Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира

Баюр почувствовал себя увереннее.

– А что это у вас? – не обнаруживая пристального интереса, полюбопытствовал он, кивнув на полянку.

Торсун и не подумал скрытничать:

– Жена манапа рожает.

– На поляне? – не поверил Баюр.

– В своей юрте. А там… – киргиз глянул на троих сородичей, согнувшихся над чем-то возле пышущих углей затухающего костерка и сошедшихся головами. – Там бахши гадает, смотрит судьбу.

Ага, понял волхв, на бараньей лопатке, небось. Оглядел разбросанные юрты и возле самой белой, поставленной в отдалении, обнаружил столпотворение. Женщины и мужчины окружили её плотным кольцом, которое колыхалось и двигалось, а также производило говорливые всплески. Очевидно, процесс родов подвергался обсуждению. Внутренность юрты, надо полагать, тоже была забита народом, ибо оттуда то выходили, то втягивались обратно люди.

– А где сам манап?

Торсун принял Доса за поводья, не замечая, как тот зло покосился на него и мотнул башкой, и повёл в сторону, туда, где стояли, пощипывая траву, другие лошадки:

– Садыкбек поехал к мазару, – махнул рукой (Баюр глянул в указанном направлении, но вдали ничего не увидел, кроме лугов и горных хребтов), – в трёх ташах2 отсюда. Молиться арвахам, чтоб помогли Айгуль разрешиться. Барана взял для жертвы, двоих помощников. Молодая жена. Первый раз рожает…

– И что? Никак? – про себя волхв подумал, что при таком скопище народа у бедняжки могут начаться и спазмы и судороги. Тут скорее помрёшь, чем родишь.

– Да сутки уж мучается.

Тем временем бахши оставил своё чародейство на сотоварищей и прямиком направился в белую юрту.

– Пошли туда, – повернулся за шаманом Торсун.

– А мне можно? – осторожно поинтересовался волхв. Кто их знает этих язычников, прикрывающихся Кораном, ещё скажут, что пришлый человек навёл порчу, или что там у них страшнее – привёл шайтана, злых духов.

– А что? – ничуть не смутился киргиз. – Чем больше народу – тем сильнее нажим на дива. С одним человеком он совладает, а со всеми… Жалко, что ты не христианской веры… – у Баюра чуть не сорвалось с языка: почему? Но он вовремя захлопнул рот, чтоб не опростоволоситься. Наверняка, этот особенный обычай кочевников знали даже дети, так что лучше помалкивать. Тем более что Торсун развил свою мысль дальше, и недоумение прояснилось: – Шайтан христиан не переносит, сразу выйдет и испарится. Хватило бы даже пучка волос, да где их возьмёшь?

Из юрты раздался отчаянный вопль, но когда они подошли ближе, оттуда слышались только жалобные стоны. Волхв протиснулся сквозь толпу. В центре образовавшегося из людей круга лежала молодая женщина, бледная, измождённая, которой уже было всё равно, кто там на неё смотрит. Рядом с ней суетился бахши, хлопая ладонью по щекам. Она слабо реагировала, потом вовсе отвернула голову и замерла. Баюру показалось, что она лишилась чувств, и вся вакханалия, которая разворачивалась вокруг её тела, не могла вывести её из обморока.

Бахши взял плётку и ударил ею по внушительному животу, не желающему покоряться и прикрытому одной лишь рубашкой, потом остальные, подходя по очереди и передавая друг другу инструмент для изгнания беса, также охаживали её многострадальное чрево, приговаривая: «Выходи!», обращаясь, по всей видимости, к нечистому.

