Третий

Смерть – не самое страшное, что может случиться. Умри я, не приходя в сознание, не мучилась бы ожиданием смерти. Будем реалистами – мне уже не выздороветь. И какая это будет жизнь…

Ч-чёрт! Мерзкая мысль! Какая навязчивая, опять явилась! Стоит только сесть на этого конька и понесёт в заоблачные дали! Потустороннего мира, чтоб его! Об этом нельзя думать! Взять бы и заблокировать, как программу, или удалить…

Объект мелькнул на периферии. Фигура во всём белом и в зелёной маске самыми кончиками пальцев коснулась лба. Резиновое, неживое прикосновение. Пахнуло стерильными бинтами. На глаза упали капли, мешая обзору. Послевкусие не замедлило проступить, где его не требовалось – во рту. Моргнуть бы всё равно не мешало, но пока можно сделать передышку. Всегда что ли моргать было так тяжело? Здоровые визитёры вроде не перетруждаются.

Женщина в медицинском халате продолжила из сочувствия поглаживать неживой, чужой рукой лоб. Неприятно. Лучше бы перестала.

Что ж. Ей тоже надоело. Дашенька интересней. У неё более высокий уровень чего-то и более низкий того-то. Она хлопает глазами, может плакать и мычать. Мне мычать – недостижимо, но ко всему прочему ещё и обидно. Видимо, не замычу, из тупого упрямства.

– Пииииииип!

Что-то там у них шло не так.

– Нет, нет, нет, не уходим! – врач отдёрнула руку, неопознаваемое присутствие мелькнуло из вида. Где-то часто тревожно запикало, медсестра вернулась, всё ещё не во плоти, и края шапки не видно, мелькает что-то и всё, и понятно, что она. – А ну-ка…

Пришёл кто-то стремительный. Опять не видно, понятно, что пришёл и всё. Можно даже точнее определить. Мужчина. Реаниматолог. Даже в темноте… нет, я и так в темноте… даже увидев бы узнала – чувствуется его гель для душа. Дурацкие литровые бутыли с малопонятным названием «Мужская свежесть». В сочетании с водой убьёт любые микробы. Реаниматолог расходовал аккуратно. «Мужская свежесть» всё равно стремилась занять пост и освежителя воздуха, раз других запахов-претендентов не наблюдается.

Комаром заныл реанимационный аппарат. У-у-у-у… Не хватало ещё повторно подвергнуться реанимации. Глаза не видели, но сама грудь помнит, как её вминали, едва не ломая рёбра. Дашеньке, что ли, не повезло?

С новым пылом разакался алкоголик. Поднялась нездоровая суета.

– Разряд!

– Иииииии… а… иииии… а…

– Разряд!

– Иииииии…

– а…

Дата неизвестна

В крохотном помещении был высокий потолок. Стены стояли белые, словно глазурованные, по ним пестрела цветная объёмная роспись. Цветочные орнаменты синего, розового, красного и жёлтого. Ненавязчиво. На площади в шесть квадратов помещалась каталка и столик со стулом. Стол, стул да и каталка не попадались в область зрения, зато сухощавый дед попадал.

Он сидел на стуле, брал что-то со стола за головой пациентки одной рукой и подносил к её рту. Он ничего не говорил, вообще производил впечатление, что иностранец. Какой-нибудь монгол. Смуглый, скуластый, с чёрными волосами, сплетёнными в жидкую косицу. Глаза задраны внешним углом к бровям, но щёлками не назвать, и радужки не чёрные, а синие, как фарфоровая лазурь, оттого глаза вызывали ассоциации с кошками. Нитка губ была одного цвета с кожей, скулы сильно выпирали. Челюсть смыкалась плотно, как створки пещеры Али-Бабы, и, видимо, от прежних ударов и верхняя и нижняя кромки пошли трещинами. Он носил плотную черную водолазку с высоким горлышком, а поверх ни на что не похожий огроменный, раздутый, как парус, канареечно жёлтый жилет тонкой ткани. Остального девушка не видела.

Старик занимался своим делом с небрежностью большого профессионала, хотя что он делает, лежащая не представляла. Во рту у неё стояла воронка, неприятно давящая на гортань – и она не помнила, как она там очутилась. Дед орудовал одной рукой. Даже не рукой, а пальцем. И даже не пальцем, а непомерно длинным ногтем указательного. Зачерпывал им летучие порошки и направлял в воронку, прямо в рот. Оставляя в стороне антигигиеничность происходящего, девушка не была уверена, что порошки достигают цели.

