Зачем в Питер?

– Вы ей так и сказали? – поддержала я беседу, привстав с табурета. Егора не было видно, и я заволновалась.

– Нет, я только плечами пожала, мол, узнай сначала, а я тебя поддержу, – старуха проследила за моим взглядом. – Потеряла? Вон там не он на дереве лежит? Штаны его вроде. Зеленые.

Егор в стороне от площадки оседлал нижнюю ветку дерева, обхватил ее и болтал в воздухе ногами. Какой-то мальчик лежал на траве под деревом. Голосов слышно не было, но я догадалась, что они о чем-то беседуют. Самокат валялся поодаль.

– Сколько ему лет? Семь? Шесть? И то глаз да глаз. А представь младенец – его на руках носить надо, он еще и не скажет толком ничего, – продолжила рассказ о смерти своей соседки моя собеседница. – И то сказать, Кузьминична всю жизнь при младенцах, а я своих растила и любви к ним особой не испытывала.

Согревшись поддержкой соседки, старая санитарка легла спать. Она решила дождаться выходных, когда в роддоме будет поспокойнее, и разузнать обстановку. «Напишу объявление со своим адресом и попрошу девчат повесить на выходе», – с этой мыслью женщина и уснула.

– Видишь, возможно и была бы она сейчас жива, нашла бы семью с младенцем. Может, ее бы и в квартиру забрали добрые люди, но вот какая случилась неприятность.

У этих пермяков заболела девчонка. Мать тут же решила, что не обошлось без Кузьминичны. «Да она ведьма, сглазила ребенка!» – решила женщина и устроила дома истерику, в ходе которой Вовка сознался, что несколько раз оставлял коляску с сестренкой у старухи во дворе. Разъяренная мать ворвалась к пожилой женщине и обвинила ее в колдовстве, что она била младенцев в роддоме и наверняка нескольких зашибла. А все зависть, что своих детей нет! «Ленка вообще не болела! Никогда! – истошно визжала молодая женщина, открывая дверцы буфета в поисках магических артефактов. – Конечно! Раздевала ее, поди, на ветру! Чтобы уморить! Еще и шептала что-то, люди слышали!»

Но доказательств того, что Кузьминична была причастна к колдовству, не нашлось, винить ее было не в чем, поэтому взвинченная мать ушла, хлопнув дверью, а вечером дома пожаловалась мужу.

– Так, ты не нервничай, лечи Ленку. Я старухе еще устрою, – успокоил он жену, гладя ее по голове и целуя в макушку. – Она мне поколдует, старая карга… Только никому ничего не говори – наша хата с краю, если что.

Утром Кузьминична выглянула во двор и осела: все кусты были выкорчеваны и раскиданы по двору, цветы вытоптаны, на дровяном сарае краской было написано огромными буквами слово «ведьма». Женщина выбежала на улицу и подняла глаза: на небе не было ни облачка, вокруг сухо и ничто не говорило о том, что ночью была буря. Старуха села на землю и завыла. Плечи ее тряслись от рыданий, слез не было, только звериный тоскливый вой. Из новостроек народ потянулся к остановке, пересекая ее дворик, но никому не было дело до полусумасшедшей старухи, перебирающей комья земли своими давно потерявшими гибкость пальцами.

– Бабушка, вы чего? – услышала она молодой девичий голос. – Давайте врача вызову?

Проходящая мимо девушка достала телефон и начала жать на экран большими пальцами, набирая номер:

– Алло, Сто Двенадцать? Женщине плохо. Пожилая. Да. Я ее не знаю. Шла мимо на работу. Нет, она сидит на земле и стонет. Адрес? – девушка оглянулась на дом, ища табличку. – Улица Беринга, здесь частный старый дом за новостройками. Я могу только свой номер дома назвать, женщина находится за ним у детской площадки. Да, это Санкт-Петербург, Василеостровский район. Ждем…

Незнакомка села на корточки и посмотрела в глаза Кузьминичне:

– Мне опаздывать нельзя, я убегаю. А вы ждите, сейчас врач приедет. Давайте в дом зайдем.

Она уложила старуху на койку, разула ее и принесла стакан воды, поставила рядом на табурет.

– Дверь просто прикрою, чтобы вам замок открывать не пришлось. Бригада выехала.

