Оправа для бриллианта, или Пять дней в Париже. Книга вторая

– Это потрясающе! – ответила она так же тихо, словно боясь спугнуть это чудо. – Кажется, что этот свет льется из эмпирея, из царства блаженных.

– Почему же «кажется»? – сказал Серж глядя на «розу». – Оттуда и льется.

Аня с изумлением воззрилась на него.

– Вы это серьезно? – спросила она.

– Почему нет? Так и есть – в определенном смысле. Разве вы не чувствуете? Ведь это – мистический свет. И уверяю вас, такого вы не увидите больше нигде.

Серж усмехнулся.

– Вы, возможно, заметили, что я часто употребляю эту фразу, – продолжил он. – Но это правда. Просто я стараюсь подобрать для вас все самое-самое.

– Спасибо, Серж. Вы даже не представляете, как я вам благодарна за все, – искренне произнесла Аня, и в сердце у нее потеплело.

– Я польщен – право, польщен, – ответил он. – И заметьте себе – я не говорю: «не за что». Я рад, Аня. И я вижу, что это хорошо – то, что мы с вами – после всего этого «цирка зверей» – заехали сюда. Именно сюда.

Он немного помолчал.

– Вбирайте же в себя это волшебство, – сказал он. – Этот неповторимый синий свет Шартрского Собора. Эту феерию.. нет – эту мистерию в синем.

Какое-то время они молчали.

– Я представляю себе, – заговорила Аня, – как прихожане или паломники в Средневековье смотрели на все эти потрясающие витражи. Вернее, нет… Даже не представляю. У них, должно быть, рот сам собой открывался от изумления.

– Вы правы. Это действовало очень сильно: ведь жилища, в которых они проводили основную часть жизни, были серыми, бедными и совершенно невзрачными. Здесь же на них обрушивалась такая красота. Естественно, от этого они испытывали чувство благоговения. Кроме того, витражи собора представляли собой Библию в картинках – ведь подавляющее большинство тогда не умело ни читать, ни писать.

– А вот в этой «розе», – Аня показала кивком головы, – в центре круга – это Богоматерь?

– Да, это Мария с младенцем Христом. Непосредственно вокруг нее – четыре голубя, то есть четыре вида одного голубя – Святого Духа, а также ангелы и троны, а в следующем круге – двенадцать царей – потомков царя Давида, далее – еще один круг с крестообразными фигурами, на которых изображены золотые лилии Французского Королевства, – здесь они символизируют царство вообще и, конечно, Благовещенье и непорочное зачатие, так как лилия является символом целомудрия и чистоты. Наконец, в самом внешнем круге помещены двенадцать пророков Ветхого Завета. Кстати, витражи в этой «розе», выражаясь по-современному, «спонсировала» королева Бланка Кастильская.

– Она была королевой Франции?

– Да, и матерью Людовика Святого, в малолетство которого она была регентшей королевства. Кстати, люди того времени легко узнавали персонажей на витражах, фресках или в скульптурном убранстве, и они казались им добрыми знакомыми. Ну, к отрицательным персонажам это, естественно, не относится. Но люди знали, как они все выглядят: апостолы, евангелисты и прочие. Или им казалось, что они знают…

Еще одна небольшая пауза, словно он набирал дыхание.

– Кстати, Аня, именно тут, в Соборе Богоматери в Шартре в 1908 году обратился в католицизм французский поэт Шарль Пеги. Тут и мемориальная доска есть – видите?

– Да, Серж, я вижу. Но что значит «обратился»? Ведь французы и так католики, или я ошибаюсь?

– Ну, сугубо формально они числятся таковыми. Но тут речь идет о подлинной вере, о религиозном чувстве. Разумеется, на самом деле это произошло не в один миг, но именно здесь, в этом Соборе произошел качественный скачок в его сознании.

– Вы как будто препарировали его мозг.

– Препарируя мозг, невозможно ничего сказать об интеллекте того, кому он принадлежал, уверяю вас. А я, ну скажем, просто прибег к психологическому моделированию. И поверьте – это не так уж сложно: он был простым малым – этот сын виноградарей с берегов Луары. Понятна и его эволюция: от социалиста, соратника Жана Жореса до глубоко верующего католика. Но я вспомнил о нем… Как вы думаете, почему?

– Из-за этой мемориальной доски? – спросила Аня, неуверенно.