Дед надменно продолжал, будто так и надо. В финале действа подхватил плошку разнообразия ради всей рукой и опорожнил на перебинтованную грудь какую-то тягучую жидкость. Её пациентка тоже не почувствовала. Дед взял следующую и поступил с ней так же. О чём-то поразмыслив, он поднялся, оправился и ушёл, не глянув на столик со своими примочками.

Голова девушки была тяжёлая, готовая провалиться в сон.

Посетители не нашли лучшего времени, чем в начале двенадцатого, чтобы явиться в комнату, похожую на супницу.

Больная спала в прежней позе. По виду тела чувствовалось, что поза некомфортна. Тело лежало на каталке, маленькое и скрюченное, будто огибало что-то.

Тёмная фигура выдвинулась вперёд, опережая остальных, заняла место у головы. Плавно зажглась лампа, дающая света как раз, чтобы выхватить шаром нижнюю половину супницы. Верх поглощали сумерки.

Мужчина был молод, немногим старше двадцати, но что-то заставляло считать его здесь старшим. У него было смуглое привлекательное лицо, не слащавое, строгое. В облике проступали сила, усталость и тщательно сдерживаемое раздражение. Другой брюнет, чьи блестящие глаза блуждали по чахлому телу в бинтах, не был красив. Грубые, рубленные черты его лица были пересечены через переносицу обрывающимся на щеке шрамом. Это была ни какая-нибудь белая едва различимая полоса, шрам был старый и глубокий, глядя на него легче представлялся топор, чем упругая молодая ветка, отведённая беззаботной рукой на узкой тропинке в лесу. Мужчина был старше первого лет на семь-восемь, он невесело улыбался, прикусив нижнюю губу, плотно обступленную чёрной щетиной. Последний из молодых людей был светловолосым. Он стоял чуть в стороне, и рассмотреть его не особенно удавалось. Он был высок, по крайней мере выше других. Отсюда лицо его казалось классическим, правильным – шутка, проделываемая со многими расстоянием, полумраком, близорукостью и определённой дозой спиртных напитков.

– Выжившая жертва? – удивлённо осведомляется одна из девушек с брезгливостью. Шатенка, в ладном костюмчике из пиджачка и мини-юбки, кромку которой видно над краем каталки, белая блузка застёгнута до уровня перемычки между чашечками бюстгальтера. Кто-то шикает на неё, кажется, мужчина, и она понижает голос: – Она не кажется выжившей. Я бы даже сказала, производит обратное впечатление. Почему у неё открыты глаза?

Голос молодой, энергичный, очень уверенный.

– Нерв повреждён, – скупой мужской голос.

– Что он с ней сделал? – спросила другая девушка, с голосом помягче и подобрее. Блондинка, кровь с молоком, на гладких щеках натуральный, не косметический румянец, губы вишнёвые, глаза детские, голубые, светлые волосы собраны заколкой на затылке, вроде небрежно, но стильно. Эта была в блузе и юбке, но юбка уходила куда-то за край каталки.

– Он использовал четыре разноосновных приёма. Стахий сможет сказать точнее.

– На вскрытии? – цинично усмехнулась первая из девушек.

– Она будет полноценной?

– Маловероятно.

– Ну она хотя бы жива… – задумчиво добавила блондинка, пытаясь найти плюсы.

– Идите в свои комнаты, – сухо распорядился брюнет.

С брезгливым интересом склонившаяся над каталкой худая шатенка беспрекословно отпрянула. Сразу, но без спешки, простучали острые каблуки.

Без снов спящей казалось, что она видит сон, и где-то в нём, за кадром, процокала лошадь. Каждый шаг отчётливо отдавался в голове, как будто это единственное, что там есть.

Когда место в комнатке освободилось, внутрь зашёл галантно уступивший дамам место мужчина лет пятидесяти. Среднего роста, плотный, широкоплечий, с зачёсанными назад рыжеющими волосами, не обнаруживающими признаков увядания.

– Приступаем к вскрытию, – шутливо выдал представительный мужчина, левая щека под глазом пошла эндемическими морщинами. В руке такого человека уместнее бы смотрелся пузатый бокал и сигара, но он держал у бока планшетку, на которой вроде не собирался писать. Если его действительно забавляла предстоящая процедура, веселье сквозь утомление пробивалось сдержанно.

