Товарищу Сталину

– Ты что-нибудь понял? – Спросил Нагорный Правдина. Егор покачал головой. – Вот и я не понял. Ты бы нам сказал, кто ты, откуда, и по возможности более понятно, в чем проблема? – Обратился он к просителю.

– Прошу прощения, мы, то есть я, Шмаковский Михаил, из деревни «Стамесовка», то есть нынче «Красное зубило». А проблема, как вы изволили сказать, в том, что мы – погорельцы, все двадцать четыре двора, вот. Почитай со всей живностью… Дал Бог, люди не погорели.

– Ну гражданскими вопросами мы не занимаемся, тебе нужно было к товарищу Сальскому, в комиссию по сельскому хозяйству.

– Были, были мы у товарища Сальского, только в тот раз не я был, а Клавдий Кривой к нему кланялся. А товарищ Сальский обругал Клавдия и сказал, что зубы выбьет, если еще раз его побеспокоят. Раз, говорит, у вас с военными конфуз вышел, вы к ним и идите разбираться, а мне не до вас, своих хлопот полно.

– Ну, а мы причем тут, военные? – Спросил Нагорный.

– Так деревня и погорела после налета, ой, извините, спецоперации по раскулачиванию товарища Правдина и его …, – задумался он на секунду, подбирая правильное слово, – отряда… Мы-то дома кулацкие пожженные затушили, казалось, ни в чем опасности более нету, но к вечеру ветер разошелся, да такой сильный, что на ногах ели устоишь, видать он и раздул головешку тлеющую. Вот так случился пожар, мы-то никого не обвиняем, мы тока помощи просим.

С каждым словом лицо Егора мрачнело, он понимал, что во всем произошедшем винят его, и это глупое, нелепое обвинение еще больше злило. Еще не хватало, чтобы какие-то сгоревшие дома и этот неотесанный убогий деревенский мужик стал причиной его порицания или какого-нибудь взыскания. Егор совсем посерел от злобы, и казалось, что вот- вот грянет гром, поскольку шрам-молния уже рассекло тучу лица.

– Вы что там с ума все посходили, вы власть обвинять вздумали? – Закричал Егор, совсем забыв, что находится в кабинете старшего по званию и по должности. На крик вошел адъютант и встал у дверей, молча наблюдая за грозой. Шмаковсий, уже давно ничего хорошего не ожидавший от своего визита, теперь совсем сник, пожалев о том, что осмелился просить, укорять или обвинять в чем-либо власть.

– Вы потворствовали кулацкому отродью, – продолжал кричать Егор, указывая на Шмаковского. – Вы преступно молчали и бездействовали, когда кулаки прятали хлеб, отъедая свои морды, создавая голод в стране. В ваших пустых головах не появилась мысль о том, что, разобравшись со своими врагами, вы бы предотвратили необходимость в нашей спецоперации. Но вы тряслись от страха перед богатеями. А после того, как мы навели порядок, вы расхрабрились, мол, погорели, пострадали, спасите, помогите. Погорели вы и пострадали по собственной вине, или хочешь сказать, что тот, кто потворствует врагу, не враг?

Каждая фраза, каждое слово молотом вгоняло мужика в пол, словно желая забить его полностью, целиком, оставив на поверхности лишь лохматую нечесаную голову.

– Прошу прощения, – выдавил из себя Шмаковский, в голосе которого слышались жалобные нотки. – Прошу прощеньица, сами мы виноваты, вы правильно подметили, сами…

Видя покорность, с которой мужик принял обвинения в свой адрес, Егор сбавил давление, переводя дух.

– Я думаю, вопрос нужно решить следующим образом, – заговорил Нагорный, молча наблюдающий за происходящим. – Как правильно заметил товарищ Правдин, вина лежит на вас самих. А раз так, то ваши проблемы должны решать ни мы, военные, ни другие государственные власти, а вы сами. Сами напортачили, сами и разбирайтесь, кто не дотушил, кто не доглядел. Думаю, найдете виновных, – уточнил старший командир.