– Главным образом, потому что он тоже, как и многие, подпал под воздействие образа Жанны д/Арк и написал о ней «Мистерию о милосердии Жанны д/Арк». Это было перед Первой Мировой войной. А затем, уже совсем незадолго до войны – как он называл их – «Ковер о святой Женевьеве и Жанне д\Арк».

– Ковер? – удивилась Аня.

– Ну да – он называл свои творения «коврами», – хотя, может быть, лучше это перевести как «шпалеры» или даже «гобелены».

– Это стихи?

– Да.

– Хорошие?

– Тяжелые. Немного корявые – не без того. Но с искренним чувством – для стихов это принципиально важно: это статью, например, можно написать заказную, без веры в то, что пишешь. И может получиться хорошо, – если есть профессионализм. А вот со стихами так не получится: без подлинного чувства их не напишешь. А если, ломая себя, все же напишешь, то получится…

Серж не успел закончить фразу, так как случилось неожиданное – «подал голос» Анин мобильник. Хотя, парадоксальным образом, Аня и ждала этого звонка, в последнее время испытывая растущее беспокойство. Звонил Макс.

ГЛАВА 3

«ЮЖНАЯ КОРОНА».AD 1863, ПАРИЖ

Ивсе- таки, до чего же они удобны, эти стульчики и креслица с короткими ножками! И пусть говорят, сколько влезет, что это эклектика, беспорядочный «винегрет» из самых разных, порою якобы даже не сочетающихся стилей – всяких мастей «знатоки» и самозваные «эксперты» всегда бурчат подобное. Они всегда недовольны, эти адепты «классической чистоты», гармонии и всего такого. Между прочим, Сильвестр еще посмотрел бы, как бы им понравилось сидеть весь вечер на жестких «классических» скамьях, рискуя отсидеть свои отнюдь не классические ягодицы. Или, быть может, они предпочли бы, чтобы уж окончательно уподобиться римлянам и грекам, вовсе не сидеть, а возлежать на ложах в вынужденно чертовски неудобных позах? Что бы они тогда запели? Неужели разливались бы соловьями, с легкой ироничной улыбкой на устах, в духе стоиков презирая неудобства? Впрочем, наверняка нашлись бы и такие – готовые корячиться, но «держать марку». И черт с ними!

Не таков был Сильвестр. Ему было по душе это смешение: ренессанс, Людовик XV, Людовик XVI, стиль «буль» и прочее. Вызолоченная мебель на тонких ножках, тяжелые драпировки, бронзовые вазы и часы с искусственно, но искусно наведенной патиной. Мебель из грушевого дерева, покрытого черной краской, с инкрустациями из перламутра и панциря черепахи.

Особенно нравились ему новшества, привнесенные эпохой Второй Империи: «кресла-жабы», угловые диваны, пуфы, вращающиеся этажерки, широкое использование нетрадиционных видов древесины: бамбука, ивы, ротанга15. Эта мебель, которую ревнители вкуса называли уютно-мещанской или безвкусной, была, на самом деле, просто удобной, – особенно эти кресла, в которых было комфортно сидеть и тем, кому судьба не дала длинных ног. И хотя у самого Сильвестра рост был довольно высокий, но все равно – это решительным образом нравилось ему.

Вот и сейчас он как раз сидел в таком кресле-жабе с короткими ножками, закрытыми бахромой, в гостиной Месье Гранжана, представлявшей собой, так сказать, витрину этого сложного конгломерата, который ревнители вкуса клеймили как отсутствие стиля, но каковой на самом деле можно было назвать стилем Второй Империи. Он был тут не впервые – и обстановка была для него уже привычной: она должна была производить внушительное впечатление на клиентов – Гранжан занимался розничной торговлей ювелирными камнями. И потому гостиная поражала даже видавших виды своей роскошью. Более того, говорили – и Сильвестр готов был с этим согласиться, что обстановка в парадных покоях Гранжана была чуть ли не похлеще, чем в апартаментах Наполеона Третьего в Тюильри.