Ещё двое стояли с опущенными пустыми руками, а легко определяемый вожак щёлкнул складным ножом. Сталь блеснула холодом.

Вскрытие началось на лежащей вдоль туловища руке. Острие чётко и скупо взрезало бинты на запястье.

Радоваться или бояться, что пришедший так легко орудует небольшим ножиком? Больная спала дальше, не реагируя.

Брюнет, не изменившись в лице, бестрепетно и легко отщипнул кончиком ножа сантиметр желеистой материи из-под бинтов, перехватил рукоять длинными сильными пальцами и покрутил у самого лица, как винную пробку на дегустации. От ножа пошёл стойкий горьковатый запах. Мужчина откровенно принюхался.

– Цжуанг переборщил, – тихо сказал он, ни к кому не обращаясь. – Не меньше двенадцати унций противорубцовой мази. Она вся расквасилась…

Мужчина с планшеткой испортил благодушное выражение своего лица брезгливо поджав губы. Он этично тронул брюнета пальцем, коснувшись лишь ткани чёрного рубашечного рукава:

– Это фатально?

– Неет, – брюнет коротко, но медленно обернулся, показывая снисхождение к его неосведомлённости. – Для лечения это подходит. Для расследования – нет.

Желе с ножа с ускорением полетело на пол. Один из до сих пор молчащих услужливо поднёс руку без зажигалки. Брюнет принял любезность кивком. Окунул острие в пламя, повернул, подержал. Пустая рука вернулась на прежнее место за спину. Нож зашуровал в районе бедра, деловито, словно разделывал тушку.

– Здесь остались следы, – брюнет пригласительно махнул ножом. Мужчина с планшеткой послушно приблизился. – Вот здесь. Это не только ожог. Здесь рассечено, здесь параллельное рассечение… вот это… – он опять сковырнул что-то кончиком, поднимая к глазам, – частицы камня.

– Я ничего не вижу.

От брюнета повеяло снисходительным превосходством. Мужчина с планшеткой ничуть не обиделся.

– Значит, камень, то есть, Земля и Огонь?

– Огонь был произведён трением о Воздух, – уверенно добавил брюнет. – И тридцать первого там шёл дождь. Иначе Огонь распространился бы.

– И начался бы пожар.

– И мы бы знали, где это произошло, – не одобрил оптимистичного тона брюнет. – Выжившая жертва не многое нам даёт. Мы же не рассчитываем, что он придёт её добивать.

Дата неизвестна

Закрытая в фарфоровой банке больная не смогла долго бодрствовать. Может, не она оперировала на сморщенной огнём и некрозом плоти, не она сводила края медицински точных разрезов и сшивала их нитью и хирургической иглой, не она бинтовала голову, шею, грудь, руки и ноги и не она с трудом везла каталку по неровному городскому, а потом вокзальному ландшафту, время от времени нечаянно, но чувствительно стукая колёсами о бордюры. Иногда так устаёшь, когда ничего не делаешь.

Больная провалилась в душный сон. В комнатке, похожей на внутренность супницы, вместо окна имелась отдушина у потолка, куда от силы мог влететь голубь. Ворона бы застряла. Толстые стены копили прохладу, покрытие отражало свет. Больная не знала. Снаружи и через помещения её перевозили под простынёй. Покров отдёрнули только здесь, в маленькой комнате и очень большой праздничной супнице.

На предположения не хватало концентрации, внимание не реагировало на требования здравого смысла, зрение не захватывало объекты, и перед глазами вообще стояла пелена вроде дымки от костра, наевшегося травы. Стены расплывались – то ли близко, то ли далеко, узор на белеющем смещался и плыл. В сложившейся ситуации нервная система не придумала ничего лучше, чем погрузиться в сон.

На улице, за толстыми стенами, с неспешной июньской постепенностью стемнело. Для дневного сна достаточно, но больная не проснулась, а только предприняла попытку перевернуться с затёкшей спины. Тело чуть двинулось, в узкой прорези бинтов на лице левое веко собралось морщинками – поморщилась от боли. Мимическая реакция вызвала укол боли под челюстью. Больная не проснулась и оставила попытки устроиться удобней. Подозрительная ситуация со спиной угрожала пролежнями.

Посетители явились неприлично рано, в полной готовности будить, но больная уже не спала. Лица были мрачные, и сложно было определить, насколько она им насолила, проснувшись самостоятельно.

Четверо мужчин. Их девушки, видимо, ещё отдыхали.