Волхв с трудом сдерживался, чтобы не разогнать это сборище мучителей, не пасть на колени рядом с несчастной и помочь ей разрешиться от бремени. Но тут дошла очередь и до него, ему протянули плётку. Он взял. Но при этом закатил глаза и с подвываниями стал вращаться вокруг себя. Плётка вращалась вместе с ним, выписывая круги и расширяя свободное пространство, ибо повергнутые в ужас зрители – кто потеряв дар речи, кто с визгом – выскакивали из юрты, и только бахши одобрительно кивал, отступив от роженицы и давая простор взбеленившемуся «коллеге». Ничего не попишешь: с волками надо выть по-волчьему, а не говорить, что у тебя хвост собачий. Правда, «выть» приходилось наобум Лазаря, подобных ролей Баюру ещё не выпадало. И он вовсе не был уверен, что всё делает правильно, однако для успеха манёвра расчётливо решил: чем непонятнее будут его устрашающие корчи, приводящие в оторопь наивных наблюдателей, тем правдоподобнее колдунский метод. Впрочем, ему частенько приходилось импровизировать, хоть и не на такой скользкой стезе.

Юрта опустела в считанные мгновения. Остались только роженица, бахши и самозванец-колдун. Баюр раскрутил плётку и свистнул ею в воздухе над женщиной, не касаясь бедняжки, которой и так уж досталось по самое не хочу (надо же произвести впечатление на притихших зрителей, а то ещё подумают, что он какой-то там шарлатан!).

Упав на колени, волхв приложил ухо к чреву женщины. Ребёнок почти не шевелился. Видно, обмотался пуповиной и был на последнем издыхании. Злобно порыкивая и строя зверские рожи, без чего образа не сохранить, Баюр достал из кармана камень жизни и, зажав его в кулаке, чтобы никто не разглядел, стал массировать живот, опоясывая его энергетическими кругами и вливая силу в замерший плод. Роженица очнулась и не сводила выпученных глаз с чужого человека, который творил с нею что-то непонятное.

Не прошло и пяти минут, как показалась головка ребёнка со сморщенным и посиневшим личиком. Так и есть! Вокруг шеи – пуповина жгутом! Ну, полдела сделано. А дальше справилась бы любая повитуха…

Приняв ребёнка и приведя его в чувство, волхв облегчённо вздохнул: промедли он со своим спектаклем – и новорожденного мальчика было бы уже не спасти.

Бахши, наблюдавший со стороны за таинством, неожиданно встрепенулся и подлетел к женщине со здоровенным ножом. Выкрикивая какие-то проклятия, из которых Баюру понятно было только «Албасты», то есть злой дух, да «лягнят суксын», что дословно означало: пусть падёт на тебя проклятие! (последним выражением волхв и сам был не прочь щегольнуть при случае), он замахивался над её горлом оружием, имитируя нанесение бесчисленных смертоносных ран. Та лишь зажмуривалась и постанывала. Зато зрительская аудитория оживилась в мгновение ока. Баюр отдал ребёнка тёткам (они приняли его в чистые тряпки и сразу заворковали, не обращая внимания на всё остальное), сам же присоединился к толпе. А посмотреть было на что! Джигиты, вскочив на коней и склонившись на бок, лупили нагайками по земле, скача от юрты к ручью, что опоясывал полянку. И всё это с криком, с гиканьем, как в настоящем боевом набеге.

Всё понятно: порют злосчастного шайтана почём зря и гонят подальше.

Волхв вернулся в юрту.

Матери показали новорожденного, уже оживившегося и слегка посвежевшего, о чём он заявлял безудержным рёвом и пинанием своих нянек. Айгуль как-то странно повела глазами вокруг, остановившись на подвешенном к кереге ружье, и, разлепив губы, произнесла только одно слово:

– Мултук.

