География одиночного выстрела

Павел поставил на печку наполовину заполненный водой чайник. Керосин в примусе закончился, а где его брать в самолете, Добрынин не знал. Но чай ему уже надоел, и он хотел просто горячей воды, горячей или хотя бы теплой. А печка как раз была горячая.

На столе по-прежнему была разложена незаконченная «доминошная колбаса». Теперь-то они доиграют. Главное, не забыть, что у кого-то из товарищей скрывается костяшка «пять-два». Хотя возникла в голове Добрынина не совсем честная мысль: а что, если, пока их нет, подсмотреть? Конечно, это нехорошо, – соглашалась совесть народного контролера. – Ну и что? – думал сам контролер. Он же не собирается их обманывать, менять им кости, он просто хочет узнать точно – кто выиграет, он или тот, у кого есть «пять-два». И руки сами потянулись к костям летчика, уложенным черными рифлеными спинками вверх. Там нужной костяшки не оказалось, и Павел все понял. Теперь было ясно, что именно он выиграет эту игру. И это добавило в его душу радости и спокойствия.

Было тихо.

Выпив кружку подогретой воды, Павел подошел к дверям и, отодвинув чугунный запор, выглянул за порог. Длинная полярная ночь не казалась теперь такой темной. Была она скорее синего цвета, и что-то все-таки подсвечивало ее, что-то отражалось в ровном, расстеленном словно скатерть, снегу. И посмотрел Добрынин на небо, откуда лился этот неяркий свет, посмотрел и, пораженный, открыл рот от удивления. На небе переливались несколькими цветами странные, висящие во много рядов, словно белье на просушке, волокна. Обалдевший от невиданного зрелища, Павел с большим трудом оторвал взгляд от сияния и посмотрел вдоль снежных просторов. Должно быть, благодаря этим сияющим волокнам, несмотря на ночь, видимость была отличной, но пустынные просторы белели безжизненно, и не видел Добрынин на них никакого движения. Он даже не знал, в какой стороне располагался военный склад, а поэтому не знал, куда надо было смотреть, откуда надо было ждать появления его товарищей.

Было тихо. Тишина, словно длинное натянутое стекло, звенела после каждого прикасания к ней, будь то просто шаг по обледенелой земле или закрывание двери.

А на том горизонте, что больше всего нравился Добрынину, нравился потому, что там было светлее, появилась маленькая черная точка, и она, несомненно, двигалась, она приближалась, и, увидев ее, Добрынин затаил дыхание, ожидая встречи. Было холодно, но, закаленный блужданиями вокруг дома, когда ходил он за дровами в самолет, Павел не обращал внимания на пощипывание кожи лица и рук. Главное – это то, что он живой, что он пережил пургу, и то, что все самое страшное в этот раз позади.

А точка приближалась. Приближалась, и на глазах народного контролера вырастала в какую-то не совсем понятную конструкцию, слегка напоминавшую одновременно и самолет, и грузовую машину.

Радость согревала Добрынина. Он даже забыл, что в это время догорали последние дрова в печке-буржуйке, и если снова не полезть в самолет – а делать это он уже так наловчился во время пурги, что в такое тихое время это вообще никакого труда не составит, – печка потухнет, и снова придется разводить огонь. Хорошо, что где-то в карманах еще лежит коробок спичек, лежит со времен собрания в колхозе.

Знакомый звук вращающегося самолетного винта донесся до Добрынина, и минут через пять большая, не меньше размера самолета, машина остановилась метрах в десяти от него. Машина была странная, на полозьях вместо колес, и сзади, там, где у грузовика находится кузов, на этой машине стоял настоящий самолетный двигатель, только развернут он был в обратную сторону – пропеллером назад.

Из этой машины, а точнее из узковатой кабины, расположенной в носу, спрыгнул на землю высокий широкоплечий мужчина в меховых штанах, такой же куртке и огромной меховой шапке, длинные уши которой закручивались на манер шарфа вокруг шеи. Он подошел к Добрынину и, не снимая огромных перчаток, протянул руку.

– Цыбульник! – представился он гордо.

– Добрынин, – сказал контролер, пожимая своей посиневшей голой рукой перчатку комсомольца.