Медики прибыли быстро, измерили Кузьминичне давление, напоили горячим чаем, сделали укол. Она принялась рассказывать им, что с ней случилось, начала плакать, сделали еще один укол, успокоительный, и уехали. Но старухе ничего не помогало, она плакала до тех пор, пока у нее не появились силы действовать. Пролежав два дня без еды, пожилая женщина с аппетитом съела черствую булку с молоком и пошла к участковому в полицейский отдел. Молодой лейтенант выслушал ее, записал все, что произошло, велел поставить подпись на листе с показаниями, идти домой и ждать, когда к ней придут для составления акта оценки причиненного ущерба.

Женщина пролежала еще неделю, у нее отнимались ноги, руки, раскалывалась голова и болела спина… Еды в доме не было, она потеряла счет дням, но в больницу не обращалась – боялась пропустить приход полицейских. Когда участковый все-таки явился, у нее совсем не было сил с ним разговаривать, она и во двор-то выйти не смогла, чтобы перечислить все растения, которые сломали ей озлобленные соседи.

Пермякам пришло предписание снести свой сарай с чужого участка и высадить во дворе потерпевшей вырванные кустарники и цветы.

Отец семейства так громко возмущался в своей кухне, что о его решении «послать старуху куда подальше» знал весь двор. «Да пошла эта карга, я ее отравлю просто-напросто, чтобы не коптила небо, ведьма старая!» Ему вторила молодая жена: «Делать нам нечего, у трухлявой старухи цветы сажать! Зачем ей цветы, она уже сама по ноздри в землю вросла!»

Я осмотрела двор: сарай стоял на месте, около него лежали изломанные корявые кусты, ни одного цветочка:

– Ну они ведь ничего и не сделали: сарай цел, двор пустой…

– Дослушай, немного осталось, – продолжила моя рассказчица. – Кузьминична на днях остатки мусора вытащила со двора. Решила смородину перебрать, может, что-то и прижилось бы, но хода к ней не было. Таскала-таскала, да и утомилась. Села вот там, где всегда сидела, у стены. Мимо Вовка прошел с коляской. С такой уже, легкой, в которой сидеть можно. Через четверть часа я в магазин отправилась. Позвала Кузьминичну с собой, она сказала, что на колонку собирается, воды в бутылки набрать для смородины.

А позже случилось вот что: Вовка переходил с коляской через дорогу, первый ряд машин остановился, а из второго вылетел на скорости какой-то лихач. Коляску заметил поздно, вильнул. Что дальше было – я не видела. Все закричали, побежали, кто куда. Я испугалась до смерти, поспешила посмотреть, что случилось. Перевернутая коляска валялась на дороге, Вовка держал плачущую сестренку на руках. Она разбила губешку, какая-то женщина салфеткой ей промокала кровь и пыль. Виновник остановился поодаль, но толпа не расходилась, женский голос вызывал скорую помощь, кто-то звонил в полицию…

– Знаешь, кто спас ребенка этих уродов? – рассказчица почти закричала. – Кузьминична! Она толкнула коляску в сторону, а сама под колеса попала! И что же? Прибежали родители эти, наши соседи, отец кивнул в сторону лежащего на дороге тела и сказал: «Так ей и надо».

– Кто-нибудь знает фамилию пострадавшей? – крикнула женщина, вызывавшая скорую. – Кто она?

– Да не нужна она никому! – Заверещала молодая пермячка. – Оформляйте как безымянную.

– Надежда Кузьминична она. Фамилию не знаю, – ответила старуха-соседка и услышала за своей спиной шепот: «А как же сарай, Коль? И цветы все равно придется сажать? Или умерла так умерла?»

Они волновались за свой сарай и за то, что придется посадить копеечные анютины глазки. Превратить дворик в клумбу в благодарность за спасенного ребенка этим людям не пришло в голову…

– А давай мы посадим там цветы? – спросил Егор перед сном, когда я ему вкратце пересказала эту историю. – Если опять живые люди вытопчут все, мертвой старушке все равно будет приятно.

Я внимательно посмотрела в глаза сына. Что-то неведомое открылось мне в его чертах. Он смотрел строго и спокойно. Ждал ответа.

– Обязательно посадим. Спи.

Небо стало совсем серым. Город укутал дождь.

ИЮНЬ

Подготовительные занятия у Егора продолжались до середины июня. Потом каникулы, лето, а мне надо было искать ему школу. В приоритете была близость к дому и «продленка» с горячим обедом. Я подала документы во все первые классы неподалеку, Егора приняли в ту же школу, куда в мае перевелся из колледжа Саша. Вот так удача: братья будут учиться вместе! Мы заполнили пачку анкет и заявлений в кабинете секретаря, получили у медсестры карты для осмотра и пошли прикрепляться к врачу на участок в детскую поликлинику.