Главный, по-прежнему в чёрном, занял единственный стул у изголовья. Проверка началась без пожеланий здоровья. В таком состоянии одними пожеланиями сыт не будешь, но всё же.

– Сколько пальцев?

– Два.

– Какое сейчас время суток?

Больная ещё раз глянула на зябкий сизый свет из отдушины над головой.

– Раннее утро?

Мужчина в чёрном не менялся в лице и не отводил глаз от обзорной прорези в бинтах.

– Какой сегодня день?

– Не знаю, – признала больная. Названия месяцев вспоминались без труда, но даты не всплывали, никаких планов или воспоминаний.

– Месяц? Год?

Мужчина будто присмотрелся внимательней, хотя глаза и так сверлили чёрными шахтенными бурами:

– Сегодня 23 июня.

Лица собравшихся выразили ожидание. Больная поглядела на них и выдавила:

– Как скажете.

– Июнь, – на всякий случай повторил старший по возрасту, как психиатр, дающий пациенту одуматься и разглядеть в чернильном пятне, допустим, бабочку, а не симфонию №9 в исполнении Берлинского камерного оркестра.

Он участливо приподнял русые брови и уже почти сам шевелил губами, произнося ответ. Но больная не разобрала, что нужно отвечать.

– Тебя не смущает, что сейчас июнь? – не удержался он.

Главный выразил недовольство, неуловимо изменив положение губ. Впрочем, если бы кто сделал его фото восемь секунд назад, разницы с нынешним выражением не нашёл бы.

– Не знаю, – вовремя спохватилась и не пожала плечами больная. – А что?

Вопрос проигнорировали.

– Ты получила травмы прошлой осенью. Какие выводы ты делаешь?

Голова довольно быстро сопоставила информацию.

– Меня… лечат уже полгода?

– Десять дней, – исправил главный.

– Не понимаю, – призналась больная.

– Как тебя зовут?

– Пол…ина, – задумчиво и с запинкой произнесла она.

– Фамилия?

– Н…не знаю.

Странно. Знать месяцы и не знать свою фамилию. Или не странно?

– Сколько тебе лет?

– Не знаю.

Пыталась вспомнить. В реанимационном отделении в карте значилось от 16 до 20, поэтому вопрос в уме возникал.

А ответ нет.

– Где живёшь?

– Не знаю.

Если у больной были сомнения в том, насколько сиротлива и убога её жизнь, то сейчас они оказались полностью развеяны. Сиротлива и убога.

– Знаешь, где ты?

– Нет, не узнаю.

Этот ответ их нисколько не удивил. Была причина, по которой супницу не узнавали изнутри и возможно снаружи, и информация не продвигала хмурых посетителей в решении.

Они не могли быть из больницы. Больница была реальная как неизвестно что, с её резкими запахами и неприятными звуками. Комната-супница, в которой пациентка реанимации однажды очнулась, с больницей не имела ничего общего. Собеседники ушли, не таясь заговорив о своих делах от двери. Полина всё равно не очень их понимала.

– Что он хочет этим сказать? – удивляется незнакомый молодой голос.

– Считаешь, он специально? – серьёзно осведомляется старший из них по возрасту. – И ты вообще уверен, что это он? Как насчёт хорошо известных нам «нечистых дел»?

– Прежде можно было заподозрить подделку… Уже Венька не сомневается… – зло вставляет главный…

И это последнее, что удаётся уловить, прежде чем хлопает белая, будто фарфоровая дверь.

Приходил молчаливый Цжуанг. Сходу вылил на грудь плошку жидкой мази, будто бы не глянул, попало ли средство на пациентку. Полина не решилась с ним заговорить, хотя приходило в голову узнать, где всё-таки находится. Было ощущение, что будут опять спрашивать. Ведь примут за ненормальную, освидетельствование назначат… вдруг что-то найдут? А она больше лечиться не в состоянии… и наверняка найдут, галлюцинации точно были, а что ещё не помнится – там всякое может быть, память ведь тоже повреждённая. Кто этим заниматься будет?

Фу-у-уф, не миновать же психиатра… В больнице не стали бы слишком уж копаться. Дашке приглашали психиатра, поставили её в очередь на следующий месяц, но она не дожила… теперь какой-то счастливец раньше помощь получит. Если доживёт.