– А что это, вам что, перчатки не дали?! – озадаченно и недовольно спросил комсомолец.

Добрынин счастливо улыбался и пожимал плечами насчет перчаток. Сейчас ему это было неважно. Цыбульник тоже улыбнулся.

– С приездом! – сказал он.

Винт пропеллера на машине перестал крутиться, и снова стало по-стеклянному тихо.

– А где летчик? Где Бедюхин? – спросил комсомолец.

– Бедюхин?! – переспросил Добрынин. – Это, что ли, Федор?

– Ну да, Федор, – подтвердил Цыбульник.

– Они на склад пошли в пургу… за провизией. Я думал, это они идут, а это вы на этой…

– Это аэросани, – кивнул на конструкцию комсомолец. – Отличная машина. А давно они на склад пошли?

– Да давно уже, – кивнул Павел.

– Ну тогда поехали, встретим! – предложил комсомолец.

Усевшись рядом с Цыбульником в кабину, Добрынин с интересом принялся изучать сложную приборную доску для управления аэросанями. Комсомолец нажал на черную кнопку, и минуты через три аэросани задрожали точно так, как дрожал при разбеге самолет.

– Сейчас мы их отыщем, – комсомолец взялся за штурвал, тоже ничем не отличавшийся от самолетного, и нажал ногой какую-то педаль.

Аэросани дернулись, пробежали по прямой, потом комсомолец развернул их, и помчались они по снежной пустыне с огромной скоростью.

– Не холодно? – поинтересовался Цыбульник, поглядывая краешком глаза на пассажира.

– Да так, не очень, – сказал неправду контролер.

– Здесь и печка есть для отопления, я сейчас ее… – и комсомолец нажал еще какую-то кнопку, и сразу пошел теплый воздух.

– Как долетели? – продолжал задавать не связанные между собой вопросы Цыбульник.

– Хорошо, – сказал Добрынин. – Только долго очень.

– Ну?! – самодовольно высказал комсомолец. – Еще бы!

Впереди показался снежный холмик, и, подъезжая к нему, аэросани уменьшили скорость. А когда уже спустились с холмика, Цыбульник остановил машину.

– Замело-о-о! – протянул он, оглядывая из кабины поверхность заснеженной земли. – Ничего, отгребем!

Вытащив из-за сидения лопату, Цыбульник вылез из кабины, прошел несколько шагов по снегу, внимательно глядя себе под ноги. Сделал еще один шаг, и тут же его правая нога ушла вниз, и сам он, не удержав равновесия, рухнул, выставив руки вперед. Потом выкарабкался, поднял выпавшую из рук лопату и стал копать.

Добрынин, греясь в кабине, наблюдал за действиями комсомольца. Ноги контролера уже чувствовали это приятное, забытое тепло. Вставать, а тем более выходить из кабины не хотелось.

Цыбульник, раскопав вход в склад, подошел к аэросаням и призывно махнул рукой, вызывая Добрынина.

Павел нехотя выбрался на холод. Подошли они вместе к расчищенному входу. Перед ними была тяжелая железная дверь.

– Я один не смогу, – объяснил комсомолец. – Надо сильно потянуть ее на себя. Только вам надо что-то на руки одеть.

Откуда-то из-за пазухи вытащил Цыбульник большущий носовой платок, разорвал его надвое и помог Павлу обмотать им ладони.

– Теперь взялись?! – скомандовал комсомолец, ухватившись за длинную железную ручку. – Ну! Беритесь, и на «три» потянем! Раз… два… три-и-и!

Они дернули дверь на себя, и она поддалась.

Вход в склад был похож на вход в обычную землянку, и вообще удивило Добрынина то, что склад оказался таким маленьким. Ведь даже их колхозный склад зерна был раз в пять больше по площади, не говоря уже о высоте.

Когда зашли в темноту склада, наклонившись, чтобы не расшибить лбов из-за низкого потолка, комсомолец достал из кармана фонарик. Луч осветил серый коридор и еще одни двери, наполовину открытые. Прошли туда. Спустились по бетонным ступенькам и оказались в довольно просторном помещении, заставленном большим количеством деревянных и железных ящиков с различными трафаретными знаками, сделанными фиолетовой краской. Десятка полтора вскрытых ящиков лежали просто на бетонированном полу. Цыбульник подошел к ближайшему, приподнял не полностью отодранную крышку и посветил внутрь. Потом сплюнул недовольно. Добрынину ничего не сказал. Подошел к следующему и, заглянув в него, довольно улыбнулся. Ногой оттолкнул ящик от других чуть в сторону.

