Частные случаи ненависти и любви

– Вам бы, Бронислав Давидович, в брачное агентство… – Юра помимо воли глуповато улыбнулся и даже покраснел. – Она сказала, что не хочет, чтобы я ее провожал. В конце концов, может быть, я ей не нравлюсь.

– Нравишься. За это даже не беспокойся. И хватит уже просиживать кресло. Беги уже!

– Прогоняете, значит, – укоризненно покачал головой Юра.

– Не то слово!

Фишман встал, подошел к молодому человеку и аккуратно приобнял его за плечи сухими короткими ручками, одновременно подталкивая к выходу. Рюмин засмеялся, обнял профессора в ответ и побежал вниз по лестнице, с каждым шагом набирая ускорение.

Сначала Рюмин шел к автовокзалу довольно быстро, но через некоторое время замедлил ход, а потом и вовсе замер, задумавшись. Не то чтобы он не доверял словам учителя, но Фишман вполне мог и ошибаться. Возможно, Юра ей совсем не понравился. Но даже если понравился, то это вовсе не означало, что она будет рада видеть его после того, как сама же просила не провожать… В любом случае не стоило появляться перед ней на вокзале супергероем из комикса. Рюмин написал ей в мессенджере. Потом не сдержался и позвонил. Лиза не ответила. Он хотел было набрать ее номер еще раз, но вовремя остановился – вдруг решит, что он слишком назойлив. В конце концов, ну что в ней такого? Просто девчонка. Разве что из Питера – экзотика. Безусловно, она Юре понравилась, даже очень. Но вот то беспокойное чувство, которое заставляло его каждые пять секунд проверять сообщения, ему не понравилось совершенно. Было необходимо срочно перестать думать о ней, переключиться на что-то другое… В этот момент в кармане загудел телефон. Рюмин достал его так быстро, что чуть не выронил на асфальт. Увы, звонил редактор.

– Юрий? Срочно! Ты в городе? Давай пулей в Думу! Там сейчас премьер выступает. Запиши что успеешь. Потом будет прессуха. Я жду от тебя парочку вопросов пожестче. И пусть он ответит. Не дай соскочить! В общем, сам все знаешь. Отбой.

Рюмин даже не успел слово ввернуть.

«Чертов премьер! Чертов редактор! – злился он про себя, неспешно направляясь к зданию Городской думы. – Почему чуть что – сразу я? У меня выходной сегодня, между прочим. Мог же сказать, что на даче или вообще в Вильнюс уехал с друзьями. Но нет! Непременно надо правду! Идиот!»

У двухэтажного здания из темно-красного кирпича с белым декором, игнорируя запрещающие знаки, плотно льнули друг к другу дорогие лимузины, что было верной приметой присутствия чиновника самого высокого ранга. Рюмин раскланялся с белокурыми дамами, охранявшими проходную в коридоры власти – они хорошо знали Юру в лицо, даже удостоверение не попросили. Он быстро поднялся по лестнице на второй этаж, махнул редакционными корочками перед томящейся скукой охраной премьера и с разбегу уткнулся в густую толпу, которая заполняла весь узкий коридор и закуток перед входом в конференц-зал.

В последние несколько лет, благодаря редактору, который нещадно гонял молодого журналиста на подобные мероприятия, Рюмин научился мастерски маневрировать в плотных народных массах. Главное было сохранять на лице выражение «имею право», проталкиваться твердо и уверенно, не останавливаться и извиняться не слишком часто. В общем, через семь с половиной минут он уже стоял в центральном проходе конференц-зала, буквально в двух шагах от низкой полукруглой сцены.

Премьер опирался руками на трибуну и, как обычно, не зажигал: говорил в микрофон скучно, монотонно, то и дело подглядывая в распечатку. И сам был скучный: серый костюм, серый галстук, серое лицо, серые волосы. От его тембра голоса и манеры говорить Рюмина сразу же стало клонить в сон, так что даже хорошо, что приходилось слушать стоя.

– Каждое местное самоуправление – неотъемлемая часть Латвии, – вещал премьер. – И каждый муниципалитет способен внести свой вклад в реформы, которые мы проводим для долгосрочного развития Латвии, в том числе регионального. Правительство заявило и осуществляет реформы в таких важных сферах, как налоговая система, здравоохранение, образование и наука, госуправление. Особо хочу выделить необходимость реформирования системы образования…

Последняя фраза прозвучала для Юрия, как сигнал будильника. Мысли в его голове перестали течь плавно, заострились и выстроились в боевой порядок. Он выпрямился, слегка подался вперед и стал слушать очень внимательно, пытаясь вникнуть в ускользающий смысл произносимых слов. Между тем речь подходила к концу.