«Кажется, жизнь налаживается», – глубокомысленно произнес Егор, цитируя фразу из известного анекдота. Мы с Сашей улыбнулись друг другу поверх его головы.

– Саш, ты в его возрасте считал себя взрослым? – спросила я.

– Конечно, – пробасил мой почти двухметровый сын. – Это же был мой максимальный возраст.

– Так ты и сейчас взрослый? – поддела его я.

– А как же. Я и сейчас проживаю свой максимум.

– В детский городок с нами не пойдешь? – спросила для порядка, понимая, что откажется.

– Не, – Санька сморщился смешно, как в детстве. – Я домой. Надо чего купить?

– Хлеб возьми, плати с моей, – все мои банковские карты были привязаны к платежной системе в его телефоне.

– А можно мороженое?

– Конечно.

Мы с Егором свернули на Малый проспект, к огромному деревянному кораблику с кучей лестниц и горок, Саша пошагал в сторону дома. Хохочущая ватага мальчишек и девчонок играла в догонялки, Егор по-детски беззаботно присоединился к незнакомым детям и вскоре уже вовсю пятнал убегающих и прятался под горкой от догоняющих его ребят.

Рядом со мной на лавочку опустился дядька с запахом перебродившего алкоголя. В руках у него была банка с пивом, из которой он жадно прихлебывал. Я отодвинулась, он вздохнул и произнес:

– Дочка у меня здесь с ребятишками играет, Настена. Вы не смотрите, что я такой, она меня все равно очень любит.

– Любит… Другого-то отца у нее нет, выбирать не из кого. Приходится такого любить. Не стыдно?

Поднял глаза как-то несмело:

– Очень стыдно. Я больше так не буду.

– Детский сад, – в возмущении я цокнула языком. – Вот и надо не делать, а не обещания пустые раздавать, держа свое пойло в руке.

Не знаю, почему я вообще на него взъелась, возможно, жалко стало маленькую Настену, у которой запах отца навсегда будет связан с запахом тошнотворной сивухи.

Неожиданно мужчина встал и выбросил недопитую банку в урну. Вернулся на свое место и миролюбиво сказал:

– А вы правы. Спасибо. Пожалуй, вот так на этом и закончим. Я ведь действительно Ульянке пообещал…

– Супруге?

– Зачем супруге? Доченьке старшей, – лицо его расплылось в улыбке, похоже, он по-настоящему любил своих дочек. – Прихожу я домой с работы, совсем недавно, школьные каникулы только начались. Вовремя пришел, с мужиками не остался «на посошок». Плохо мне было, но не в теле плохо, это у меня часто бывает. Бывало, то есть. Все, я решил… Больше ни-ни… Какое-то состояние надвигающейся беды меня тогда одолело. Тревога на душе начала скрести.

Я постоял под прохладным душем, растерся жестким полотенцем и зашел в кухню. Ульяна уже разогрела мне ужин и резала черный хлеб огромными ломтями, повернулась и молча подвинула блюдце с подмороженным салом.

– Она так была похожа на свою мать, что я как в свою молодость перенесся, когда понравилась мне худенькая однокурсница с длинной русой косой, – он снова улыбнулся, и я задумалась, сколько же ему лет: дети у него еще совсем дети. Если он мой ровесник, то кто же в моей юности носил косы?

Мужчина словно прочитал мои мысли:

– Ни у кого косы не было тогда, все носили узкие джинсы со шпильками, а моя, ну… тогда еше не моя… Она в платьях ходила, в туфельках скромных. Не красилась, не бегала со всеми в курилку. Училась хорошо…

Ульяна на нее похожа: светлые волосы, тонкий прямой нос, брови вразлет, держит себя очень гордо и независимо. Почти взрослая. Как-то приходила ко мне на работу в автоколонну, ее на проходной назвали девушкой, на «вы»…

Она мне хлеб так и подала, на дощечке, поставила перечницу возле тарелки с борщом, а я себя такой свиньей почувствовал: пью всю жизнь, стал неповоротливым, поговорить со мной не о чем… Я так на себя разозлился, что вместо благодарности буркнул ей:

– Что стоишь? Иди в свою комнату, поесть я и без тебя смогу.

А сам сижу и смотрю в одну точку, слушаю, как ее тапочки шлепают по полу.