– Этот захватим в аэросани! – произнес он деловито.

Еще раз медленно осветил стены склада, и в луче фонарика промелькнула надпись на сером бетоне, надпись на каком-то странном нерусском языке.

– Че это? – вырвалось у контролера.

– Это? – повторил комсомолец. – Это два солдата, что замерзли здесь, написали. На узбекском, что ли… не знаю, что оно значит…

После осмотра главного помещения склада оттащили Цыбульник с Добрыниным большой и длинный, в рост человека ящик к выходу и вернулись назад, чтобы заглянуть еще в три маленьких комнатки. Но и там никого не было, и даже нельзя было понять: приходили ли на склад летчик и Федор.

Цыбульник был спокоен, он, казалось, не думал о товарищах Павла.

Когда погрузили ящик в аэросани и комсомолец завел двигатель, Добрынин спросил его:

– Так что с ними? Где они могут быть?

Только после этого вопроса, на который комсомолец только пожал плечами, лицо его стало чуть мрачнее и суровее.

– Поглядим, – сказал он негромко.

Снова летели аэросани стрелой по снежной пустыне. Иногда Цыбульник приостанавливал их на минутку и внимательно осматривал белые поля, но всюду было одинаково бело, и снова мощнее становился шум пропеллера, разрезавшего хрустальный морозный воздух своими острыми лопастями.

Павел совершенно потерял ориентиры, которых, собственно, только и было два: склад и аэродромная изба. Он тоже крутил головой по сторонам, не совсем представляя себе, что он может увидеть в этих местах. Конечно, самое радостное было увидеть двух бредущих по снегу товарищей, но на таком ровном месте люди были бы видны издалека, да и то, что Цыбульник так внимательно всматривался в белые снега, где ну совершенно ничего не лежало, озадачивало и огорчало народного контролера.

И вдруг комсомолец резко дернулся, погасил скорость и, развернув аэросани, дал им по инерции пробежать еще несколько десятков метров назад.

Добрынин не понял причины происшедшего и смотрел на Цыбульника вопросительно.

– Там что-то было… – ответил комсомолец на вопросительный взгляд пассажира.

Выбрались из кабины, и тогда зашагал Цыбульник к свежим следам полозьев, только что оставленным их машиной. Павел шел за ним.

Дойдя до двойной колеи следов, комсомолец пошел по ней, ступая вперед осторожно, оставляя всегда тяжесть тела на нешагающей опорной ноге.

Пройдя не больше двадцати шагов, Цыбульник остановился и опустился на корточки. Потом обернулся, махнул рукою Павлу, стоявшему чуть поодаль.

Вдвоем они высвободили из-под снега сани от собачьей упряжки, поломанные аэросанями. Рядом в снегу виднелся кусок брезента. Это был большой брезентовый мешок, в которых раньше сбрасывали на парашютах доставляемые грузы. В нем лежала одна-единственная банка пряной свинины, приплюснутая с одного края.

– Ну вот, – замедленно произнес комсомолец. – Значит, были они на складе. Давай ходить от этого места кругами, только осторожно ступай!

Павел не совсем понял, как это можно ходить кругами от какого-то места, и пришлось комсомольцу показать пример. И так, «наматывая» клубок снежных следов, уложенных плотно один за другим, пошли по расширяющемуся кругу комсомолец и Павел, оба мрачные, в неприятном, вызывающем дрожь ожидании.

– Стой! – крикнул вдруг Цыбульник, сам остановившись. – Давай сюда!

Вместе они раскопали из снега Федора. Федор лежал на спине с раскинутыми в стороны руками. Лицо его непривычного красно-желтого цвета застыло со странным прищуром, собравшим много морщинок вокруг глаз.

Подняв замерзшего товарища, отнесли его в центр круга к саням, потом вернулись и продолжили кружение.