Няньки радостно загомонили, засюсюкали над младенцем, и Баюр понял, что это слово стало именем ребёнка. В памяти из далёких разговоров и случайных обмолвок всплыл обычай, родившийся ещё в древности у калмыков. Кажется, у них. Впрочем, без разницы – у кочевников, короче. Первый же предмет, попавшийся на глаза роженице, становится судьбоносным, которым она и нарекает дитяти. Случайный выбор имени? А вот и нет. Это подсказка арвахов – предсказателей судеб. Каких только несуразных имён он не слышал в степи: Нагайка, Камча, Собака… Один Тезек3 чего стоит! Только в бреду можно было назвать новорожденного какашкой! Ну… это дело вкуса. Со своим уставом, как говорится, в чужой монастырь не суйся.

Бахши тем временем вернулся к бараньей лопатке, которую охраняли два киргиза. Были ли они его учениками или только подай-принеси-позови – неведомо. Однако приближаться к их кострищу, которое успело остыть и не издавало ни малейшего сизого выдоха, было неразумно, хоть и разбирало любопытство. Арбын4 не для чужих глаз, тем более пришлых людей, лучше не рисковать. Обычно шаманы очень ревниво относятся к собратьям по ремеслу. Удивительно ещё, как здешний заклинатель арвахов не прогнал незнакомого конкурента из юрты. Но там, видимо, был случай ему не по зубам, и он остерёгся гнева манапа.

Однако бахши, оглянувшись, сам махнул волхву рукой, подзывая. Это было неожиданно и интригующе. Даже если бы Баюр захотел отказаться, вышло бы невежливо, обидно для местного шамана. Видимо, грандиозная феерия, разыгранная залётным арбаучи5 над «одержимой бесами» роженицей, произвела-таки на старика должное впечатление. Теперь, направляясь к зовущему, волхв разглядел его получше. Лет семьдесят или около того. Седая реденькая борода. На голове вместо шапки – чучело головы филина. И весь обвешан амулетами – кости жертвенных животных, в основном, позвонки, чередующиеся с пучками перьев (вроде бы, того же филина), и его лапки. Киргизы считают, что именно эти составляющие ночной птицы отпугивают злых духов. Преклонный возраст тем не менее не ввёл Баюра в заблуждение. Он отлично помнил Мамедджана, спутника по экспедиции, слышал и о других степных старцах, которые поражали и ловкостью, и остротой зрения, и памятливостью. На одной из стоянок в горах, греясь чаем и разными историями, вызывающими неизменный хохот, бывалые купцы рассказывали об одном киргизе из Алатауского округа, которого рекомендовали путешественникам на далёкие расстояния. Тюлеш – вот как его звали. Семидесятипятилетний старичишка, сгорбившийся, сморщенный, не вызывал доверия путников как проводник, и они поначалу воротили носы. Сомнительно было даже, что он в состоянии усидеть в седле. Но стоило заговорить о маршруте следования, как дряхлая развалина мгновенно преображалась. В потухших глазах загорался нетерпеливый огонь, движения становились энергичными, стремительными, словно по меньшей мере лет тридцать слетали с него долой. Степные дороги-пути он знал как свою ладонь и мог провести по ним в любую сторону с закрытыми глазами. С его вдохновенным подробным описанием местности не мог соперничать ни один из молодых нанимателей. Да что там! Даже вертлявый цыган на торгу, расхваливающий краденых лошадей, был бы посрамлён. Правда, потом, уже в пути, Тюлеш жаловался, что прожитые годы тяжело давят на плечи, и теперь он уже не тот, что был раньше. Глаза его подводят, так что за две версты он едва может различить стать лошади. Ещё одолевает бессонница, и его товарищи в многодневном пути, по большей части молодые, ругаются с ним из-за того, что не даёт уснуть своими разговорами. Кендже рассказывал также, что старик несколько раз попадал в плен Кенесары, и тот грозился спустить с него шкуру. Однако плутоватый хрыч в неволе делался еле-еле дышащим дедком, и на этот божий одуванчик с седой бородёнкой рука не поднималась. Впрочем, времени распознать своё притворство Тюлеш противникам не предоставлял. Своими «подслеповатыми» глазками он зорко следил за их действиями и при первой же оплошности пленителей давал дёру. При этом умудрялся ещё и уводить лучшего скакуна из табуна.