Ей бы с ребятами гулять, ходить в кино или танцевать в сквере, как у молодежи сейчас модно: включат колонку, прыгают и машут руками одинаково. Вроде бестолково, а смотрится красиво. Ульянка вместо этого взвалила на себя домашнее хозяйство. Меня встречает каждый вечер: даже если поздно пьяный заявлюсь, все равно выйдет из своей комнаты и накроет на стол. «Почему жена этого не делает? Не выносит меня?» – подумал и пронзила меня горькая догадка: дочь тоже меня презирает, просто жалеет.

– Вот как вы сказали сейчас: «Другого отца нет, приходится терпеть этого…»

– Я не сказала «терпеть»…

– А, – мужчина махнул рукой возле своего колена, – Все одно… У меня тогда уже борщ остыл, а я все сидел и ложкой по столешнице водил, нащупывая в ленте времени своей жизни тот момент, когда я покатился по наклонной плоскости.

Незадолго до этого вернулся я из рейса и пригласил отметить это дело своего бывшего напарника, Сологуба. Нам хватило только на литрушечку, решили, что закуска – дело второстепенное, тем более дома в холодильнике мы нашли кастрюлю с чечевичной похлебкой, в морозилке – сало. Меня очевидно ждали, но на радостях от встречи с Сологубом я забыл зайти за расчетом в кассу, потому домой вернулся с пустыми руками.

Мы уже прилично набрались, когда пришла Ульянка. Белые ночи, сколько времени было, я не знаю, она как-то тихонечко прошмыгнула в свою комнату. Честно, я бы ее и не заметил, но Сологуб заорал: «Привет молодежи!» – и пошел за ней. Я направился следом.

На Ульянкиной кровати спала Настюшка. Сологуб, бездетный закоренелый холостяк, наклонился над спящей девочкой, чтобы получше рассмотреть ее, и чуть не упал на нее всем своим весом. Не думаю, что он хотел обидеть мою доченьку, но его схватила Ульяна:

– Совсем, что ли? Не пугайте ребенка!

Она не грубо сказала, а… брезгливо. Да, брезгливо, словно я не отец ей, а посторонний. Я понимал, что мы плохо с Сологубом соображаем и неправильное что-то делаем, но Ульянке погрозил пальцем:

– Помолчи, дочка. Солдат ребенка не обидит.

Она взглянула с укором, вытолкала нас из комнаты и закрылась изнутри на шпингалет, сказала, что ей переодеться надо.

Мы с Сологубом вернулись на кухню и только уселись за стол, как вошла жена. Все такая же тонкая, хрупкая, с аккуратной русой головкой на изящной шее, в выбеленном платье-рубашке, босая, больше похожая на деревенскую девчонку, приехавшую в гости к своим городским родственникам, чем на уроженку Ленинграда, двадцать лет проработавшую экономистом на судостроительном заводе.

– Мир вам, добрые люди! Я в душ, и чтобы через четверть часа вас здесь не было, а я сделаю вид, что ничего не видела, – усмехнулась и крутанулась в дверях, чтобы выйти.

Я ничего ответить не успел, так ловко она нас прижучила.

– Мамочка! – из комнаты вышла Ульянка, обняла мать и полоснула по моему лицу жгучей ненавистью. – Мамочка, я только пришла, сейчас все уберу.

Дочка метнулась в сторону кухни и закрыла собой проем, лицо ее горело от стыда и злости.

Впервые в жизни я осмотрелся и увидел окружающее глазами дочери: на столе бутылка, стаканы, свиные кости из похлебки свалены на стол, скомканные салфетки, шкурки от сала, чайные пакетики там же, духота и запах алкоголя и потных мужских тел. Сологуб, вытирая руки об край занавески, вытянул ноги на детский стульчик, носки протерлись на больших пальцах и плохо пахли…

– Чего застыл, корешок? Наливай еще по маленькой, – протянул мне приятель пустой стакан.

Дальше я пил и как будто трезвел. Сердце колотилось уже во всем теле, все вокруг становилось ярким и отчетливым, пора было выпроваживать Сологуба, я встал, что-то задел на столе локтем, хотел поймать на лету, но не удержался на ногах, рухнул и страшно закричал. Последнее, что я помню, – это распахнутые от ужаса Ульянкины глаза.

Очнулся я утром на диване в зале. Раздетый, с мокрой тряпкой на лбу. Тикали часы. Тряпка холодная, значит, положили мне ее недавно. Поплелся в спальню – жена спала, повернувшись лицом к распахнутому окну. На кухне было убрано, дверь в ванную заперта, оттуда слышался плеск воды. «Ульянка встала,» – подумал я и быстро лег на диван, притворяясь спящим, – было стыдно встретиться с доченькой.