– Согласен, согласен. Найдем всенепременно, найдем, – закивал головой Шмаковский, он готов был согласиться со всем на свете, лишь бы скорей закончилась эта страшная казнь.

– Ваше согласие, это еще не все, – продолжал Нагорный, – вы должны написать письмо в главный надел, куда вы свою кляузу направили, с разъяснением, что ни к военным, ни к гражданским властям у вас претензий нет. Мол, сами, по своей оплошности погорели. И непременно укажите виновника или группу лиц, причастных к пожару. Письмо мне передадите, в главный надел я его сам переправлю, три дня вам даю сроку. Хватит времени разобраться?

– Хватит, – закивал обрадованный проситель, предчувствуя скорое окончание экзекуции. – Еще и останется, – уточнил он.

– Еще есть просьбы, проблемы, которые необходимо решить?

– Какие там у нас могут быть еще проблемы? Теперь все у нас хорошо…, тепериче все нам понятно… Письмо справим, виновных отыщем, все в точности, как вы велели!

Адъютант проводил Шмаковского за дверь, выйдя вместе с ним.

– Товарищ Нагорный, – обратился Егор, – я не могу понять, что творится на белом свете? Какой у нас близорукий народ, какое неблагодарное темное наследие нам досталось. Дальше собственного носа ничего не видят и даже не стараются осознать масштаба происходящего. Разве они не понимают, какие великие у нас замыслы, какое грандиозное государство мы строим! Как можно ставить на этом великом пути свой бедный скарб и соломенную крышу? Мы, невзирая на трудности и опасность, не щадя своих сил и жизней, боремся за их счастье. И такая благодарность?

Весь вид Правдина говорил о том, что он абсолютно искренен, без всяких задних мыслей.

– А ты что думаешь, Егор? – Положив руку по-отцовски на плечо Правдина, произнес Нагорный. – Осознание счастья им само в голову придет? Нет! Я уверен, что сей факт счастливой жизни, им нужно вбить в самую глубину мозгов, чтобы они это почувствовали всеми своими потрохами. И сделать это нужно раз и навсегда. Вот такое у нас с тобой историческое предназначение!!!

Шмаковский, не помня себя, выскочил из штаба. Добежав до проулка, пересек улицу и, не замечая своих спутников, ожидавших его, кинулся в парк. Некогда ухоженный, с тенистыми аллеями и изящными скамейками, сейчас же совершенно запущенный, парк служил убежищем для домашних животных от знойного солнца и ненастья. Вот туда и направился Михаил, не обращая внимания на возгласы и вопросы своих товарищей. Терпеть больше не было сил, и, пристроившись за кустами цветущей акации, он разом дал ответ на все вопросы вырвавшимися из него переживаниями. Он глубоко вздохнул, получив облегчение, а затем икнул с необычайной силой. Видать тот, кто вспомнил, не слишком ласково о нем отзывался. Выйдя из-за спасительных кустов, Михаил подошел к спутникам и, не желая говорить, сел на телегу.

– Ну что, помогут нам, обещали? – Спросил один из двух мужиков, с нетерпением ожидавших просителя.

В ответ Шмаковский молчал, словно не слыша вопроса, стараясь хоть как- то справиться со стрессом.

– Михаил, чего молчишь? Отвечай, помогут? – Не унимался, человек, тряся молчуна за плечи.

Вдруг Михаил, словно очнувшись, сверкнул глазами из-под длинных волос и уставился на приятеля.

– А ведь это ты, Клавдий, просмотрел тлеющую головешку, из-за тебя погорели мы, – уверенный в своей правоте заявил Шмаковский.

– Ты что, Мишаня, опомнись, не я дома поджигал, я их тушил! Мы вместе с тобой всем селом тушили. – Пораженный нелепым обвинением оправдывался Клавдий.

– А может и не ты письмо надоумил написать? Говорил, пострадали от власти, пусть она возместит наши потери, добьемся справедливости. Добились, на свою голову. Нужно было как всегда сидеть да помалкивать. Выкрутились бы как-нибудь, не впервой. А теперь…, – его голос задрожал, и глаза с красными ободками тревоги налились слезами.