Бахши вполне мог относиться к этой категории «немощных» долгожителей. По крайней мере, узкие глазки были цепкими и отнюдь не лишёнными мыслительной деятельности. К удивлению Баюра, он успел расспросить об искусном гонителе бесов и обратился к нему по имени:

– Ты, Козы-Корпеш, оказал себя могучим шаманом. Владетелю камня всё подвластно…

У Баюра ёкнуло в груди, разглядел-таки, прохиндей глазастый! Попросит ещё предъявить артефакт, попробуй отказать. Но бахши завистливо поцокал языком и продолжил:

– У меня тоже был джаду6, но… пропал. Думаю, украли.

У волхва отлегло от сердца. Он вспомнил, как шаман бугу в прошлом году осенью, когда караванщики целый месяц жили в ущелье Музарта, заговаривал погоду для поминок, чтобы было ясно. При этом кружился, а над головой держал в руке тёмный камень, не похожий ни на окрестные скалы, ни на обломок чёрного гранита, тусклый, мрачный, ни разу не сверкнувший отблеском солнечного луча (Баюр тогда ещё подумал: не метеорит ли?). А потом бережно завернул в тряпицу и спрятал, как вящую драгоценность. Видимо, тот самый джаду, дарующий могущество тем шаманам, у кого голова на плечах и руки из нужного места растут. Камень жизни волхва был совсем иной, даже по цвету. Значит, не разглядел. Уфф! Но силу его тем не менее почувствовал.

– Посмотрел бы на линии судеб свежим глазом, – бахши кивнул на двоих помощников, которые загородили на всякий случай спинами кость-прорицательницу, но при словах своего наставника-ясновидящего быстренько расползлись в стороны. – Может, увидишь то, что мне не под силу. Стар я стал, глаза подводят, – при этом жалобно покачал головой и хитро прищурился.

А Баюр опять вспомнил Тюлеша. Однако виду не показал, что усомнился в немощи старика. Приложив руку к груди в знак признательности за доверие, опустился на колени. Киргизы-помощники сразу выдвинули перед ним баранью лопатку. Она ещё испускала дымки после обжига на углях. И не только по краям, но и в трещинки, образовавшиеся по линиям, испещрившим кость. Эти белёсые линии казались сетью паутинок. По ним-то обычно и предсказывали. Сам Баюр ни разу не сподобился прогнозировать грядущее подобным образом, но его всегдашнее любопытство по разным поводам скопило разрозненные коллекции из области «хошь верь – хошь не верь» или пуще того – плевания через левое плечо в глазливое око нечистому. Посему знал, что светлые полоски – это хорошо, а чёрные, обгорелые указывают на беду, продольные – благополучие, удача, счастье, поперечные – наоборот. Если же прокалённая кость не просто треснет, а раскрошится – смерть. Он напустил на себя глубокомыслие, сосредоточенно нахмурился, вглядываясь в подсунутую кость и заранее перетасовывая в голове приличествующие случаю пророчества, так чтобы не удаляться от утвердившихся канонов и чтобы его не заподозрили в мошенничестве. Линии-то были, куда ж им деваться, но сочившиеся в трещинки дымки мешали глазу, они то свивались, то ложились слоями – где толще, где жиже, где темнее, где светлее. Словно кисть живописца накладывала на полотно тени, чтобы сделать предмет изображения выпуклым, как в реальности, узнаваемым. Сдувать дым или отмахивать его ладонью Баюр не рискнул. Вдруг это духи предков, арвахи, откликнувшиеся на призыв. Прогнать их – святотатство, как бы за это самого не побили. Однако «волшебный» джаду здесь уважали, как он успел убедиться, и потому вытащил свой камень жизни, спрятав его в кулаке, кругами разогнал им дымные завихрения. И вдруг…

…вдруг ясно увидел лицо, чуть колеблемое в сизом тумане. Он его узнал, хоть и видел всего один раз. Тогда волхв был столь напряжён и полон решимости мгновенно отреагировать на изменившуюся мимику, спасая Чокана, что запомнил его до мельчайших подробностей.

