Необычайные похождения с белым котом

Колдун замолчал, пытливо вглядываясь в глаза Мастера Альбрехта, – но тот слушал его с внимательным равнодушием или, что одно и то же по сути, – с равнодушным вниманием. Ни одна морщинка, ни одна мышца на лице не выдавала его истинного отношения к странным словам незваного гостя.

«И вот – дело мое. Снаряжен я и послан, чтобы вернуть Тайну Азии тем, у кого она была столь безжалостно украдена в прошлом! Чтобы восстановить Великую Справедливость и отдать Голубую Краску Чуда тем, кто сумеет распорядиться ею, как подобает!»

Гурагон вдохнул побольше воздуха, словно бы собрался нырнуть:

«Звезды указали мне путь в этот город, и я знаю, что именно вы, мудрейший и ученейший из его жителей, потратили бессчетные дни и бессонные ночи жизни вашей, чтобы восстановить то, что не вы потеряли. И я знаю также, что на пути этом, тернистом и отчаянном, по которому один лишь из тысячи тысяч в силах пройти хотя бы десять первых шагов, вы в конце концов смогли достичь последнего порога!»

Он вновь остановился и вновь продолжил миг спустя:

«Кто, как не я, знает, что найденная вами Голубая Тайна Азии велика в цене своей – и что многие готовы платить за нее серебром. Однако никто доселе не ведает, сколь несложно мне перебить чью-либо цену. Длинный караван верблюдов, груженых золотыми монетами и золотыми сосудами, тканями с золотой вышивкой и драгоценными камнями в золотых оправах, – длинный караван этот уже на пути к воротам города вашего. Все это готов отдать я – все за секрет Голубой Краски Чуда! Сотой части этого золота хватит, ученейший из ученых, чтобы вернуть графу все, чем он прежде одаривал вас, – вернуть с процентами, которым позавидовали бы жадные до денег ломбардцы-ростовщики! Поверьте мне, всего лишь ничтожной сотой части!..»

Гурагон опять взглянул пытливо в глаза Мастера Альбрехта:

«Так что же – принимаете вы… это мое… великолепное предложение?.. или же – нет, и остаетесь с тем лишь, что уже получили от графа и, в основном, потратили доныне… ибо, говоря между нами, – не верю я, что добыв от вас желанное, граф сподобится заплатить еще хотя бы дюжину талеров сверху!.. Кому, как не мне, знать повадки господ подобного рода!»

Он, наконец, замолчал совсем и принялся ждать ответа. Мастер Альбрехт, казалось, задумался, утопив взгляд в гладком дереве пустой столешницы. Но вот, наконец, он медленно поднял голову и выпрямился. Одновременно с этим, на лице его, еще миг назад – совершенно бесстрастном, воцарилась какая-то по-детски бесхитростная улыбка:

«Нельзя не воздать должное вашей осведомленности, дорогой гость! Весьма многое из сказанного вами – несомненные слова истины. Многое – но не все, увы, отнюдь не все! Повторюсь – я лишь слуга Природы, чистого холста, искусно сотканного Всевышним, слуга малоусердный и малоудачливый. Правда и в том, что я действительно искал волшебную краску, о которой вы говорили, искал, как мог, – я и сейчас еще, говоря откровенно, не простился в полной мере с надеждой… найти ее невзначай… Хотя осталось подобных упований не так уж много. Я стар, умения мои недостаточны… Быть может, другим на этом пути повезет много больше моего – Бог знает!.. Кто-то, мне неведомый, подшутил над вами, почтенный Гурагон, подшутил либо просто ошибся по недомыслию… Вы вошли не в ту дверь, видит Бог. Я доныне не владею названным вами секретом – и в силу таковой причины не могу принять, конечно же, вашего предложения, сколь бы заманчивым и выгодным оно ни казалось!..»

Сказав это, Мастер Альбрехт поднялся со своего места, после чего поклонился слегка своему гостю – следом встал из-за стола и Гурагон, лицо его расплылось в сладчайшей улыбке любезности:

«Не стану в таком случае отнимать драгоценнейшего вашего времени, о ученейший из мужей страны! Прошу лишь простить великодушно за неуместность моего вторжения – все же, вопреки словам вашим, несущим привкус отчаяния, я позволю себе остаться здесь, в окружении этих городских стен, ожидая непременного случая, когда многократно заслуженная удача повернется, наконец, к вам лицом… Не откажите мне, прошу вас, в этом праве – и в знак искренности моих слов, примите великодушно сию, хоть и маленькую, однако весьма изящную вещицу доброй работы».