Делая маленькие, ступня за ступней, шаги, Павел думал об этой ужасно глупой смерти и о том, что именно из-за коня поднялись в дорогу летчик и Федор. И вот теперь, когда стало ясно, что товарищи его погибли, и конь Григорий убежал, и тоже наверняка не пережил эту страшную пургу, показалось Добрынину, будто кто-то острым ножом перерезал длинную дорогу его жизни, по которой шагал он с детства в будущее, перерезал, а точнее – вырезал из этой дороги кусок, и получилось так, словно та дорога, дорога прошлого, оказалась перерезана в час, когда ушли на склад Валерий Палыч и Федор, а новый кусок, совершенно другой и больше похожий на начало чьей-то чужой дороги, появится когда-нибудь потом. А то, что происходило с ним сейчас, в этой снежной пустыне, казалось путаницей или даже ошибкой, из-за которой он находится совсем не там, где ему надо находиться, и делает совсем не то, а если и тут быть точнее – то вообще ничего не делает, тратя свои силы на совершенно бесполезную борьбу со стихией, борьбу, в которой уже погибли двое его товарищей.

Вдруг Павел почувствовал, как нога его наступила на что-то неровное. Он позвал комсомольца, и, разрыв снег руками, они вместе вытащили тело Валерия Палыча. Молча оттащили летчика туда же, в центр круга.

– Я аэросани подгоню, – проговорил Цыбульник и пошел к стоявшей невдалеке машине.

– Надо ж похоронить по-человечески, – сказал со слезой в голосе Павел, глядя в спину Цыбульнику.

Цыбульник не ответил.

Когда аэросани остановились у вытоптанного круга, комсомолец попросил Павла помочь разгрузить большой ящик, взятый на складе. В ящике находились квадратные консервные банки из промасленной жести. Сложили их в кабине за сиденьями – места там было много, а пустой ящик сбросили на снег.

– Сюда их положим и закроем, – проговорил Цыбульник.

– А похоронить? – спросил Павел.

– Похороним, – комсомолец кивнул.

Сначала на дно ящика решили положить Федора, но в толстом оленьем кожухе да еще и с раскинутыми в стороны руками, которые никак не ложились по швам, в ящик он не лез. Пришлось помучиться, стаскивая с него кожух, буквально примерзший к темно-зеленому вязаному свитеру.

Уложили его туда, а потом, сняв кожух и с Валерия Палыча, положили летчика сверху. Крышка у ящика не снималась полностью из-за жестяных полосок, набитых на доски в двух местах поперек. Поэтому сначала ее просто отогнули, а потом, когда ящик уже стал гробом, ее снова опустили, и на всякий случай Цыбульник стянул ящик поперек вытащенной из кабины желтой проволокой. С большим трудом вставили этот ящик между кабиной и двигателем и укрепили его там.

– Теперь поехали, – сказал комсомолец и полез на свое место за штурвалом.

Остался позади вытоптанный в снегу круг, остались поломанные сани, брезентовый мешок с банкой пряной свинины и два оленьих кожуха. А аэросани разгонялись, и, не зная, куда они теперь едут, поглядывал Павел на лицо комсомольца и хотел спросить его, но, понимая, что и Цыбульнику сейчас тяжело, молчал. Чего его спрашивать – раз куда-то едет, значит, знает куда.

Аэросани остановились около входа в военный склад, где они уже были и откуда начинали поиски пропавших, но теперь уже найденных товарищей.

Стащили ящик вниз, протянули его с передышками по серому коридору, потом, придерживая снизу, спустили по бетонным ступенькам и уже в главном помещении склада отдышались.

– И что потом? Их потом заберут отсюда? – спросил Павел, уже чувствуя, что устал за последнее время очень сильно и даже замерзшие руки дрожат.

– Может, и заберут… – ответил Цыбульник, водя лучом фонарика по левой стене, под которой стояли один на другом такие же ящики. – Давай его вон туда поставим, видишь, там только один в углу, – сказал он, показывая лучом место.

Поставили.

– А что потом? – как-то заторможенно спросил Павел.