– Садык, – потрясение угадывалось не только в осипшем шёпоте прорицателя, напрочь забывшего о линиях и пророчествах, но и в синих глазах, недоумённо вскинутых на старика.

Бахши и оба киргиза, всё это время глядевшие на схирчи7 не мигая, с раскрытыми ртами, вздрогнули, что лучше всяких признаний свидетельствовало о знакомстве с этим именем. А может, не только именем, но и его обладателем.

Старик опомнился первым и рванулся к лопатке взглянуть собственными глазами, чуть не врезавшись головой (не своей, а чучельной, филинской) в лоб предсказателя, которого спасла молниеносная реакция, и он отшатнулся. Увидел ли бахши то, что предстало перед волхвом, или дымная пелена сразу слизала изображение? Наверное, всё-таки успел ухватить краем глаза, ибо лицо его вытянулось так, что все морщинки на щеках разбежались, испуганно сгрудившись над гребнями взлетевших бровей.

Баюр спросил как можно спокойней и равнодушней:

– Он что, бывал здесь?

Шаман закивал головой. Похоже, язык его оказался гораздо впечатлительнее ушей и пребывал в обморочном состоянии, вопрос не сыграл роль оплеухи и его шевеления не произвёл. Зато хозяин языка снова метнулся к лопатке, уткнувшись в неё носом. Дымков на ней уже не было и в помине, как, впрочем, и каких бы то ни было лиц, но отчётливо проступили многочисленные чёрточки. Их тоже как-то трактовали. Баюр решил, что шаман сейчас этим и займётся. Однако тот не стал заморачиваться ерундой, а просто схватил кость и резко забросил за спину. Не успел волхв удивиться, как старик вскочил и бросился смотреть на предмет метания. Волхв от него не отстал, молчаливые помощники тоже.

Лопатка лежала горбылём кверху. И по причитаниям бахши, по выразительным хлопаньям себя по бёдрам можно было догадаться, что бросок был проверкой истинности предсказания. Нынешнее никаких сомнений не вызывало.

Баюр был озадачен увиденным не меньше бахши, только так бурно своего удивления не выражал. И всё ломал голову: чего бы это понадобилось воинственному султану, посвятившему себя делу отца, в такой дали. Насколько он помнил, киргизы и предали Кенесары, отрубив ему голову и отправив её в подарок омскому генерал-губернатору.

Старик тем временем пришёл в себя, успокоился. Отвёл в сторонку своих помощников, чтобы сделать им строгое внушение помалкивать. Вобщем-то, правильно. Новость, действительно, великовата для простых соплеменников, её достаточно знать вождю. А уж там – как сам решит.

Отправив своих подай-принеси восвояси, предварительно вручив им для сохранности чучело филина (наконец-то! Хоть на человека стал похож!), бахши напялил на седую макушку шапку и поманил собрата по ремеслу, который, явившись нежданно-негаданно, успел себя так разнообразно проявить, за собой. Баюр, вскинув на плечо сумку, безропотно потопал за стариком, решив про себя, что на этом демонстрация его шаманских умений не закончилась и его приглашают продолжить кудесничать. Однако старик повёл его не к юртам, не к людям, не к табуну, а прямиком в горы.

– Куда это мы? – наконец спросил волхв, устав про себя гадать, отчего да зачем выбран такой маршрут.

– Ты же за травками приехал, – захихикал в бороду местный чародей. – Покажу тебе, где её много. Туда-сюда ходить, искать не надо. На одном месте полную сумку набьёшь, – и с гордостью добавил: – Думаешь, Джумук только гадать и бесов гнать умеет? – погладил бородёнку и снова заковылял вперёд.