В основном Гранжан продавал камни, уже вставленные в ювелирные изделия – броши, серьги, ожерелья, эгреты, браслеты и прочие. Это было его основное дело. Но, поскольку он был вообще-то ювелиром – так сказать, по «происхождению», а также и по призванию – и начинал именно с этого, то он сохранил и свое участие в ювелирном деле, то есть занимался вставкой камней в изделия. Главным образом, он работал с алмазами, а точнее – с бриллиантами. Иными словами, он оперировал на двух завершающих стадиях «алмазного цикла», который включал в себя пять этапов и начинался с горной добычи. Затем шла торговля «сырыми», то есть, необработанными алмазами. Этим занимались так называемые диамантеры. Следующим же этапом, непосредственно перед вставкой камней в изделия, как раз и занимался Сильвестр – обработкой, то есть, огранкой алмазов. И именно от него, в частности, и получал бриллианты Гранжан. И хотя Сильвестр постоянно проживал в Швейцарии, его деловые интересы были сосредоточены в Антверпене – «Алмазной столице», как он сам его называл.

Для сегодняшнего визита в Париж к своему партнеру у Сильвестра была весьма веская причина, но то был слишком серьезный разговор, и к нему еще нужно было подобраться. Пока же беседа носила более общий характер. Впрочем, разумеется, собеседники говорили не о погоде, а о более насущных вещах, и если и затрагивали такие темы, как мода или политика, то исключительно под специфическим углом зрения участников «алмазного цикла». В данный момент разговор шел о свежих новостях «алмазного мира».

– Это правда, месье Монтанье, что кто-то у вас в Швейцарии нашел способ применения алмазов в горных работах? – спросил Гранжан.

Этим вопросом он, казалось бы, демонстрировал общую любознательность, так как коммерческого интереса технические применения алмазов для него не представляли. Но Сильвестр сразу насторожился: не думает ли старый лис Гранжан расширить дело и вложиться в новенькое?

– Это – достоверная информация, месье Гранжан, – сдержанно ответил Сильвестр, не торопясь выкладывать детали, прислушиваясь и приглядываясь к собеседнику.

– Вы, полагаю, можете сообщить какие-то подробности? Хотя бы сжато.

– Извольте. Действительно, в этом году у нас в Швейцарии…

Сильвестр затянулся сигарой и медленно выпустил дым, но отпивать коньяк уже не стал – это слишком.

– …Да, в Швейцарии, – продолжил он самым любезным тоном, – инженер Жорж Лешо предложил использовать алмазы для армирования буровых головок при горнопроходческих работах.

– Горнопроходческих?

– Именно. Конкретно – при строительстве туннелей.

– Понимаю. Для Швейцарии это весьма актуально. Я предчувствую, что уже скоро ваша альпийская родина будет испещрена туннелями так, что будет напоминать ваши же замечательные «дырчатые» сыры, – изволил не без яда пошутить Гранжан.

– Рад видеть в вас поклонника наших сыров, – в тон ему ответил Сильвестр. – Они действительно превосходны.

– Да-да, несомненно, – скороговоркой пробормотал Гранжан. – Но, позвольте спросить, в чем суть изобретения? Да, кстати, – полагаю, оно запатентовано?

– О да, само собой. Федеральным патентным бюро в Берне. А суть его заключается вкратце в том, что при помощи алмазных сверл бурятся узкие, но длинные каналы – так называемые шпуры, в которые закладывается взрывчатка.

– Нитроглицерин? – деловито поинтересовался Гранжан.

О! – сказал себе Сильвестр, – да он, кажется, и в самом деле подумывает о чем-то таком – похоже, что интерес его явно выходит за рамки простой любознательности. Сильвестр быстро припомнил то, что ему было известно о положении дел со взрывчаткой. Пожалуй, самое важное – это эксперименты с нитроглицерином, которые проводит с 1859 года в Швеции месье Альфред Нобель. Сильвестр консультировался со знающими специалистами, и о том же доносили ему его платные осведомители, его разведка: это – самое перспективное сейчас. И как раз в нынешнем, 1863 году Нобель обнаружил, что для подрыва нитроглицерина лучше всего подходит гремучая ртуть – это открывает путь к созданию весьма эффективного капсюля-взрывателя. Не говоря уж о том, что его эксперименты могут привести к открытию нового, более эффективного и более безопасного взрывчатого вещества. Да, за работами этого явно талантливого шведа надо следить внимательно – есть точка соприкосновения взрывчатки и алмазов, и, пожалуй, не мешало бы и самому над этим поразмышлять, – пришел к выводу Сильвестр. Разумеется, всего этого он собеседнику не сообщил, ограничившись тем, что подтвердил:

– Именно – нитроглицерин.