Колдун достал из шелкового мешочка, болтавшегося у него на поясе, что-то, упрятанное в несколько слоев синей ткани, – что-то в самом деле маленькое, вполне способное уместиться на человеческой ладони.

«Не откажите мне, право!..»

Он с нарочитой медлительностью раздвинул полоски синего бархата – и тут же нечаянные лучи послеполуденного солнца заиграли на подарке причудливыми отблесками. Это был крошечный золотой олень, искусно выкованный со всеми надлежащими подробностями и деталями – ветвистыми деревьями рогов, острыми копытцами, стройными мускулистыми ногами, простертыми в отчаянном прыжке… Гурагон бережно опустил свой подарок на стол, еще раз поклонился хозяину дома, затем повернулся кругом и направился к выходу.

Оказавшись на улице, колдун поправил свой плащ, не глядя проверил, висит ли на поясе давешний шелковый мешочек, затем втянул голову в плечи и, не оборачиваясь, двинулся прочь. Однако пройдя лишь несколько шагов, остановился вновь и, прислонившись спиной к стене дома, стоящего на противоположной стороне улицы, так, чтобы тень от выступающего балкона падала прямиком на него, бросил внимательный взгляд на жилище Мастера Альбрехта.

Дом был как дом: оштукатуренные стены с деревянными ребрами, окна, черепичная крыша с кирпичными трубами, прикрытыми от дождя чугунными навершиями. Не найдя ничего замечательного, Гурагон чуть повернул голову вправо, и тут же брови его взметнулись в радостном изумлении: высоко, под самой крышей, на подоконнике открытого мансардного окна возлежал исполненный послеобеденной неги, огромный кот, задняя часть тела которого излучала нежное, но при этом весьма уверенное сине-голубое свечение…

Закрыв за незваным гостем дверь, Гретхен вернулась в столовую. Мастера Альбрехта она нашла сидящим на прежнем месте – там, где он вел разговор с Гурагоном. Старик был невесел и задумчив.

«Не к добру нам этот чужеземец, не к добру. Что-то дурное у него на уме, как видно. Подозреваю, что не обошлось здесь и без козней Князя Тьмы – уж больно много знает человек этот обо мне да о моем деле!»

Вдруг взгляд его остановился на золотом олене, – сверкающий подарок колдуна по-прежнему лежал на столе поверх лоскутков синего бархата. Какое-то непродолжительное время Мастер Альбрехт словно бы рассматривал вещицу, прищурившись и наклонив голову, – затем резко поднялся с места и, не особо церемонясь, сунул ее в карман своей куртки.

«Пойдем-ка в лабораториум, доброе дитя. Уж слишком красива безделушка эта для безответного дара вежливости… Сами собой рождаются подозрения, требующие безотлагательной проверки…»

В лабораториуме Мастер Альбрехт тщательно взвесил золотую вещицу, потом налил воды в высокий узкий стеклянный сосуд с нанесенными на стенку поперечными черточками, бросил туда оленя и посмотрел, на сколько черточек от этого поднялась вода. Взяв обрывок бумаги и обмакнув перо в чернила, он принялся затем подсчитывать что-то, беззвучно шевеля губами. После, закончив с подсчетами, Мастер Альбрехт снял с верхней полки одну из трех или четырех бумажных кип, каждая из которых была прошита суровой ниткой и заключена в деревянное подобие обложки – а потому напоминала небольшую книгу. Старик принялся листать ее и листал долго, пока не нашел того, что искал.

«Забавно, что ж – эта штука весит и впрямь, как золото!» – Мастер Альбрехт усмехнулся и покачал головой.

Вылив из сосуда с черточками воду, он, однако, не стал извлекать оттуда золотого оленя, – достав вместо этого другой, плотно закрытый сосуд, в котором, как Гретхен знала, хранится купоросное масло, Мастер Альбрехт отлил немного оттуда, так, чтобы олень оказался погруженным в жидкость на два-три пальца, не более.

Сперва ничего, как будто бы, не изменилось вовсе – лишь в воздухе повис легкий запах купоросного масла, чуть удушливый и кисловатый. Золотой олень лежал на дне стеклянного сосуда, и лишь три пузырька воздуха, зацепившихся за его рога и ноги, покачивались слегка, словно бы раздумывая: всплывать им или не всплывать.