– Ты можешь объяснить, что случилось? – Не понимая, вопрошал потрясенный Клавдий.

– А щас объясню, ох как объясню, а ну слезай с телеги! – Грозным голосом приказал он.

Клавдий Кривой слез, как и было велено, а Михаил со злости стеганул лошадь, которая, не ожидая такого поворота, рванула что было сил и понеслась. Шмаковский свалился в телегу и, не поднимаясь, запрокинув голову назад, в сторону остающимся товарищам, закричал:

– Это ты, Клавдий, виноват, во всем виноват, и ты Гришка тоже…

Он еще что-то кричал, но уносившая все дальше повозка тянула за собой и слова, оставляя позади двух человек, ничего не понимающих, но виноватых во всех земных бедах.

Спустя неполные сутки, погорельцы «Красного зубила» уже настрочили доносы, обвиняя друг друга во всех смертных грехах. Это занятие так захлестнуло жалобщиков, что они забыли о причине конфликта. Они вспомнили все неблаговидные поступки каждого селянина за прожитую жизнь, а покончив с прошлым, пускались в фантазии о будущем, пугая власть предположениями о гнусных замыслах своих соседей.

Надо сказать, спасибо советской власти за повальное умение людей хоть коряво, но все же излагать свои подозрения и жалобы на бумаге. Умение граждан писать доносы советская власть поставит себе в заслугу, как одно из важнейших своих достижений, назвав это всеобщей грамотностью. Сознательно умалчивая, что умения писать, читать и даже считать не являются грамотностью – это всего лишь навык писать, читать и считать. Грамотность – это умение самостоятельно думать, мыслить, отстаивать свое мнение, не соглашаться с подлостью и не множить ее самому. Ученики были достойны своих учителей, но даже наставники устали от потока обвинений и грязи, выливаемой сельчанами друг на друга, а потому сильное государство решило проблему разом. Всех погорельцев «Красного зубила», а также тех, кто уцелел от огня, да вдобавок жителей нескольких окрестных хуторов они, надо сказать, давно не нравились властям, поэтому их погрузили в вагоны и отправили в бескрайние казахские степи.

Все это время Шмаковский продолжал проклинать Клавдия Кривого, и когда везли их в неизвестность, бросая на произвол судьбы в бескрайние голодные степи, и когда хоронил своих детей, умерших от голода в многотысячных концентрационных лагерях. Страдая от потери жены, изведшей себя горем и умирающей долго, мучительно, иссохшей даже костьми. Он, вслушиваясь в ее предсмертные хрипы, безудержно плакал, не уставая повторять:" Будь проклят ты, Клавдий Кривой…» Даже когда его собственная смерть остужала и синила немеющие губы, и он не в силах был ими шевелить, все ж мысленно кричал:" Да будь ты проклят, Клавдий Кривой. На веки проклят!»

Глава 10

В отряд Егор возвращался с новым заданием, инцидент со Стамесовскими крестьянами забылся сразу, ведь он нисколько не отразился на его карьере. И, более того, награда, которую он получил, подтверждала правильность поступков и оправдывала его чрезмерную жестокость. Новое задание говорило о том же. Бовский надел совсем взбунтовался, крестьяне не желали расставаться со своим хлебом и чинили препятствия. В отличие от тех наделов, в которых Егор со своим спецотрядом уже навел порядок, Бовский надел отличался зажиточностью. Бедных и вовсе нищих в этом наделе по какой-то причине было немного, потому опереться на их поддержку не получалось. А крепкие крестьянские дворы держались дружно и не желали сволочиться по приказу власти, а напротив, помогали друг другу, защищая свое имущество и семьи. Власть не устраивало такое положение дел: с какого перепугу неотесанный мужик будет командовать и своевольничать? За такое поведение – сечь головы без сожаления, но вставал главный вопрос: рубить придется всем или, в лучшем случае, большинству. Но выбора не было: в назидание всем остальным придется устроить кровавую баню в отдельно взятом наделе. Егору подобная практика казалась разумной: чтобы ребенок понял, что утюг – опасная игрушка, нужно разочек обжечься, а взрослый – тот же ребенок, только понимает другие примеры. Порубим, пожжем, народу меньше не станет, а вот порядка прибавится. Либерально-демократические сопли – это удел слабых…, вспомнил он спор с братом. Грядут новые времена, совсем скоро советский крестьянин забудет слова «кулак, середняк, хозяин», все станет общим, колхозным. Зарычат тысячи тракторов, комбайнов, бесчисленные стада животных заполнят пастбища и загоны. Ну, и где вы видите хозяина? Жалкий пережиток прошлого в прошлом и останется, чтобы не мешаться под ногами на пути в прекрасное будущее.