– …дальнейшее развитие различных форм образования играет важную роль в формировании направлений прогрессивного развития. Мы живем в особом экономическом пространстве. С одной стороны, предприниматели жалуются на нехватку рабочей силы в очень многих отраслях. С другой – говорят о бедности и нехватке рабочих мест. Латвийские муниципалитеты очень отличаются друг от друга по числу жителей, географическому местоположению, экономическому потенциалу и многим другим показателям, но каждый из них является частью государства. Если у кого-то из присутствующих есть вопросы, я с радостью готов на них ответить. Прошу вас, не стесняйтесь.

Премьер сдержанно улыбнулся и сделал рукой приглашающий жест.

Пока коллеги выжидали положенную паузу, как бы обдумывая слова оратора, Юрий уже ринулся в атаку.

– Юрийс Рюминс, газета «Сегодня». Господин Кариньш, скажите, пожалуйста, почему вы так торопитесь изгнать русский язык из школ нацменьшинств? Чем русские школьники так перед вами провинились?

Премьер изобразил вежливое недоумение. Мэр и прочие городские чины в хороших костюмах негодующе переглянулись, зашелестели в президиуме: «Кто впустил?», «Что за провокация?» Однако вопрос уже прозвучал и требовал ответа. Телевизионщики, почуяв скандал, с интересом брали Юрин крупный план. Клацали затворами фотоаппараты.

– Язык, – продолжал вежливо недоумевать премьер. – Язык – это тот элемент, который объединяет нацию и создает ее идентичность. Только сплоченное общество может успешно развиваться. Поэтому в интересах Латвии добиваться, чтобы все живущие в нашей стране люди владели латышским языком.

Но Юру уже было не удержать.

– Как билингвальное обучение может помешать детям учить латышский язык? Почему вы игнорируете акции протеста и митинги? На них ходит народ. Народ Латвии, о котором вы сейчас говорили.

– При чем здесь народ?! – Кариньш начал горячиться. – Эти протесты срежиссированы! Срежиссированы Кремлем! Это хорошо продуманные и тщательно спланированные акции, направленные на дискредитацию власти, что было видно с самого начала. Известно, что представители «Русского союза Латвии» побывали в Москве, в Госдуме. Конечно же, Россия крайне заинтересована сохранять удельный вес той части латвийской молодежи, которая слабо знает государственный язык. Именно эта часть нашего общества, наиболее внушаемая и чувствительная – а сейчас это примерно двадцать процентов, – главная мишень пропутинской пропаганды.

– Но, господин Кариньш…

– Извините, я должен ответить и на другие вопросы, – отвернулся от Рюмина премьер.

Камеры как по команде тоже разочарованно отвернулись. Дальше оставаться было бессмысленно. Очевидно, что крутануть главу правительства еще по какой-нибудь неудобной теме больше Юре не удастся. Он стал пробираться к выходу.

Обратное движение сквозь толпу было математически бесстрастным, без улыбок и извинений. Через пару минут Юра выкатился наружу и с облегчением вздохнул: «Ну все! Больше никакой работы до завтра!»

На улице он первым делом посмотрел в телефон: Лиза не написала и не перезвонила.

«Ну и ладно! Пусть катится! В Ригу, в Питер – к черту! Можно подумать, кроме нее, других девок нет! И не до нее сейчас. Надо статью про премьера сделать…»

Однако вместо того чтобы пойти домой к компьютеру работать, Юрий направился к автовокзалу. Там он около часа бесцельно шатался, подпирал стенку, курил и рассматривал отъезжающих. Он проводил рижский автобус, убедился, что Лиза на нем не поехала, и уже подумывал, не дождаться ли следующего. Потом мысли его переключились на поезд. Решил прогуляться до железнодорожной станции. Окончательно разозлился на себя и стал набирать длинное и бессвязное сообщение. Отправить его помешал телефонный звонок.

– Юрка, привет! Ты где? Что делаешь? – радостно забулькал в трубке голос Егорыча. – Бросай все и дуй ко мне! Не, не домой. Прямо в гараж иди. Наши уже все собрались. Праздновать будем! Как что? Тебя в новостях крутят! Как ты Кариньша интервьюировал. Виктор говорит, что это политический капитал, который пригодится партии. Особенно если за тебя возьмется госбезопасность. Это он так шутит. В общем, скорей иди уже.