Гранжан стал молча щелкать пальцами, что у него означало глубокие размышления. Воспользовавшись паузой, Сильвестр с удовольствием отпил коньяк, сделав длинный, основательный глоток и задержав, по обыкновению, божественный напиток на некоторое время во рту.

– Да, – продолжал размышлять он, – об этом нужно будет основательно помозговать. Собрать всю доступную информацию – это первое. (А доступна была ему весьма обширная и, главное, разнообразная информация, черпаемая из самых порою неожиданных, но оттого не менее ценных источников). А затем – как следует ее проанализировать и, конечно, составить прогноз. – Пожалуй, – решил Сильвестр, – на сей раз стоит воспользоваться эксклюзивом. «Эксклюзивом» он называл источник, число допущенных к которому – кот наплакал, и которым он сам пользовался лишь в особых случаях. Но это был, похоже, именно такой случай: речь шла об определении стратегии – быть может, на долгие годы.

Тишину нарушил вздох месье Гранжана: судя по его виду, он ни на чем определенном пока что не остановился и, вероятно, ему требовалось продолжить размышления, собрав больше сведений. Надежда, которую он, должно быть, питал в этом отношении на Сильвестра, оказалась тщетной – он сумел получить от него лишь жалкие крохи информации. Но – ничего не поделаешь! – надо было продолжать беседу, поэтому он спросил:

– Что слышно в Антверпене?

Вот это – пожалуйста! Это – сколько угодно! – подумал Сильвестр.

– О, вести из «Алмазной столицы» весьма обнадеживающие. Весьма, – сказал он.

– Что вы имеете в виду? – встрепенулся Гранжан.

– Я имею в виду то, что спустя черт знает сколько упущенного времени в Антверпене, наконец, вновь открывается Алмазная Биржа!

***

Разговор вошел в спокойно-деловоерусло и потек этим привычным путем плавно и гладко. Гранжан заметно оживился, только Сильвестр не мог понять, то ли собеседник отставил пока что размышления, отложив их на потом, то ли он принял какое-то решение. Можно было бы, вообще-то говоря, проникнуть в его мысли, но сейчас этого лучше не делать – Сильвестр и в принципе-то редко прибегал к этому по отношению к Гранжану: как правило, мысли и намерения партнера были ему понятны и без того, но сейчас это было тем более некстати – нужно максимально сконцентрироваться на главном. А главным на данный момент была «Императрица Евгения». Да, «Евгения». Разумеется, алмаз, названный в ее честь, а не сама урожденная графиня Евгения де Гусман и Монтихо – супруга императора Наполеона Третьего. Сильвестр быстро прокрутил в памяти краткую информацию о камне.

Добыт он был в Бразилии, в провинции Минас-Жерайс, в 1760 году и сразу же отправлен в Лиссабон, откуда, естественно, попал в Амстердам, где был огранен в виде панделока – другими словами, грушевидной огранкой, причем масса бриллианта после огранки составила 51 карат. Уже в 1762 году он оказался у российской императрицы Екатерины Второй, которая подарила его затем своему фавориту«светлейшему князю»Григорию Потемкину, после чего камень стал называться «Потемкин». После смерти князя бриллиант перешел по наследству его племяннице графине Александре Браницкой, а потом – его внучатой племяннице княгине Багратион, у которой камень приобрел Наполеон Третий – в качестве свадебного подарка. После чего камень стал называться «Бриллиантом Императрицы Евгении». Причем, она носила его в качестве центрального камня в колье.

Ну а сама императрица Евгения… У Сильвестра она порождала противоречивое отношение.

С одной стороны, она вызывала у него симпатию, или, скорее, сочувствие: испанка, иностранка в чужом, в сущности, городе (хотя она воспитывалась в Париже, но то в монастыре, пускай даже «модном»! ), в чужой стране, в чуждом окружении. Не связанная никакими прочными нитями с обществом, в котором ей нужно было вращаться, и с культурой, с которой, по правде говоря, она была знакома весьма поверхностно. Чужая даже для своих фрейлин. Иными словами, чужеродное тело, отвергнутое Парижем, безжалостным, как всегда.