Отряд встретил Егора восторженно, награда красовалась на груди, придавая его обладателю новый статус недосягаемости. Ко всем прежним достоинствам Правдина прибавилась еще одно: потрогать его руками или увидеть невозможно, оно, словно невидимая оболочка, охватывала, заставляя окружающих трепетать и подчиняться. Однако новым человеком в отряд вернулся не только Правдин, но и Коляскин. Он знал такой секрет, что это знание ставило его выше остальных сослуживцев. Проболтаться о своей тайне он не мог, но полунамеками он давал понять своим товарищам, что знает что- то такое, чем заслуживает к себе особого отношения. Между делом он начал выспрашивать о планетах, кружащих вокруг солнца, о Юпитере, Сатурне и Марсе, как между прочим. Хотя особых знаний почерпнуть не удавалось: большинство вообще ничего не знало о космических делах, другие знали лишь то, что слышали, то ли правду, то ли вымысел. И только в Смертькевиче Коляскин нашел информированного человека, который достаточно понятно объяснил ему, как устроено пространство вокруг солнца. На вопрос, для чего ему это нужно, Коляскин уклончиво ответил, что когда будут освобождать от гнета рабочих капиталистических стран, ему не хотелось бы пасть лицом в грязь, рассуждая о космических материях. Вот так и бывает порой, получат неверную, а зачастую и лживую, информацию и развивают ее как единственно верную и непогрешимую теорию. Пожалуй, в этом и заключается сила убежденного знания, сила веры.

К переходу в Бовский надел Егор готовился серьезно, он прорабатывал каждую деталь, разбивая путь на участки, которые должны быть преодолены в светлое время суток. На ночлег решил останавливаться только в тех населенных пунктах, где есть власть со всеми ее атрибутами. Повсеместно участившиеся случаи нападения бандитских шаек на обозы и небольшие вооруженные отряды сильно тревожили Егора. И он никак не мог взять в толк, почему все больше наводя порядок, все больше становилось беспорядка. Даже люди, которые не относились к врагам власти, не очень ее любили, они не мешали, но и не торопились помогать. А та небольшая сознательная часть, которая активно помогала властям, недолюбливалась большинством, а иногда была и бита им. Но ничто не могло поколебать Егора в его решимости и правильности выбора. Все поймут, что другой дороги нет, и пусть этот путь к счастью людей лежит через кровь, ну что ж, так вышло.

– Товарищ командир, разрешите обратиться, – оторвал от размышлений Егора Смертькевич.

– Разрешаю, товарищ боец, обращайтесь.

– Товарищ командир, – начал Смертькевич, я хотел бы от всей души поздравить вас с наградой и поблагодарить за ваш командирский талант. Рад служить под вашим началом!

– Спасибо за такую оценку, – сухо ответил Егор, пожав руку и отдав честь.

Смертькевич, в свою очередь, четко приложил ладонь к виску и направился готовиться к походу. Егора искренне польстила такая благодарность, но она, высказанная из уст Смертькевича, была воспринята им настороженно.