– А выпить у вас есть?

– Все у нас есть. Только тебя нет. Давай не тормози!

– Ладно, скоро буду.

Юрий с облегчением рванул в сторону трамвайной остановки. Какое счастье, что есть друзья, которые спасут и от любви, и от работы.

Глава 6

Герберт с трудом отлепил голову от подушки: лицо опухло, глаза едва проглядывали из-под нависших век, волосы всклокочены. Да и сама постель – влажная, потная, замятая беспокойными складками, словно он не спал, а всю ночь таился там от опасного врага. В общем, состояние напоминало тяжелое похмелье, однако он давно не употреблял. Даже с пивом соблюдал умеренность. При такой жизни стоит немного ослабить волю, разрешить себе – и ты уже вечно пьяная трясущаяся развалина, жалкий недочеловечишко. Сколько его товарищей пошло по этому пути – не сосчитать! Но Мелдерис никогда не забывал, что он – ариец. Он должен быть безупречным.

Последнее время это давалось ему непросто. Шла война, и хотя в Даугавпилсе не велось боев, здесь проходил другой фронт, неявный, но от того не менее тяжелый. А ведь Герберт уже не молод. Конечно, телом он оставался крепок, но духом… Или возраст ни при чем? Просто совершенно невозможно отдохнуть, отвлечься, посидеть с легким романом у печки, подышать сосновым смолистым ветром по дороге в Стропы. Ночью Мелдериса изматывали проклятые сны, а днем он не мог избавиться от назойливых воспоминаний.

Последние месяцы для кого угодно могли стать кошмаром, а он не стальной. К тому же совершенно неизвестно, сколько понадобится времени, чтобы дочиста отмыть Латвию от жидовского налета и коммунистической ржавчины. Когда кончится война – тоже неясно. Как ему рассчитать запас собственной прочности, душевных сил, чтобы хватило пожить потом?..

Мелдерис поднялся, уцепившись правой рукой за тумбочку у кровати. Под пальцами зашуршала бумага – номер газеты «Курземское слово». Интересно, как долго она там пылится? Пока Герберт зевал и почесывался, он машинально пробежал глазами по строчкам. Передовица гласила: «Латышский народ никогда не освободился бы от жидовского ярма, если бы в Латвию не вошли наши освободители – немецкие вооруженные силы… следует очиститься от жидовских нечистот… расово неполноценного элемента… свободно строить свою жизнь… новый порядок в Европе».

Босые ноги неприятно скользнули по холодному полу. Раньше он сделал бы зарядку, непременно с гантелями, а после окатил бы себя ледяной водой из ведра, а теперь – нет. Крикнул принести горячей воды, намылил кисточку, побрился, косясь глазом в квадратик мутного зеркала, поплескал в горящее после бритья лицо из умывальника, прополоскал рот, сплюнул, пригладил мокрыми руками волосы и сверху смазал бриолином – офицер все-таки.

«Точно – возраст, – подумал Герберт. – Если сейчас уже так, то что же дальше? А дальше наверняка хуже и хуже…» Он представил себя лет через двадцать пять. Ему будет далеко за шестьдесят – старик. Сейчас бы жить… Он одернул себя: весь мир воюет – глупо планировать будущее. Сейчас он здесь, в Даугавпилсе, но кто знает, куда отправят его завтра? Впрочем, большевики отступают, и Мелдерис надеялся, что их полный разгром – вопрос ближайшего времени.

Из-за стены доносились неразборчивые голоса, слышался топот сапог. Это проснулось чертово гетто: зашевелилось, заворошилось жалким бытком, забормотало испуганным шепотом. Герберт старался никогда не думать об этих существах по отдельности. Он относился к гетто как к болоту, которое его отправили осушать. Или как к полю, поросшему сорняками. Землю следовало прополоть и удобрить, чтобы там росли здоровые, благородные культуры.

Конечно, это была грязная работа – сам себе такую не выберешь! Но кто-то же должен… Часть его существа по-прежнему не могла смириться, привыкнуть. Он невольно вычленял из человеческой массы, которую пускал в расход, отдельные лица. Эти лица потом выскакивали из памяти в самых неожиданных ситуациях. Тогда подкатывала тошнота, и он до изнеможения блевал, пытаясь извергнуть из себя воспоминания вместе с желудочным соком. Лучше бы его послали на фронт! Воевать – честное дело, мужское. Солдат на солдата – равные шансы выжить и умереть.

