаривать творящих им молитву или насылать беды на непочтительных. Поучительные примеры гнева и расположения духов всегда отыскивались в памяти кочевников. А если в этих примерах встречались противоречия, способные опровергнуть эту веру, то неизменно находилось неопровержимое объяснение «На то воля Аллаха!», спорить с которой никто не смел. Поэтому, встретив в степи мазар, или муллушку, как ещё его называли киргизы, всадники непременно спешивались и на коленях творили молитву, а на куст возле надгробного памятника повязывали какой-нибудь лоскуток.

По мере приближения очертания мазара становились отчётливее. В сравнении с виденными Баюром прежде этот не отличался монументальностью, был средних размеров, однако внутри его вполне поместились бы и они сами, и их лошади. Волхв поехал вокруг сооружения, Джексенбе тотчас спрыгнул с седла и согласно обычаю стал на колени, прикладываясь лбом к земле, воздевая ладони вверх и бормоча что-то заунывное. Чокан, не спешиваясь, недвижимо застыл у входа, только глазами прочёсывал пустынное холмистое пространство и молчал.

Ну, да. Оторваться от погони, которая захлебнулась ещё в каменном мешке, им удалось. Но кто поручится, что карачи её потом не продолжили? Или вдруг появятся другие охотники за головами? Те, кто пускается в дальний путь по степи, часто предпочитают ночную езду, по прохладе. А дневной зной можно переждать где-нибудь в теньке и выспаться. Кони тоже легче выносят подобный распорядок.

– А что, вполне подходящее убежище, – подвёл итог осмотру Баюр, выныривая из мазара. Внутри таких удобных укрытий степные разбойники не раз устраивали засады, ничуть не смущаясь святостью обиталища. А бьющие поклоны путники, не ожидающие подвоха от духа усопшего, становились их лёгкой добычей. Посему столь демонстративное гостеприимство одинокого пристанища вызывало опасений больше, чем безобидное безлюдье вокруг него, и обследовать его стоило в первую очередь. – Сколько ещё осталось до рассвета?

Джексенбе взглянул на небо, отыскал глазами созвездие Семи Ветров. Так киргизы называют Большую Медведицу и по её положению определяют время восхода солнца с поразительной точностью, словно глядя на стрелки циферблата.

– Три часа до света.

– Два часа отдыха коням не помешают. Да и нам… – Баюр взял коня за узду, повёл в мазар. – Внутри даже костёр можно развести, – он похлопал себя по штанине, выудил из кармана и торжественно предъявил друзьям огниво.