Большинство бойцов своего отряда Егор знал, как изнутри, так и снаружи, устроены они были бесхитростно, примитивно, по типу бойца Коляскина, который в последнее время очень злил Егора. Он часто видел, как Коляскин складывал обе руки и крутил фиги, внимательно их рассматривая. От таких людей никакой опасности не исходит, так казалось Правдину. А вот Борщев и Смертькевич – эти были устроены сложнее… Борщев был скользкий как змей, да еще эти заискивающие глаза, все говорило о его неискренности. Ему бы в адвокаты податься, вот где ему место. Смертькевич же, наоборот, был положителен, целеустремлен и жесток. Правдину порой казалось, что по всем этим качествам он уступает молодому Смертькевичу. Это обстоятельство заставляло его держать дистанцию и быть всегда на чеку с такими людьми. Егор прошелся еще по паре своих бойцов, оценивая их морально- политические качества, одновременно отдавая распоряжения

Борщеву насчет подготовки к походу.

Переведя взгляд с карты в открытое окно, он с удивлением увидел, что там, за стенами избы, весна, она возбуждает все вокруг своими ароматами, а солнце словно гладит теплыми лучами. Вот шмель летит, натружено гудя крыльями, ударяется в оконное стекло, возмущаясь невидимой преграде, пытается повторить попытку, но и она терпит неудачу, заставляя мохнатого труженика удалиться восвояси, так и не преодолев прозрачное стекло. Лошади фыркали, отгоняя проснувшихся кровососов. Бойцы в свежевыстиранной форме словно подыгрывают свежести весны. Как давно в погоне за всемирным счастьем он не замечал обычного каждодневного счастья, не далекого и эфемерного, а близкого и вполне реального.

Ну вот опять взгляд Егора выхватил Коляскина, который, греясь на солнышке, все также крутил кукиши, это можно было стерпеть, если бы рядом с ним не занимался тем же самым боец Чайников. Однако больше всего командира возмутило то, что занятие это им чрезвычайно нравилось и доставляло большое удовольствие.

– Коляксин, Чайников, ко мне, – скомандовал Егор в открытое окно.

В ту же секунду бойцы, выполнив приказ, стояли по стойке смирно перед командиром.

– Слушать меня внимательно, это приказ, – гаркнул он, – если еще раз вы будете заниматься вашими плетениями пальцев, я отрублю вам руки. Если после этого вы будете крутить пальцы ног, я отрублю вам ноги, чтобы весь пролетарский мир потешался над двумя идиотами. Что вам непонятно? – В упор уставившись на Коляскина как зачинщика, спросил Егор.

– Все понятно, – ответили бойцы, млея от страха, ведь сомневаться в исполнении угроз не приходилось.

Отойдя от командира, Чайников недоуменно спросил Коляскина, почему их невинное занятие вызвало такую ярость Правдина.

– За марсианинов переживает, – ответил Коляскин.

– За каких марсианинов? – Не понял Чайников.

– Забудь, – отмахнулся Коляскин, давая понять, что тема закрыта.

А весна не замечала всего происходившего: злобы Егора и проблем Коляскина и Чайникова. Она цвела садами и полевыми цветами, заливая все вокруг густыми, терпкими ароматами. Испаряющая влага, колыхаясь, словно говорила, что земля уже прогрелась, и звала хлеборобов, готовая принять и прорастить упругие зерна хлеба. Для многих – это был единственный способ выжить, а для других – одна из причин погибнуть. Но и это не волновало весну: глупые претензии одних людей к другим ее не касались. Весна – она просто весна. Однако и те люди, которые претендовали на жизнь других людей, также не замечали весну. Ведь пока они не построят настоящего, счастливого общества, настоящей весны быть не могло, она была как бы весна, на половину. Ведь в ней еще прятались враги, злые и беспощадные. А эти злые враги и те, кто еще не знал, что он враги, цеплялись за весну всходами пшеницы и окатившимися овцами, зацветающими садами и перестроенными амбарами, в надежде на хороший урожай. Молодыми женами и новорожденными детьми, детьми повзрослевшими – все эти люди так мешали жить другим людям, что иного выхода, как смерть, у них не было. А они так не хотели умирать.