Как много бы он отдал, чтобы эта служба закончилась поскорее, а лучше всего – вообще оказалась сном. Он же летчик, его место – в небе, в кабине самолета. Что он делает здесь, в аду?! Да то же, что и в Риге! Он занимается этим практически с того дня, как немцы вошли в Латвию. Согласен ли он? Разве кто-то спрашивал самого Мелдериса? Нет конечно. И потом, он уже ни в чем не был уверен. Ему все время казалось, что немецкие методы слишком радикальны. Или даже бессмысленно жестоки. Герберт почти перестал спать… Наверняка в гениальном мозгу фюрера есть разумное и четкое объяснение тому, что происходит сейчас. Наверняка Герберт просто недостаточно умен, плохо образован, слишком увяз в гуманистических предрассудках, чтобы видеть, какое прекрасное будущее ждет человечество после этой кровавой жатвы. Он только скальпель в руках хирурга – великого Адольфа Гитлера. Или не только?

Этим утром Мелдерис слишком пристально посмотрел правде в глаза. То, что он делал, точнее делали они с Виктором, не всегда случалось по приказу. Многое раньше и теперь зависело от их воли, находилось в их власти. Особенно тогда, в начале июля…

Герберт оделся: рубашка, галстук, темно-серый китель, галифе, сапоги, ремень с кобурой, фуражка. Надо заставить мысли умолкнуть, иначе он не сможет работать. Жиды, а за ними и коммунисты, пришли незваными, осели здесь, на его родине, в Латвии, проросли, закрепились, завели свои порядки. Но он, Мелдерис, не зарился на чужое. Он был на своей земле, а они – паразиты, кукушкины дети, что выпихивают из гнезда птенцов и жируют, обманом получая приют и заботу… Вообще, в военное время преступно миндальничать.

Герберт огладил складки на форме и вышел за дверь.

Сегодня никаких особенных дел не намечалось. Последняя операция по сокращению еврейского элемента прошла несколько дней назад в Межциемсе. До следующей – примерно недели две-три.

На глаза попался Биркс, который мгновенно вытянулся во фрунт, вскинул руку в приветствии.

– Вольно, – буркнул Герберт.

Сегодня, пожалуй, ему стоит провести инспекцию гетто, чтобы прикинуть, когда лучше назначить следующую «чистку». «Чистка» – самое неподходящее слово для этого места. Здесь нет ничего чистого. Даже там, где расквартированы служащие, воздух пахнет гнилью, грязью, болезнями, дерьмом. И почему его поселили именно тут: в сырости, при отсутствии даже мизерного уюта?! Мелдерису как начальнику могли бы позволить снять квартиру где-нибудь в городе. Но нет, Заубе и Табберт настояли, чтобы он жил внутри ограды, словно он часть этой клоаки.

Ему вспомнился первый разговор с комендантом Заубе, когда Герберт только приехал в Даугавпилс со своей командой.

– Откровенно говоря, господин капитан, – говорил ему комендант, доверительно подцепив под локоть, – я вами восхищаюсь. Вы настоящий герой, сверхчеловек! На ваши плечи лег труд, который мало кому по силам.

Они оба были латышами, и это как будто располагало к взаимному доверию. Герберт рискнул спросить:

– А что же оберштурмфюрер[6] Табберт? Неужели здесь столько работы, что потребовалось вызывать нас?

– Ах, дорогой господин Мелдерис! Ни у Табберта, ни у меня в распоряжении нет профессионалов. – Заубе картинно развел руками. – А подразделение майора Арайса так хорошо зарекомендовало себя в Риге, что, конечно же, мы ходатайствовали, чтобы вас с вашими молодцами отправили сюда.

Герберт чуть заметно пожал плечами – этот жест можно было истолковать как угодно.

Интонация, полная взаимных реверансов, сменилась, как только комендант показал комнату и предложил Мелдерису «располагаться».

– Воля ваша, но жить в таких условиях мне, офицеру, просто невозможно. Вы на самом деле собираетесь поселить меня здесь?!