Однако, несмотря на все это, она старалась «держать марку»: по ее инициативе были предприняты работы по реконструкции дворцов в окрестностях Парижа, в первую очередь в Компьене. И именно там, в Компьене, она, вместе с мужем, попыталась создать нечто вроде салона, в котором вращались писатели, художники и светская публика. Там стали периодически устраиваться вечера, получившие названиеséries élégantes,на которые приглашались сливки литературного и артистического бомонда, и где первую скрипку играл знаменитый писатель Проспер Мериме – один из немногих в Париже близких Евгении людей. Он познакомился с ее родителями – графом и его супругой – еще в 1830 году в Испании, во время своего первого путешествия туда, и у них сложились весьма теплые отношения. Вследствие этого он пользовался доверием Наполеона Третьего, и еще в 1853 году стал сенатором Империи. Говорили, что Евгения относилась к нему чуть ли не как к отцу, и он употреблял все свое обаяние и свой недюжинный талант для того, чтобы придать этим «элегантным вечерам» должный уровень и блеск. Но однажды, как рассказывали, он невольно поставил Евгению в глупейшее положение: он надумал провести литературную игру в виде диктанта, в котором Евгения умудрилась сделать… 62 ошибки. Разумеется, этот эпизод подбросил свежие дрова в костер неприязни, которую питало к императрице парижское общество, равно как дал пищу самым ядовитым комментариям и желанную тему светским болтунам. Что же до Сильвестра, то он, выслушав рассказ об этом случае, приобретшем в источающих желчь устах рассказчика гротескные черты, лишь грустно улыбнулся. Уж он-то хорошо знал, сквозь какие тернии приходится нередко продираться тем, кто пытается освоить чужой язык. Хотя сам и полиглот, овладевавший новыми языками почти не напрягаясь, он, однако же был, в силу личного опыта, в курсе тех, порой титанических трудностей, с которыми сталкиваются при изучении языков люди, не наделенные, в отличие от него самого, исключительными лингвистическими способностями. Но, очевидно, не вполне представлял себе эти проблемы полиглот Мериме, играючи овладевший несколькими языками, в числе которых был даже русский – язык, как это хорошо знал Сильвестр, исключительно трудный. Евгения же не была так щедро одарена талантами, как небожитель Мериме, и потому-то все это вызвало у Сильвестра, скорее, сочувствие.

Императрица Евгения. Худ. Ф.-К. Винтерхальтер.

Но, вместе с тем, Евгения порождала в его душе и нечто совсем иное – раздражение, порою перераставшее в отталкивание. То, что вызывало отторжение и неприязнь у большинства – огромные, часто и в самом деле непомерные траты на реконструкцию дворцово-парковых ансамблей и на прочие, иногда весьма экзотичные цели, которые она себе позволяла, щедро черпая деньги из казны, то есть, из налогов, которые эти люди вынуждены были платить – все это Сильвестра задевало не слишком. Деньги не были для него такой уж большой проблемой: он умел и любил их делать. Кроме того, он полагал, что от царствования что-то должно остаться – что-то материальное, что унаследовало бы следующее правление и что, в конечном счете, стало бы достоянием всего общества. И потому он не склонен был порицать Евгению за эти траты. Но большинство-то как раз и порицало ее именно за это, и эти люди были по-своему правы. Не считаться с их мнением и чувствами было недопустимо для правителя, но Наполеон Третий так и делал, потакая, как, опять-таки, полагало большинство, капризам и амбициям жены. И вот это ее легкомыслие, действительно, Сильвестра и раздражало, и беспокоило.

Дополнительно усиливали его раздражение некоторые персоны, окружавшие императорскую чету, в частности, Франсуа-Ксавье Винтерхальтер – художник-портретист, ставший настоящим придворным живописцем эпохи Второй Империи, льстец и царедворец по призванию. Винтерхальтер, имена которого следовало, скорее произносить как Франц-Ксавер, так как он был выходцем из Австрии, приобрел известность еще при Июльской Монархии – при короле Луи-Филиппе, но после революции 1848 года, свергшей короля и провозгласившей Вторую Республику, он покинул Францию и обосновался в Швейцарии. Затем он работал по заказам в Бельгии и Англии, эксплуатируя свое уже приобретшее известность имя. Когда же у него случился перерыв в заказах, он посвятил себя «свободному творчеству», создавая многофигурные композиции из полуобнаженных женских фигур, напоминающих нимф, резвящихся на природе, и навевающие ассоциации с итальянской живописью. Характерным образчиком всего этого было полотно «Флоринда», изображавшее именно такую сцену… неожиданным образом с испанским колоритом. Винтерхальтер словно бы предчувствовал, что в следующий период своей жизни будет портретировать именно испанку: вернувшись в Париж в начале пятидесятых годов, он писал, в основном, Евгению, ставшую его главной моделью. Причем, Сильвестра поразило почти что детальное сходство между «Флориндой» и написанным Винтерхальтером же групповым портретом императрицы

Евгении с ее фрейлинами.