Да, места травные, подумал Баюр, имея в виду не корм для скотины, а именно целебные растения. Тем не менее старик поставил его в тупик своим заявлением. Он был уверен, что киргизы знать не знают о полезных свойствах растений, и во всех болезнях у них шайтан виноват, который боится одной нагайки да крикливых проклятий.

Джумук не стал карабкаться по горным кручам, а выбрал узенькую тропинку, по которой только пешему и пройти в одиночку. Та, уважая его преклонный возраст и ограниченный резерв резвости, обегала холмы и извилисто стелилась между кустами и неподвижно застывшими лысыми лбами валунов. Бахши ростом был невелик: то ли бремя годов придавило его, то ли от природы был мелковат, так что поверх его головы волхв хорошо видел ниточку тропы.

– А зачем Садык приезжал сюда? – задал наконец Баюр мучавший его вопрос. – Неужели мстить за отца?

– Да нет, – отмахнулся старик, не удивившись вопросу. – У нас султан Кене не бывал. Наши роды сами по себе, в его крови не повинны.

– Может быть, хотел вступить в войско ходжи? Я слышал, что Валихан-тюря сбежал из-под стражи и готовился к газавату.

– И-и! Когда это было! Валихана-тюря зарезали, – старик вдруг перешёл на сиплый шёпот, словно новость была обоюдоострой: правое лезвие полоснуло ходжу, а левое уже подпирало его горло.

– Кто? У него же охрана!

– Предатель. Отступник… Говорят, единоверец.

– А раньше Садык в восстаниях не участвовал?

– Ему своих войн хватает – то против ханов, то вместе с ними против Белого царя…

– А что ему у вас-то было надо?

– Так… когда хоронился от врагов… иногда джигитов наших брал с собой, – Джумук говорил о грозном воителе просто и буднично, будто тот не в битвы ходил, а торговал или перегонял табуны на джайляу.

– Всё сражается за дело отца?

– Батыр! – восхищения и уважения в голосе было поровну. Пожалуй, даже с примесью страха. – Молодые кыргызы идут за ним с охотой. Он умеет воевать. Вылитый хан Кене. Враги его боятся, а он их – нет. Его слава вперёд него на сто ташей летит.

Тропинка выбежала на зелёную полянку и тут же затерялась в траве. Алтайские маки, капельками крови разбрызганные повсюду, трепетали нежными лепестками, созывая пчёл. Долина, окружённая холмами и горами, заслонявшими от пронизывающих ветров, радовала глаз буйным разнотравьем. Баюр сразу приметил нужные ему растения и, не дожидаясь приглашения, принялся их собирать в сумку.

Бахши молча наблюдал за ним. Но когда собиратель обошёл верблюжью колючку, не удостоив вниманием, заволновался, чуть ли не обидевшись, и настойчиво рекомендовал:

– Джантак! Бери-бери! Чем зубы лечить будешь?

– А ты им зубы лечишь? И как?

– Лечу. Берёшь джантак и водишь вокруг головы. Вот так, – он старательно нарисовал в воздухе вращение, щедро делясь приёмами целительства. – Сам не ходи. Обойдёшь – возьмёшь на себя чужую боль.

– А потом?

– Потом – в огонь. Пусть горит. Боль с дымом уйдёт.

– И помогает? – волхв опустил голову, воззрившись на растопырившуюся колючку, чтобы скрыть предательскую усмешку.

– Помогает, – заверил лекарь и, немного подумав, добавил: – Если арвахи поспособствуют. И Албасты под руку не толкнёт.

Тут уж пришлось стиснуть зубы, чтобы не расхохотаться. Обижать старика не хотелось, и Баюр стал выдирать джантак, исколов острыми иглами все пальцы.