Дождался, когда щелкнет замок входной двери, постоял под ледяным душем и, жадно осушив пол-литровый стакан холодного кваса, пошел в автоколонну. Рейс предстоял короткий – в соседнюю область, загрузил детские велосипеды и самокаты, коробки с насосами, камерами, втулками и спицами, и помчался по шоссе. И все вроде, как обычно, но руки были какими-то ватными и голова плохо соображала. Мысли постоянно возвращались в Ульянкино детство: вот она совсем крошечная лежит на папкиной груди, роняет головку, а я вдыхаю запах ее макушки и сердце замирает от любви и восторга. Или учится кататься на велосипеде: я отпускаю багажник, она вцепилась в руль, я кричу: «Крути педали, я держу, не бойся!» Ульянка крутит педали и понимает, что едет сама, и восторг: «Папа, я еду!»

А после седьмого класса она устроилась работать к коммунальщикам, месяц собирала по подворотням мусор и высаживала цветы на городских клумбах, а потом на все деньги купила нам подарки: мне хлопковое кашне, матери меховые домашние тапочки, Настюшке столик-ходунки с музыкальными кнопками. Мы все тогда бросились учить маленькую ходить, мать любовалась невесомыми пушистыми помпонами на тапках и вдруг спросила: «Хвастайся, Ульянка, себе-то что купила?» Девочка почему-то смутилась и ответила, что ей ничего не надо.

Больше ничего вспомнить о дочке я в тот день не смог и понял, что росла она где-то рядом, как гриб в лесу, сама по себе. Я видел ее иногда дома, она училась, помогала матери, играла с сестренкой, а чем увлекалась, о чем мечтала – не знаю. По-моему, танцевала, а может, играла на пианино. Я даже ее одежду не помню! Никогда ей ничего не покупал, все мать. Были ли у нее подруги, влюблялась ли она в мальчиков – ни-че-го не знаю! В гости никого не водила, а ходила ли сама…

– Почему так получилось? – спросила я раскаявшегося мужчину. – Много работы было?

– Да нет же! Ну приведет она подружек, сядут они чай пить, прически друг другу делать, – что там девчонки делают в гостях? – дядька вопросительно посмотрел на меня и я кивнула, подтверждая его правоту. – А тут я заявлюсь. Пьяный, матерился при них, не стесняясь… Стыдно ей было. Боялась, что другие узнают, какой у нее отец, разве таким гордятся? Вот я и задумался тогда, глядя не ее ровесниц: идут стайкой, хохочут, что-то взахлеб рассказывают друг другу. Ульянка же моя всегда серьезная, морщинки на переносице придают ей сосредоточенный вид. А чем она хуже этих девчонок? За что ей такая судьба? Она ведь только жить начинает…

Пришел я в тот день домой пустой. Ну это… Без бутылки. Даже пиво брать не стал. Хотя рассчитали меня за прошлый рейс щедро. Никто не вышел меня встречать: жена принесла с работы ноутбук и сосредоточенно сводила дебет с кредитом, Настена смотрела мультфильм в детской комнате, Ульянка грела мне ужин.

– Что, хлеба купить не на что? Все работаешь, – я хотел поддержать жену, но получилось грубо. – Разве в доме нет мужчины?

Она насмешливо посмотрела на меня поверх монитора. Жизнь в доме шла своим чередом и без меня: менялась сантехника, переклеивались обои, покупалась новая мебель и появлялись свежие мягкие полотенца. Я хотел обидеться, но только снова разозлился на себя: потому все и делается без меня, что я когда-то наплевал на весь этот домашний уют, предпочтя семейному благополучию шумные веселые пьянки с приятелями в гараже.

– Я это… В ресторан тебя приглашаю. Прямо сейчас, – уверенно сказал я ей. – Собирайся. Деньги есть.

– В рестораааан? – протянула она удивленно. – Ничего больше не придумал? Мне собираться часа два, а завтра вставать рано.

– Да что тебе собираться? Ты и так красавица! В чем-то ты ведь на работу ходишь…

Мне очень хотелось сделать для нее что-то приятное, загладить свою вину, а главное – доказать самому себе, что я не совсем пропащий человек и могу порадовать свою женщину. А она, видимо, привыкла полагаться во всем на себя и ничего хорошего от меня не ждать.