Однако не прошло и четверти часа, как Гретхен заметила, что жидкость в сосуде начала потихоньку приобретать зеленый оттенок. Вначале девочка даже решила, что ей это кажется, – и всему виной отблески падающего на золотую поверхность света. Но уже вскоре подобные сомнения рассеялись в полной мере – купоросное масло начало зеленеть тем сильнее, чем ближе к золотому оленю. Да и сам он не остался без изменений – поверхность золота, еще совсем недавно блестящая и чистая, начала постепенно тускнеть, покрываясь серым налетом…

Мастер Альбрехт молча наблюдал за этими превращениями. Временами старик слегка покачивал головой, прищуривал по своему обыкновению глаза – Гретхен ясно было, что происходящее в стеклянном сосуде не особо ему нравится, хотя и вызывает удивление.

Действительно, не прошло и часа, как всё там изменилось до неузнаваемости: цвет жидкости выровнялся и стал изумрудно-зеленым, как у весенней травы в утренних лучах солнца. Сам же олень почернел, уменьшился в размерах и, в конце концов, развалился на пригоршню бесформенных кусочков – в которых никакое воображение не позволило бы теперь угадать прежнюю искусную работу златокузнеца.

«Ни одна из известных мне субстанций не ведет себя так, – произнес Мастер Альбрехт медленно, – Я, впрочем, с самого начала догадывался о чем-то подобном… Этот господин, а также все его вещи – те, что он имеет при себе, либо те, что передает другим людям… все это – не то, чем кажется, а, вполне возможно, что и ничто вовсе – ибо обращается в ничто при подходящем случае… оно и понятно: ведь Князь Тьмы, как известно, при всем своем могуществе не в силах, подобно Господу нашему, создавать материю из пустоты… он лишь порождает ее видимость в глазу грешника!..»

Старик устало отер лоб:

«Надо бы на днях предупредить графа об этом странном господинчике… говорят, граф принимал его и разговаривал с ним при этом вполне дружелюбно…»

23

Подоспели первые по-настоящему теплые деньки, когда каждый житель города, – молодой ли, старый ли, богатый или бедный, праздный или занятой – стремится покинуть стены своего жилища, найдя для этого хоть что-нибудь, мало-мальски похожее на повод. Всякому хотелось хотя бы на короткое время подставить лицо ласковым солнечным лучам, прикрыть глаза и, забыв о проблемах, помечтать о чем-нибудь бесхитростно-приятном, как доводилось мечтать лишь в детстве!

Казалось, магия подступившего лета не оставила равнодушным никого, даже чужестранца Гурагона со сросшимися над переносицей бровями. Так и не дождавшись пока своего застрявшего где-то каравана, он беспечно бродил по городским улицам, заглядывал в лавки, заводил разговоры с хозяевами и посетителями. В разговорах этих он был вежлив и уважителен, однако лицо его большей частью оставалось все таким же неподвижным и непроницаемым. И лишь изредка, оставшись наедине с собой, он словно бы сбрасывал на миг оковы прежней невозмутимости, – и тогда только чей-нибудь случайный взгляд, неожиданно споткнувшийся об его глаза, мог бы прочесть в них искры того самого огня, что мы всегда величаем огнем непреодолимой страсти.

Как-то в конце июля, прогуливаясь подобным образом, Гурагон набрел на лавку торговца мясом, расположившуюся невдалеке от Рыночной площади. Войдя и поприветствовав хозяина, колдун стал внимательно разглядывать предназначенные для продажи туши – большие и малые, разделанные и неразделанные, засоленные для долгого хранения и, напротив, определенные котлам и сковородкам непременно в этот же самый день, прежде чем они успеют потерять свою первозданную свежесть. Заметив, что посетитель разборчив и при этом нетороплив, тучный мясник, едва ли не дремавший перед тем в углу, услужливо поднялся на ноги и, изобразив на лице нечто, обозначающее улыбку, принялся нахваливать свой товар, поочередно извлекая из кровавых груд тот или иной аппетитный кусок. Мясник был воистину неутомим: баранья ли нога, поросенок ли, гусь ли – всё это словно бы превращалось в его руках во что-то совсем необычное, подобное дорогой одежде либо красивой, искусно сделанной посуде, какая используется на пирах у знатных господ. Гурагон, однако, сохранял свою всегдашнюю невозмутимость. Придирчиво перебрав выложенные на лед куски говяжьей вырезки, он перешел к столам с битой птицей и, казалось, всерьез заинтересовался наваленными друг на друга утками и гусями.