– Я понимаю вас. Поверьте. Понимаю и разделяю отчасти ваше… недоумение. Но выбор квартиры связан с известной… ммм… конфиденциальностью вашей работы. Поймите: чем меньше людей будет знать о вашем пребывании здесь, тем лучше!

– Не хотите привлекать лишнее внимание к операциям по устранению?

– Разумеется. Не то чтобы в городе было много сочувствующих евреям, но все же…

Этот аргумент тогда показался Мелдерису достаточным, и он остался жить при гетто. Табберт настаивал, чтобы всеми расстрелами Герберт руководил лично, и эти «операции» были единственной причиной, по которой он покидал еврейскую территорию.

Здесь, в даугавпилсском гетто, он уже бывал раньше – в сентябре. Сразу стало понятно, что местное подразделение не справляется – нужна помощь. Герберт приехал один, без своих людей. Он получил приказ просто «ознакомиться с ситуацией».

Однако Мелдериса немедленно взяли в оборот – попросили найти подходящее место для ликвидации. Как будто здесь, в Даугавпилсе, не было своего знающего человека! Требовалось подыскать площадку за городской чертой, но не в самом гетто – это могло бы спровоцировать нежелательные волнения контингента и разные издержки санитарного характера. Герберт сразу понял, что местному начальству просто было лень приподнять задницы с кожаных кресел и прокатиться по окрестностям, но мнение свое оставил при себе. Ему-то найти подходящий участок было нетрудно. Еще в досоветские времена он объезжал предместья Даугавпилса, когда искал поле под аэродром – исколесил все вдоль и поперек.

В общем, лучше места, чем Погулянка, для массовых расстрелов было не придумать: полчаса ходьбы от города, лес, железнодорожная станция рядом. Станция удобна тем, что можно привозить евреев не только из Даугавпилса, но и из других мест. Неподалеку, правда, находилась деревенька Визбули, но несколько крестьянских дворов вряд ли помешают. На всякий случай Герберт прикинул запасные варианты: около городского льнозавода и в Старофорштадтском лесу. Он предусмотрительно велел подготовить ямы заранее во всех трех местах. Заубе и Табберт руководили первыми акциями, а Мелдерис вернулся обратно в Ригу. Тогда все прошло спокойно, в городе ничего не узнали.

Герберт стал настоящим профессионалом. Мог действовать как машина, без лишних сантиментов. Что-то непоправимо надорвалось в нем еще во время первых «акций». После того как они с Виктором сожгли хоральную синагогу, он жил будто не по-настоящему – словно смотрел кино, где сам был актером.

С Виктором Мелдерис познакомился за пару месяцев до войны.

В пивной на Дзирнаву было тесновато, и он оказался за одним столиком с мужчиной лет тридцати – высоким, широкоплечим, крепким, с хорошим открытым лицом. Герберт невольно почувствовал расположение: на таких, подумал он, заглядываются не только женщины, но и мужчины. Тогда большевики хозяйничали вовсю, и бывший летчик предпочитал молчать даже с хорошими знакомыми. Но с этим человеком Герберт почему-то разговорился. Тем более что собеседник выказал подробное знакомство с его биографией и восхищался его прежними подвигами. Больше всего Мелдериса подкупило то, что Виктор был, судя по всему, доверчив как младенец – выложил ему про себя все в первые же пятнадцать минут. Родился в Балдоне в семье кузнеца, отец – латыш, мать – немка, после войны какое-то время болтался в беспризорниках, потом удалось устроиться батраком на хутор. Пятнадцати лет от роду впервые сел за парту: сначала школа, затем гимназия. Учиться старался превосходно, так как страстно желал вырваться из нищеты. Пошел в армию, дослужился до капрала, демобилизовался, чтобы поступить на юридический в Латвийский университет, а окончив, устроился на работу в полицию.

Мелдерис пил пиво и сочувственно кивал: история тронула его, отозвалась собственными юношескими мечтами о небе, о славе, о достатке.

Виктор был моложе на целых десять лет – может быть, поэтому власть большевиков он вначале принял довольно лояльно. Снова поступил в университет, успешно сдав экзамен по марксизму-ленинизму, и получил диплом юриста советского образца.

Однако к моменту встречи с Гербертом Виктор не просто разочаровался в новом социальном укладе. Он открыто фрондировал:

– Сначала я думал: вот власть, при которой всем будет хорошо. Да, я простой парень. Я верил тому, что коммунисты говорили. И не я один. Я, словно идиот, ждал светлого будущего, а они начали арестовывать!.. Господин Мелдерис, красные метут не разбирая, словно они – метла, а люди – мусор. Недавно схватили адвоката, у которого я работал… А он был славный, честный парень.