А вы когда-нибудь умирали весной ради величия вождей? Пусть даже неполноценной весной, когда все вокруг говорит о пробуждении и силе жизни… Когда солнце дарит длинный день, а вечерняя девичья песня так сладостно отдает под ложечкой. Когда так хочется жить и любить. Не умирайте, не отдавайте ни минуты и ни секунды своей жизни тем, кто назначил себя вождем. Вы слышите, не отдавайте! Она принадлежит вам, и только вам! И прошу, нет, заклинаю вас, не отнимайте жизни у других!

– Что за демагогию, вы здесь развели? – спросил Егор, подходя к своим бойцам, которые, образовав круг о чем- то оживленно спорили, временами переходя на крик.

– Товарищ командир, – обратился рядовой Сопчук к Правдину. – У нас спор получился меж собой по приказу, который вы зачитали давеча, о тройном усилении борьбы с врагами власти.

– В чем суть вашего спора? – Уточнил Егор.

– Так вот, боец Коляскин утверждает, что тройное усиление борьбы с врагами власти говорит о том, что родственников кулаков и другого отребья нужно уничтожать до третьего колена, всех подчистую.

– В общем подходе он прав, – подтвердил Егор.

– Я, конечно, супротив врагов разговор не веду, согласен я, без всякого разговора, а только как же поступать с детьми кулацкими? Пущай годовалое дите, допустим, его чего, тоже того? Ведь оно по разумению своему никакого вреда власти принести не может…

– Но насчет детей скажу следующее: малолетних убивать нельзя, это преступление, но и оставлять их без внимания государство не имеет право. Будут создаваться и уже создаются специальные детские дома и приюты, где подобные дети должны пройти перековку и переплавку своих мозгов. Им каждодневно и методично будут вбивать, что правота и сила только в нашей власти. Ну, а если вырастут и не усвоят данный урок, то разговор с ними будет короткий, как и со взрослыми. Поверьте мне на слово, пройдет немного времени, и наши дети с молоком своих матерей будут впитывать идею величия власти и государства. Это будет настоящее революционное коммунистическое молоко наших жен, которым они вскормят наших потомков.

От такой пылкой речи и реалистичного образа каждый боец представил себя целующим теплую женскую грудь, пахнущую молоком. Им было все равно, было ли это революционное молоко или еще дореволюционное, лишь бы только она была, та грудь, нежная и родная.

Весь путь в Бовский надел прошли по графику, составленному Егором, и за это время никаких происшествий не случилось. Лишь каждый день курьеры доставляли пакеты с директивами и приказами об усилении бдительности, о беспощадности к врагам и самопожертвовании. Казалось, что вся страна состоит из огромной армии курьеров, только и занятых тем, чтобы доставлять подобные секретные пакеты. В этой бесчисленной армии были и те, кто денно и нощно сочинял столь необходимую секретную информацию, печатал ее, заклеивал в конверт и ставил сургучовые печати. А другие ломали эти печати, читая их глупое содержимое, зная все наизусть так, что можно было и не вскрывать пакеты. Эта огромная армия по производству секретных пакетов и прочего дерьма производила продукт и услугу, абсолютно никому не нужную, но взамен она требовала вполне конкретный паек хлеба, чтобы еще больше произвести этого никому не нужного товара.

Очередной пакет был вручен Егору на границе Бовского надела на девятый день пути. Он совершенно разозлил Правдина, который грубо обругал ни в чем неповинного курьера. Вскрыв пакет, Егор прочел: «Довести до личного состава, – после чего стал зачитывать его бойцам. – Товарищи командиры и солдаты! Вы вступаете на территорию, подло захваченную врагом. Лишь только ненависть к этому отребью поможет очистить нашу страну. Каждый убитый враг, каждая уничтоженная кулацкая семья является еще одним шагом к счастливой жизни. Смерть врагам! Счастье народу! (Слова трижды повторить, как клятву).» Бойцы рявкнули так, что с деревьев, стоящих неподалеку, взлетели вороны, очевидно боясь быть зачисленными в список врагов. Громко каркая, вторя эху клятвы, они улетели вглубь леса.

Задача Правдинского отряда ничем не отличалась от той, какой он занимался прежде. Лишь масштабы были более значимые да репрессии должны касаться теперь каждого двора и каждого жителя.