Странно, конечно. И вроде хочется вспомнить, и вроде внутри что-то есть, что домой просится, будто есть куда проситься, а всё-таки психиатр страшней всего… видимо, в сказки уже не верится, мамонтёнок не найдёт маму, а психиатр на этом фоне единственная неотвратимая быль… здесь не больница, здесь что-то другое, может есть у них в наличии какой-нибудь Цжуанг, который лечит не ожоги, а мозги.

И вроде нет от лечения Цжуанга особого беспокойства, а всё равно страшно, впору на стену или под стену лезть…

Следующий визит состоялся в более благоприятное для встреч послеобеденное время. Послеобеденность чувствовалась, потому что хотелось есть, и никто не кормил.

Ни разу не поздоровавшаяся компания появилась на пороге. Лежащая на спине Полина не видела лиц, зато почувствовала физически тяжёлый взгляд главного. Ко взгляду прилагался голос.

– Вывезите её оттуда, – распорядился он, – неудобно в этой клети разговаривать, потом хоть в конуру ставьте…

Внутрь проникло что-то многорукое. Полина притихла, но наконец руки сошлись с пиджаком, в поле зрения появилось лицо с глубоким шрамом, а ухмылка сотворила из него что-то разбойничье, но по-разбойничьи доброе. Мужчина прошёл в комнатку один, скрылся за затылком, дёрнул каталку за ручки. Ударила о стену дверь. На выходе из комнаты, каталка вильнула, везти её предполагалось сообща, но мужчине со шрамом не помогали, оставив справляться в одиночку. Он по этому поводу не переживал. Каталка не выровнялась, задела косяк. Удар передался телу, потемнело в глазах.

Интерьеры мельтешили перед глазами, трясло, плечо больно подскакивало на жёсткой каталке, стучали зубы, непонятно было, жилые ли помещения встречаются по пути. Зеркала в тяжёлых рамах, изразцы, варварски навешанные пыльные головы животных то с одним, то с двумя рогами, а иногда как будто с тремя, тряска на ступеньках, пугающе распахивающиеся с грохотом двери, подскакивающие на неровностях колёса…

Потолки сходились наверху очень высоко, оттого казались уже, чем были, из-за перспективы, зато стены представлялись из лежачей позиции просто огромными. Орнамент заставлял вспомнить о майолике, однако Полина не представляла, куда ведёт эта мысль, и ни черта не понимала. Вдруг к психиатру везут? Грудь давило. Что-то с сердцем? И дышать тяжело. Господи… Может, умерла уже?

Комната была большая, вытянутая, в гжелевых тонах, консервативно белое и синее. В комнате стояла мягкая мебель, защищённая белыми чехлами. Чехлы были не те, что вешают от пыли, вполне парадные. Полину завезли на осмотр сидящим в креслах, как гуся на сервировочном столике в ресторане. Хотя Полина имела больше сходства с отбивной. Хорошо прожаренной.

Мужчине пришлось постараться, чтобы не вмазать металлическим концом каталки кому-то из господ по небрежно сложенным друг на друга ногам.

В комнате ощущалось некое присутствие, но разговор не заводили. Психиатр ведь не работает коллективом?

Сквозь корку высохших на лице бинтов просочился знакомый запах – Цжуанг. Пах своими средствами. У лица возникли остро-наманикюренные смуглые руки с чернью в сочленениях суставов. Тоже не грязь, а какое-то средство. Кисти с длинными ногтями выходили из тонких чёрных водолазочных рукавов, оттого казалось, что висят они самостоятельно, без всякого тела. Ощущение усиливалось благодаря тому, что Цжуанг так и не появился перед глазами, встал где-то за головой. Руки неловко, избегая касания ногтями подхватили голову с жидкой подушки и перевернули на бок, как курячью на мясницкой колоде. Своя голова казалась маленькой и легкой по-детски, с нелепой ниточной шеей, как дутый пластиковый елочный шарик на петельке.

Правое ухо придавило. Перед глазами возник ряд сидящих. Теперь видно их было гораздо лучше. Старший авторитет, черноглазый брюнет, носил дорогой официальный костюм и чёрную рубашку. Его одежда была безукоризненно чиста и выглажена, взгляд неподвижен и пронизывающ. Светловолосый, даже в сидячем положении бросался в глаза незаурядный рост, носил серый костюм и белую рубашку. Полина невольно задержала на нём взгляд – в сердце по-девичьи тягуче и сладко ёкнуло. У него было свежее лицо и ярко-голубые глаза. Молодой, красивый мужчина. Нетипичный рост, внешность, такие люди сразу привлекают внимание.