– Так, может, мне с работы начать по ресторанам шляться, такой красавице? А что? Одета хорошо, могу себе позволить рюмку-другую накатить с подругами, прийти домой и завалиться, ноги на стену… – Губы ее задрожали и неожиданно из глаз потекли слезы. Я растерялся и вышел из дома. В дверях услышал Ульянкин возглас: «Ужинать будешь?», понял, что она меня давно не называет папой, вообще никак не называет, и хлопнул дверью.

– Ну точно детский сад! – усмехнулась я. – Зачем дверью-то хлопать, вам пятнадцать, что ли? Натворил делов – и сбежал. Нет, чтобы собрать всех за общим столом и поговорить…

– Да плохо мне было в тот день, – пробормотал мужчина. – Накануне перебрал, весь день за баранкой… Не выспался. Я вон на ту лавочку лег, видите, за качелями, в тени? И задремал.

Пришел поздно. Жена уже уложила младшую и спала. Ульянка ждала меня на кухне.

– Дочка, ты чего? – удивился я.

– Вдруг у тебя ключа нет, – ответила устало. – Перебудил бы весь дом. Есть будешь?

Пока она хлопотала, снуя между холодильником, плитой и обеденным столом, я обмылся и переоделся в домашние шорты и майку.

– Доча, а расскажи, как ты живешь? – спросил прямо. – Я сегодня понял, что вообще о тебе ничего не знаю. Ты хоть в каком классе?

Ульянка вскинула на меня свои серые глазищи:

– Пап, я первый курс заканчиваю, у меня практика сейчас в музейном архиве.

Она уже третью неделю работала в музее, а я не знал. Дочку мою хвалили, она занималась электронными каталогами и к концу практики успела систематизировать много информации. Беда была только в том, что сотрудницы совершенно не владели компьютерными технологиями, и ей постоянно приходилось убеждать их позволить ей сканировать рассыпающиеся от ветхости архивные документы. От злости она даже как-то стукнула кулаком по столу и выругалась, чем нажила себе оппозицию в лице заведующей практикой. Чуть позже Ульянка поняла, что за каждый испорченный документ сотрудники головой отвечают, и это не вредность их характеров, а страх остаться без работы. Потом ее куратор ушла на больничный, девушка со своей идеей обратилась к самой молодой сотруднице в музее, и та подтвердила:

– У нас столько нормативов для выемки бумажных носителей из архива, просто так взять и сканировать нельзя. Вы разве это еще не проходили в институте?

У нее зазвонил телефон, она ответила, стала очень серьезной и убежала вверх по лестнице.

Ульянка ушла к себе в подвал, рассеянно перебирала пожелтевшие карточки из картотеки и думала, как же сделать рассыпающиеся документы доступными для посетителей музея.

Она знала, что у них есть красочные видеогиды в некоторых залах, но ведь приходят люди, любящие изучать историю по документальным записям или документоведы, им не нужен экшн на экране с бравурной музыкой и бодрым голосом диктора, они свое собственное мнение обо всем хотят иметь. Неужели нельзя создать альбомы в виде сборника старинных справок и приказов?

Рабочий день уже закончился, она отметилась в журнале убытия и села на ступеньках набережной, раздумывая, что у них есть в наличии и с какого исторического периода лучше начать выпускать альбомы. Еще дочке было очень страшно, что старшие коллеги ее просто засмеют.

На следующий день она преисполнилась решимости и вошла в кабинет директора музея. Он равнодушно выслушал, ответил, что идея очень достойная, записал что-то в своем ежедневнике и велел ей идти продолжать работу. Ульянке даже обидно стало от его спокойствия – она своей идеей горела.

В пятницу утром на планерке директор таким же незаинтересованным голосом сообщил, что в музее начинается проект по созданию серии журналов с архивными документами, назначил ответственных лиц: за тексты, верстку, оформление. Ульянке поручил сканировать документы под руководством ее наставника, когда та выйдет с больничного.

Для всех день прошел буднично, словно ничего не случилось. А девушка до вечера перебирала скучную картотеку советских времен, хотя душа ее пела от радостной причастности к важному общему делу.

Заведующая практикой вышла в понедельник:

– Что? Не может быть! – воскликнула она, сдвигая очки на кончик носа. – Обскакала меня, в дирекцию бегала!

Она подняла вокруг этого проекта такой шум, что Ульянка пожалела о том, что решилась поделиться своей идеей: практика скоро закончится, сидела бы молча… Но тогда что дальше? Возненавидеть будущую профессию и отбывать время учебы, не зная, чем заняться дальше?.. Девушка так и заявила директору, сгорая от стыда за то, что отняла столько времени у серьезных людей.