Мясник, как говорится, следовал за ним по пятам: представляя свой товар в выгодном свете, он то и дело брал в руки какую-нибудь птичью тушку, с нежностью оглаживал слипшиеся перья, подымал вверх мертвые головы, словно бы давая им возможность взглянуть на своего будущего покупателя. Гурагон слушал его болтовню внимательно, однако по-прежнему молча, и лишь когда дородный лавочник закрыл наконец свой рот, устав, как видно, безостановочно ворочать языком, колдун обратился к нему, протянув руку в сторону груды какой-то дичи, сваленной на широкую прямоугольную доску.

«Что это у вас там, любезный хозяин?»

Тот в ответ лишь поспешно сглотнул слюну:

«Куропатки, господин. Свежейшие куропатки, час назад как принесенные из леса охотником. Нежнейшее мясо этих птиц несет в себе неповторимый вкус, изменяющийся от местности к местности, – и ведь именно наши куропатки славятся среди лучших!»

Он утер пот со лба и продолжил:

«Вот почему эти небольшие птички столь недешевы – однако поиск покупателя на них ничуть меня не затруднит, ей-богу! Еще до полудня придет сюда человек от графа – придет и заберет все, что вы видите на этой доске. Так происходит дважды в неделю – и, зная это, я делаю заказ охотнику, знаменитому своим искусством добывать подобную птицу…»

«Покупает ли у вас их кто-нибудь еще?»

«Увы, нет: эта дичь, как видно, нашим горожанам не по карману. Впрочем, ее заказывают иногда на праздники…»

Мясник хотел уж было переменить тему, но Гурагон, казалось, и впрямь заинтересовался куропатками:

«Могу ли я взглянуть на них поближе, любезный хозяин? В моем отечестве из куропаток умеют готовить восхитительнейшие блюда, до сих пор не знакомые, однако, вашему народу… весьма возможно, что я закажу у вас их с полдюжины или больше…»

Он улыбнулся чуть-чуть заискивающе, – должно быть, впервые с тех пор, как переступил порог лавки.

Мясник в ответ лишь кивнул согласно, затем пододвинул к колдуну куропаток, и, потеряв на время к нему всякий интерес, повернулся спиной: в лавку зашли две пожилые женщины, и хозяин устремился к ним тотчас, предвидя долгий и изнурительный торг.

Споря до хрипоты с этими прижимистыми кухарками, лавочник поглядывал на Гурагона лишь от случая к случаю – тот вроде как по-прежнему стоял себе возле груды пернатых тушек, лениво перебирая их одну за одной.

«Вряд ли все же он сподобится купить у меня что-нибудь, – подумал бывалый мясник, повидавший на своем веку великое множество всевозможных покупателей, – такие горазды лишь потчевать свое любопытство, а не желудок вовсе».

Он мысленно махнул на чужестранца рукой и принялся, удвоив энергию, торговаться с кухарками. Он так и не заметил, что колдун, перекладывая одной рукой перепелиные тушки, другой сыпанул в них какой-то мелкий порошок. Совсем немного. Три или четыре маленькие щепоточки.

Вечером того же дня Ломаный Фриц в очередной раз явился к Гурагону лечиться. Это было его третье посещение, последнее из предписанных колдуном. В самом деле, чувствовал себя молодой человек теперь во всех отношениях прекрасно: муки голода остались где-то далеко позади и вспоминались не иначе как кошмарный сон, а «плохо прикрепленные» члены его тела, хоть и чуднó болтались по-прежнему во все стороны, однако наводили более на мысли о свободе и непринужденности, чем на тягостные думы о муке и страдании. По сути, один лишь вопрос всерьез беспокоил Фрица сейчас – вопрос о вознаграждении чудесного лекаря. Прежде, изнуряемый голодом, он его задать не удосужился. Про себя же Ломаный Фриц решил тогда, что готов отдать Гурагону все, чего бы тот ни пожелал, лишь бы спастись от мучительной смерти. Но вот угроза смерти миновала, жизнь вновь открылась молодому человеку широкой радугой своих удовольствий, и поступаться какой-то их частью ради неведомого никому иноземца было обидно. Впрочем, Фриц надеялся, что Гурагон не запросит слишком уж многого, – таким благородным и добрым он ему показался.