Виктор обвел взглядом пивную, нервно сглотнул и наклонился к самому Гербертову уху:

– Я уверен, вы меня понимаете. При Ульманисе вы были национальным героем, кумиром – и заслуженно! А сейчас?! Я заметил, как вы заволновались, когда я вас узнал. Подумайте: если даже вам, герою, приходится прятаться и опасаться, то значит, никто не в безопасности. Никто! Ничего хорошего при большевиках не будет… Провались они к черту!

Мелдерис неопределенно покачал головой. Это движение можно было истолковать как угодно. Виктор принял его за согласие и продолжил:

– Вы когда-нибудь слышали об организации «Стражи отечества»?

Он по-прежнему шептал, но теперь его горячее дыхание нервировало Герберта. Мелькнула мысль: не агент ли НКВД этот славный малый? Специально подослали, чтобы спровоцировать его, Мелдериса, на неосторожные, нелояльные высказывания? Он собрался было уйти, но почему-то передумал. В конце концов, если и агент – прежде чем съесть рыбку, надо ее поймать. Он пожал плечами и безмятежно посмотрел на Виктора.

– Нет, не слышал. И, честно говоря, не вижу смысла обсуждать нынешнюю власть: как бы то ни было – нам с ней жить.

– Вы мне не доверяете. – Виктор нахохлился, как мокрый воробей. – Что ж, имеете право. Сейчас никто никому не доверяет. Не могу вас осуждать. Искренне надеюсь, что у вас все будет хорошо. Будет жаль, если красные шлепнут вас как сторонника прежнего режима. А я лично уезжаю в деревню. Хватит с меня Риги!

Тогда, попрощавшись с Виктором, Герберт и думать о нем забыл. Его странный недороман с Магдой занимал все свободные вечера и свободные мысли. Интересно, что с ней теперь? Не так уж много времени прошло – если, конечно, по мирному счету. В войну дни считаешь иначе. В общем, уже вечность, как он ничего о ней не слышал.

Герберт зашел в столовую для охранников. Взял себе овсянку, творог, мармелад и чай. Едва он успел съесть пару ложек каши, принесло Табберта.

– Хайль Гитлер!

– Доброе утро, герр Мелдерис! – Он уселся напротив. – Пожалуйста, продолжайте свой завтрак. Я к вам с новостями.

Герберт посмотрел на Отто Табберта – скучное продолговатое лицо оберштурмфюрера, как обычно, ничего не выражало. Покачал головой:

– И какую новость вы принесли? Хорошую или плохую?

– Ну это как посмотреть… Приказано ликвидировать наше учреждение. Там, – Отто выставил указательный палец вверх, – решили, что нет надобности содержать здесь евреев в таком количестве. Экономически неоправданно. Ну вы же понимаете, у нас сейчас экономия превыше прочих мотивов.

– И как предписано поступить с контингентом? Развезти по другим лагерям или здесь утилизировать? Сразу скажу: если второе, то мне понадобятся дополнительные люди. Моих не хватит, чтобы выполнить приказ в короткие сроки. Одна подготовка на местности отнимает кучу времени и рабочих рук.

Герберт разозлился. Так всегда: прикажут – вынь да положь. А как это сделать, и возможно ли это вообще – не подумают разобраться.

Табберт заметил его недовольную мину и покровительственно похлопал по плечу.

– Самых ценных – мастеров с высокой квалификацией – решено оставить. Остальных – в расход. Но вы не беспокойтесь. В вашем распоряжении еще целый месяц. Учреждение должно быть полностью расформировано к началу мая. За это время управимся?

– Да. Месяца хватит, – мгновенно остыл Мелдерис. – За месяц даже без спешки управимся.

Если гетто закроют, больше не будет смысла торчать в этом осточертевшем Даугавпилсе, он сможет вернуться в Ригу. Что ж, новость Табберта – хорошая новость.

Он подумал о своих рижских знакомых, о превосходном пиве в ресторанчике на набережной, о Магде. Несколько месяцев он даже не вспоминал о ее существовании, а сегодня – уже второй раз за утро. Что-то сладко кольнуло внутри. Неужели он еще способен на чувства?

Оберштурмфюрер попрощался, а Герберт продолжил ковырять остывшую кашу.