Бовский надел был выбран полигоном подавления человеческой сущности. Все жители, без исключения, назначались врагами, а участь врага была незавидна: быть уничтоженным в назидание всем остальным. Власть делала свой народ счастливым, заливая кровью и забрасывая страну трупами. Часть тех, чьими руками наводился порядок, были твердо уверенны в верности методов, полностью осознавая последствия своих действий. Другие соучастники великой стройки делали это от страха, надеясь таким образом спасти себя. Егор, относился к тем, кто был уверен в своей правоте. Чтобы было согласие, нужно уничтожить всех несогласных. Вот тогда и наступит всеобщее равенство и братство. Государство будет великим и сильным. А кровь, да что кровь, высохнет. Могилы обвалятся, сравняются с землей. Будущие сытые поколения станут равнодушными к истории своей страны и к своему прошлому. Их атрофированный мозг не в силах будет противостоять лени и замшелым догмам, вбитым в их головешки, потому как быть великими – это единственное предназначение советского человека и его, без преувеличения сказать, великого приемника. Вот в этом будет основная заслуга Егора, Егора Правдина. Ведь кто- то должен выполнять грязную работу. Это будут не жиденькие интеллигентные очкарики, недоумки-правозащитники, они не осилят этот труд, а мы – настоящие мужики, жесткие и решительные, бескомпромиссные и всегда правые.

В непокорный надел было отправлено девять карательных отрядов, включая правдинский. С разных сторон они въедались в надел, словно жуки-короеды, оставляя после себя черный след пожарищ. Казалось, что выделиться из такого количества специалистов невозможно, все делали одно и то же, но все же Правдин выделялся на общем фоне маниакальным усердием и работоспособностью. За ним надежно закрепилась кличка «Паленый» – так его прозвали пока еще уцелевшие жители. Впрочем, и начальство, и подчиненные называли его также, конечно за глаза, сказать такое Правдину в лицо было равносильно самоубийству. Кличка лучше всего говорила о его трудах: за отрядом Егора тянулся самый широкий след пепелищ. В поселках, куда входили отряды, мужчин почти не осталось, многие были убиты еще в первую волну борьбы с кулачеством, они были самые богатые и зажиточные. Тот, кто пережил те страшные времена, сейчас старался уйти в лес, делая там хлебные схороны, оставляя для своих семей лишь небольшую часть урожая. Но даже эти крохи изымались, выметались, в буквальном смысле, подчистую, обрекая людей на голодную смерть. Во время тщательного обыска подворий, изымалась даже горстка хлеба, затем жильцы населенного пункта сгонялись в одно место, все старики, женщины и дети, а их дома с дворовыми постройками, включая собачьи будки, безжалостно сжигались. Женщины и дети выли одним большим хором, заливая всю округу слезами от безысходности, а старики лишь шамкали своими беззубыми ртами вяло, потрясая руками. Таким образом, власть пыталась вразумить этих глупых, недалеких людей, учила любить себя и уважать. Но, как правило, крестьяне не спешили бросаться в объятия самой гуманной власти и покидать свои пепелища. А наоборот, еще с большим желанием жить цеплялись за матушку-землю, рыли землянки, разбивали огороды, сеяли даже самые небольшие клочки пашни, утаив от вредителей, семена. Мужики, укрывшись в лесу, старались не уходить далеко от своих деревень, а держались на безопасном расстоянии, часто наведываясь домой, они всегда готовы были скрыться в чаще леса, в болотистых, непроходимых местах, которые знали очень хорошо. Они не стремились объединиться и дать отпор карательным отрядам, а просто прятались в надежде, что как-нибудь всё обойдется. Но обойтись не могло, у них не было ни единого шанса выжить, а вот умереть можно было по-разному: с достоинством, защищая себя и свою семью, или быть убитым как трусы, сдавшись на милость, беспощадному врагу. Пока же сдаваться они не собирались, ни лешие, так называли скрывающихся в лесах, ни их семьи, тайком помогали друг другу выжить.