Как бы то ни было, стоило все-таки задать злополучный вопрос – и, сидя в ожидании очередной порции чудодейственного лекарства, Ломаный Фриц принялся подбирать для этого необходимые слова. Он, однако, так и не успел ничего придумать, прежде чем появился Гурагон со своим пойлом, – взяв из его рук всегдашний стакан, Фриц заметил попутно, что жидкость в стакане как будто изменила свой цвет и запах. На вкус она, впрочем, тоже стала иной, точнее говоря, вкус у нее появился и был весьма приятен: чуть кисловат с легкой примесью какого-то особого пронзительного восточного аромата, способного, по-видимому, в больших количествах вызвать головокружение.

Действовать на этот раз лекарство начало практически сразу, едва последняя его капля перекочевала из стакана в рот Ломаного Фрица. Он вдруг почувствовал какую-то немыслимую прежде непринужденность, легкость во всем – мир вокруг стал исключительно дружелюбен и приветлив, а трудные незаданные вопросы просто перестали существовать, потому что задать их теперь не стоило никакого труда!

«О, великий исцелитель, – обратился Фриц к колдуну, – я никогда не чувствовал себя так хорошо… мне никогда не было так хорошо, как сейчас!..»

Он улыбнулся улыбкой трехлетнего ребенка. Гурагон также ответил ему улыбкой – хотя и заметно более сдержанной.

«Поведайте же мне теперь, добрый мой господин, сколь велика оказалась цена моего лечения, ибо не в обыкновениях моих подолгу пребывать в должниках!..»

Ломаный Фриц вновь расплылся в улыбке и замолчал. Собеседник его, однако, стал вдруг серьезным и словно бы озабоченным чем-то. Он кивнул, затем поднял взгляд вверх, словно бы считая что-то в уме, нахмурился и выпятил вперед губы. Что-то в результатах этих подсчетов не нравилось ему, как видно.

«Видите ли, юноша… – колдун говорил медленно, тщательно выбирая слова, – лечение ваше завершилось успешно, и я искренне рад подобному обороту дел!»

Он чуть заметно улыбнулся.

«Болезнь ваша была весьма серьезна и опасна, это несомненно, редкий врачеватель способен был бы справиться с нею… И, дабы победить болезнь вашу, вынужден я был применить все то, что узнал за долгие годы… бесчисленные годы учения в далеких странах, за которое семья моя платила серебром, отказывая порой себе в самом необходимом…»

Гурагон перевел дух.

«Впрочем, мои симпатии к вашей молодости и благородству побуждают забыть о понесенных тогда затратах… Верьте, я не потребую от вас компенсировать их полностью либо даже частично – однако есть еще, увы, иная сторона у нашего дела…»

«Какая же?..» – вырвалось у Ломаного Фрица.

«Есть иная сторона дела… и состоит она в том, что лекарство, сваренное мною для вас, принесло бы вам лишь вред, не помести я в него настойку корней одного неприметного растения… редкого даже для моей родины и уж вовсе не знакомого жителям здешних мест…»

Гурагон опять усмехнулся.

«Если говорить совсем уж честно, то я взял ее с собой в путешествие для того лишь только, чтоб исцелять свои собственные недуги, каковых немало, увы, несет с собой мой возраст… однако жалкий ваш вид заставил меня забыть про все…»

От этих слов Ломаный Фриц потупил взор – нехорошие предчувствия, помимо воли, взяли верх над прежним состоянием душевного блаженства:

«Назовите же вашу сумму, о великодушный исцелитель!»

Гурагон кивнул, затем посмотрел на молодого человека пытливым немигающим взглядом и, не отводя взора, произнес разборчиво и медленно, словно бы ребенку или тугоухому старику:

«Четыре. Тысячи. Талеров. Ровно».

Фриц лишь открыл рот в изумлении:

«Четыре… тысячи… но как же… но ведь это же очень… очень много!..»

Непослушные руки его принялись описывать в воздухе причудливые угловатые линии.

«Это ведь… очень большие деньги… моя семья… мы будем вынуждены продать… продать все… залезть в долги… о, пощадите нас, добрый лекарь!»

Колдун молчал, сложив на груди руки. Молчал и, казалось, с интересом смотрел на своего обескураженного пациента:

«Ведь вы же говорили мне, юноша, что имеете средства… а также пользуетесь благосклонностью графа, что способно, конечно же, возместить этих средств временный недостаток… вы могли бы взять в долг у ростовщика – у какого-нибудь ломбардца или еврея… граф, несомненно, даст ему за вас поручительство…»

От этих слов Ломаному Фрицу стало еще ужаснее – он словно бы неожиданно окунулся в ледяную воду.