Мужчина со шрамом успел устроиться на стул с краю, почти на грани видимого, вновь снятый пиджак небрежно зажал в крепком, покрытом волосами кулаке. Мужчина постарше с величавой рыжеющей головой сидел по правую руку от главного, статус его получался выше, чем у того со шрамом, что толкал каталку. Девицы присутствовали. В обзор попадали два задранных гладких колена, и взгляд поначалу зацепился за них. Блондинка отчего-то трусила. Шатенка листала шелестящий глянцевый каталог. Главный был серьёзен и собран, высокий красавец-блондин добродушно улыбался, старший из мужчин был сосредоточен и держал жёсткую папку в положении для работы, а последний хищно скалил зубы, исказив рассечённое шрамом лицо.

– Ты дал ей настоя, Цжуанг? – голос главного наполнил вытянутую бело-синюю комнату, пуская по телу дрожь.

– Да, – голос Цжуанга был моложе лица.

Чёрные глаза пристально уставились.

– Я расскажу, что знаю о произошедшем с тобой. Ты расскажешь, что знаешь сама. Я говорю первый. Поняла?

– Да.

Слипшиеся губы болезненно разомкнулись.

Шатенка оторвалась от каталога, взялась за его корешок и принялась с показным видом отмахиваться. Слово вылетело из сухого рта с дурным застоялым запахом. Мужчины не обращали на сморщенную шатенку внимания. Блондинка опустила взгляд. Полина с неловкостью глянула на светловолосого. Он продолжал чуть улыбаться.

Дождавшись согласия, главный сухо, без эмоций заговорил:

– То, что произошло с тобой, рассматривается как несчастный случай, и скорее всего формулировка не будет изменена. Мы склонны считать, что на тебя напало существо, не умеющее контролировать силу. Он сильный. С высокой вероятностью, он не учился управлять даром у специалистов, но способен охранять тайну своей личности и не оставлять следов, по которым его можно было бы обнаружить. Ты – четвёртая жертва для него, и только ты выжила.

Полина посмотрела на грустно улыбающегося блондина.

– Мы заинтересованы в том, чтобы как можно быстрее найти его, – продолжал главный. – Ты должна быть заинтересована в том же.

– Что вы с ним сделаете? – произнесла Полина, не узнавая собственный голос.

Мужчина ответил с едва уловимой паузой, будто не хотел признаваться, чувствуя в ответе возможность возникновения неудобной проблемы:

– Научим его пользоваться силой.

– И всё? – опять услышала себя Полина.

– Официального наказания не будет.

Значит, будет неофициальное. Зачем он уточняет? Хотел бы расположить, сказал бы, что виновника раскатают по полной… Но раз они ищут гада…

– Знаете, – замялась Полина, – я… у меня проблемы с памятью.

– Для начала мы даём тебе возможность вспомнить самостоятельно, – брюнет чуть склонил набок голову. Что-то в его тоне было нехорошее, как у медсестры, когда она со вкусом говорила кому-то «не будешь есть сам, поставим капельницу». И вроде бы понятно, что позиция её правильная, и всё равно мурашки.

Сидящие ждали. Хорошо им. У Полины весь бок отлежался, под коленом что-то тянуло и в паху щипало, хотелось расчесать. Помыться вообще мечта. Они все чистые и, наверное, обедали. Полина вздохнула, шатенка снова принялась морщиться и обмахиваться.

Чем она могла помочь? Все её воспоминания были предельно точными, до последней детали, проблема только в том, что самому старому из воспоминаний было около пяти дней. Что было в самом начале, откуда начала работать её память? Реанимация. Светлое время суток, рядом занятая бесконечными делами молодая медсестра, маленькая, юркая, очень подвижная женщина с оживлённым характером. Это верно. Но это никому не нужно, это из новейшей истории.

Перед мысленным взором всплыла дверь с влажным отпечатком ладони. Только Полина не могла взять в толк, когда она такое видела, и вообще – не вспомнился ли кадр из фильма?

Молчание затягивалось. Главному надоело ждать.

– Дай-ка взглянуть, – мужчина решительно поднялся и подошёл к каталке, отбрасывая снятый пиджак на освободившееся кресло и закатывая рукава рубашки.

– Брат, не надо! – с чувством попросил светловолосый.

Удивительно – двое не были ничуть похожи, Полине по непонятной причине стало неловко, будто она стала свидетелем чего-то слишком личного, хотя беспокоиться стоило о другом…