«Флоринда» Худ. Ф.-К. Винтерхалтер

«Портрет империатрицы Евгении с фрейлинами.» Худ. Ф.К.Винтерхальтер

Сходство между двумя картинами было настолько разительным, что вызвало у Сильвестра то, что называетсяle sentiment du déjà vu16,и встревожило его – так что даже засосало под «ложечкой». Сильвестр давно заметил, что у многих художников прослеживаютсястранно навязчивые идеи, повторяющиеся из раза в раз в их картинах. Вообще говоря, Винтерхальтер был хорошим художником – его живописная манера нравилась Сильвестру. Так, на его картинах была отчетливо видна разница между лицом Евгении в профиль иen face17, замеченная самим Сильвестром « в натуре»: это были совершенно разные лица – точнее, лица, производившие совершенно разное впечатление. Профиль, на его взгляд, был куда симпатичней. И кстати, на картинах Винтерхальтера было хорошо видно, что Евгения в действительности совсем не черноволосая «знойная южная красавица», какой ее обыкновенно представляли, а шатенка с голубыми глазами. И все бы хорошо, но у Винтерхальтера хватало глупости изображать Евгениюà laМария-Антуанетта. Можно было, впрочем, счесть это, напротив, хитростью, тонко продуманным ходом живописца-царедворца. Но – Сильвестр был убежден – это все равно было в высшей степени неумно – внушать восприимчивой императрице мнение о ее сходстве с окончившей свои дни на гильотине австриячкой – так и не принятой «в свои» иностранкой, чужачкой, столь ненавидимой парижанами и так же порицаемой за непомерную расточительность и оторванность от жизни ее подданных. Ей приписывались слова, которые стали крылатыми: когда она узнала, что французы, и в частности парижане голодают, так как у них нет хлеба, она будто бы сказала: – Ну, так что же – пусть едят пирожные». Хотя на самом деле она, вероятно, этого и не говорила. Но она вполнемоглаэто сказать, это вписывалось в ее образ – и этого было довольно. Легко можно представить себе, какую волну ненависти вызвали эти, будто бы сказанные ею слова, и какую роковую роль они, да и все поведение Марии-Антуанетты сыграли в трагической судьбе ее мужа. Поэтому сознательное подражание ей было верхом глупости и легкомыслия, и грозило в будущем тяжелыми последствиями Наполеону Третьему, которого Евгения, по сути, «подставляла», вместо того, чтобы поддерживать, и который и так, несмотря на свою популярность в провинции, был не в фаворе у парижан. Потому-то поведение императрицы вызывало у Сильвестра раздражение, так же как порой и картины Винтерхальтера, хотя в целом легкая и изящная кисть последнего была ему по душе. И, право, только к лучшему было то, что место полуголых «нимф» заняли дамы в платьях-кринолинах.

При мысли о кринолине Сильвестр улыбнулся: кринолин придумал Чарльз Фредерик Ворт, личный портной императрицы Евгении. И это было далеко не спроста: тут присутствовала куда как серьезная подоплека. Кринолин был не только фактором моды, но и экономики. Можно даже сказать, что он был актом экономической войны с Англией, чему совершенно не мешал тот факт, что Ворт и сам был англичанином. И война эта тянулась уже долго – она началась еще при Наполеоне Первом и шла параллельно с Наполеоновскими войнами, продолжаясь и в годы мирных передышек. То была война между лионским шелком и английским хлопком. И ситуация «на фронте» складывалась в пользу хлопка, который англичане вывозили из своих колоний. Хлопок на рынке бил лионские шелка, и с этим что-то надо было делать. И то решение, которое было найдено сейчас, при Наполеоне Третьем, было оптимальным: сделать шелк модным, чего и добился Ворт, изобретя кринолин.