Пока сумка наполнялась ингредиентами для будущих снадобий и раздувала бока, Джумук, напыжившийся от превосходства над неопытным собратом, поучал его, на какую траву следует обратить внимание. Волхв слушал вполуха, занимаясь делом, ради которого приехал.

– …кипец – лучшее средство от сглазу. И от воров. Ставишь в юрте кары-джилик8, а между тонкими косточками – кипец. И ворам, и злым духам отводит глаза…

Баюр уже устал кланяться земле, равно как и слушать белиберду, изливаемую на него водопадом. Содержимое сумки вздыбилось свежескошенным стогом, он примял его, собираясь добавить ещё. Жаль было уходить от этакого богатства. Бери, пока есть! Однако совсем уж не отзываться на уроки бахши и дальше молчать было неприлично, и он спросил для проформы, чтобы старик не счёл своё ораторство оставленным без внимания:

– А женские болезни лечишь?

Джумук воспрянул духом, почувствовав интерес к своей особе:

– Все женские болезни от злых духов. Их можно напугать.

– Плёткой?

– Не только. Можно бить лёгкими от разных животных. Зиандасты9 будут кричать, это шайтан противится, продолжай – и он убежит.

Баюр уже не удивлялся рецептам и только тешил свою любознательность:

– А если беременную дурнота мучает?

– Значит, вода в животе просится наружу. Чтобы её удержать, надо кусать ушки котлов в сорока кибитках.

– Сорока котлов? – на всякий случай переспросил волхв, живо представив себе Фатиму, обходящую юрты с целью почесать зубки о закопчённое железо. Тут, пожалуй, и здорового вывернет наизнанку, если прежде он не обзаведётся щербатой улыбкой.

Прощались шаманы, когда солнце давно перевалило полуденный рубеж. Предложение заночевать в ауле Баюр вежливо отклонил, отговорившись срочными делами, но приглашение приезжать ещё принял с благодарностью и обещал не забывать гостеприимных хозяев. Джумук остался очень доволен знакомством и с улыбкой кивал, тряся жиденькой бородой, на добрые слова, которые щедро сыпал гость.

– Устун-Артыш далеко, – сказал Джумук, когда Баюр вскочил в седло. – Попадёшь только ночью.

– Ну, что ж, – не огорчился волхв. – Буду ехать под луной. А что? Луна хуже солнца?

– Почему? – удивился такой наивности старик и засмеялся: – Луна много лучше. Днём и так светло, без солнца.

Глава 4

Триумф

Гутковский сидел в своём кабинете за письменным столом и держал в руках фотографическую карточку. Два человека. Оба в военной форме, без фуражек, одинаково перекинувшие ногу через колено. Оба пристально смотрят ему, Карлу Казимировичу, в глаза. Чокан Валиханов и ссыльный писатель Достоевский. Он знает того и другого, знает их историю. Высокородный киргиз, султан, офицер русской армии, учёный, разведчик – и опальный литератор, приговорённый к каторжным работам, прошедший тюремное унижение и солдатчину… Что связало их дружбой? Да ещё столь сердечной, какой среди родных братьев не часто встретишь? По возвращении из экспедиции поручик немедленно бросился к Достоевским (Фёдор Михайлович успел жениться), узнав, что его друг пока не уехал. Да… Годами они не ровесники. Сколько у них разницы? Полковник наморщил лоб, припоминая. Кажется, лет четырнадцать. Или вроде того. Хм… Он присмотрелся к лицам на снимке пристальнее. Кто не знает – не догадается. Чокан приехал назад совсем другим.

И не в том дело, что исхудал, вымотался в передрягах… А стал… жёстче, что ли, взрослее. Словно позади оставил целую жизнь. Умер там, а здесь очнулся. Но душа, обугленная насквозь в прошлом, никак не может воскреснуть. Оттого и замкнулся в себе. Во взгляде боль, которая пронзает, как восточный кинжал, стиснутый в его кулаке. Смотрит, будто насквозь, жутко, а глаз не отвести.