«О, Господи!.. Это же сумасшедшие проценты!.. Смилуйтесь над моей семьей, прошу вас! Неужели нельзя найти какой-нибудь иной способ… иной способ расплаты?.. право, умоляю вас, великий исцелитель, найдите же иной способ удовлетворить вас… без этих четырех тысяч талеров… и я сделаю для вас все, все, что только в моих силах!»

Он вдруг замолчал, удивившись собственным словам. Но, как бы то ни было, слова эти выпали из его уст, сотрясли воздух и беспрепятственно достигли ушей им внимающего. Теперь оставалось лишь ждать. Ждать ответа.

И ответ последовал. Выждав паузу, Гурагон медленно разжал свои бескровные губы и, увлажнив их кончиком языка, произнес с давешней неспешностью:

«Вы в самом деле затрудняетесь собрать такую сумму?»

Фриц поспешил кивнуть.

«И вы действительно готовы взамен оказать мне любую услугу, сколь бы удивительной и непонятной она ни показалась?»

Молодой человек кивнул вновь – еще более порывисто и безоглядно.

«…и вы готовы воздержаться от каких бы то ни было вопросов… и никогда не пытаться узнать то, что вам узнавать не надлежит?..»

«Да, мой господин, я готов соблюдать все эти правила… если только они освободят меня от столь чудовищного долга!..»

Теперь кивнул Гурагон:

«Хорошо же… я попрошу вас об одной услуге… она, конечно же, не стоит и половины вашего долга… но что не сделаешь для столь учтивого и благородного юноши!»

Колдун едва заметно усмехнулся:

«Смогли бы вы навестить того странного ученого старика, о котором рассказывали мне в день нашего знакомства?»

«Изготовителя фальшивого золота? Которого содержит наш граф?»

«Его самого, – Гурагон кивнул опять, – прийти к нему в дом… и сделать это в час, когда никого там не будет… когда хозяин, к примеру, спит или вместе со своей девчонкой отправится в церковь к ранней…»

«Но что я должен буду совершить в его доме? Я не хотел бы прослыть вором в родном моем городе…»

«…о, нет! Вам не придется ничего искать там, поверьте… напротив даже – вы, в известном смысле, обогатите жилище этого человека… – Гурагон издал короткий злой смешок – привнесете туда то, чего там прежде не было напрочь!..»

Сказав это, колдун во мгновение ока извлек откуда-то, из бессчетных складок своей одежды, странный, на взгляд Ломаного Фрица, предмет, представлявший собой крупную собачью кость, выскобленную до белизны, с привязанными к ней какими-то странными кореньями.

«Вот вам безделица – вещь самая обыкновенная… не способная вызвать абсолютно никаких подозрений…»

Он протянул связочку оробевшему Фрицу.

«Вам надлежит пробраться в тот дом… хотя бы через окно, спустившись с соседней крыши… пробраться и оставить там это, хорошенько припрятав куда-нибудь… чтоб не попалось никому на глаза раньше, чем следует… чтобы никто не увидел… вы меня поняли, юноша?»

«Да… – Фриц торопливо спрятал полученное в карман своей куртки, – Клянусь, я сделаю это… но…»

«Но сделать это следует прямо сегодня, да… вы слышите меня? прямо сегодня! – Голос колдуна исполнился теперь железными нотками, – Лишь в этом случае только я смогу зачесть вам ваш долг… зачесть его полностью…»

Ломаный Фриц поклонился в задумчивости.

«Идите же, идите сейчас… и пусть сопутствует вам удача!.. лекарство, выпитое вами, добавит ловкости вашему телу и решительности вашему духу… не стоит медлить, пока оно сохраняет в вас свое действие!»

24

К ночи вдруг некстати пошел дождь. Ломаный Фриц, решивший было тотчас же исполнить взятое на себя обязательство, вместо этого остался у себя дома, дожидаясь, когда погода улучшится. Отгоняя от себя сон, он провел несколько часов в томительном бездельи и лишь под утро, когда падающие с неба водяные стрелы сменила мелкая надоедливая сыпь, надвинул на глаза свою шляпу и, запахнувшись в темный плащ, выскользнул на улицу.

Данное колдуном лекарство, как видно, еще сохраняло свое действие в полной мере: несмотря на сильное волнение, Ломаный Фриц чувствовал какую-то особенную легкость в своем теле, не знакомую прежде податливость, способность совершать удивительно ловкие и быстрые движения… Он словно бы вовсе переселился в другое, лучшее тело, способное совершить то, на что никогда б не отважился прежний Ломаный Фриц.