Вместо ответа Цыбульник опустил пятно луча на стоявшие рядом ящики, и увидел Павел, что на каждом ящике неровными жирными буквами было написано: «ряд. Урузбеков Махмуд, ряд. Карачаров И. С…, серж. Голобородько В. И…»

Странное состояние, охватившее Павла, не позволило ему задавать новые вопросы, которые, конечно, сразу возникли и зависли напряженно в мыслях.

– Здесь могилы не выроешь… мерзлота… – проговорил Цыбульник и пошел к бетонной лестнице, по которой они сюда спустились.

Вернувшись в кабину, он посидел молча за штурвалом, потом нажал синюю кнопку, и пропеллер зашумел, набирая обороты.

– Главное, чтобы до города горючего хватило, – сказал Цыбульник, наблюдая за возникшим движением стрелок на приборах.

– А на аэродром? – спросил Добрынин. – У меня там вещи…

– Аэродром, – повторил комсомолец. – Ладно. Аэросани набирали скорость.

Павел закрыл глаза, заболевшие то ли из-за усталости, то ли из-за сплошной белизны окружающего мира.

– О! А это что? – пробурчал довольно громко комсомолец, и Добрынин почувствовал, как снижается скорость аэросаней.

Когда машина остановилась, Павел открыл глаза и проследил за направлением взгляда Цыбульника.

Совсем рядом, метрах в пяти от аэросаней, что-то острое торчало из снега.

Цыбульник вышел из кабины. За ним следом вышел и Павел. Подошли.

Перед ними лежал скелет какого-то крупного животного.

Комсомолец, взявшись за ребра скелета, потянул его на себя, и тут Павел увидел вытащенную из снега морду коня Григория.

– Откуда это он здесь? – спросил сам себя Цыбульник.

– Это мой конь, – проговорил Павел. – Подарок товарища Калинина…

– А-а-а, – протянул, кивая, комсомолец. – А смотри-ка, его не всего съели…

И он ткнул перчаткой на смерзшийся хвост и державшийся на какой-то жиле конский орган.

– Надо с собой взять… Кривицкий такие штуки любит, – проговорил спокойно Цыбульник, достал из кармана куртки нож и, перерезав жилу, взял орган и спрятал его в том же кармане вместе с ножом.

– А зачем он Кривицкому? – удивился народный контролер.

– Ну, из оленьих органов хороший холодец выходит, а кроме того строганину можно делать. Берешь его замерзшего за кончик, нож подставляешь, а другой рукой орган крутишь медленно, и получается такая длинная спиральная стружка. Очень вкусно, и готовить не надо.

– Что, сырым едят? – еще больше удивился Добрынин.

– Нуда, замороженным. Так вкуснее, – закончил объяснения комсомолец.

– Дай ножик! – вдруг попросил контролер.

– Зачем? – спросил Цыбульник, но рука его уже полезла в карман куртки.

– Летчик хотел на дверь дома подкову прибить… на счастье…

– А-а, ну я сам, мне удобнее, – комсомолец наклонился к скелету, вывернул на себя обглоданные кости ноги, поддел ножом подкову и, покряхтев, отодрал ее.

– Держи! – протянул он ее Добрынину.

Совсем скоро подъехали они к аэродромной избе, где пробыли недолго. Прибили на дверь подкову. Павел уложил свои принадлежности, включая книгу и два надкушенных сухаря, посмотрел грустно на все еще разложенные доминошки и направился к двери.

Цыбульник прихватил с собою «Тетрадь для записи радиограмм».

Снова загудел двигатель аэросаней. Деревянный дом наполнялся теперь холодом; жизнь из него ушла, и вернется ли она туда когда-нибудь – было неизвестно.

Синяя полярная ночь, подсвеченная многоцветными небесными волокнами, продолжалась, и летели по ней аэросани, в которых поеживался, бодрясь, комсомолец Цыбульник, время от времени посматривая на приборную доску, а на сидении рядом дремал народный контролер Павел Александрович Добрынин.

Глава 16

Первым делом Марк вышел на балкон своего гостиничного номера и тут же глубоко, полной грудью вздохнул – перед ним билось пенными судорогами Каспийское море. Влажный ветер, насыщенный солью, тепло касался лица.

«И это у них зима? – подумал, внутренне улыбаясь, Марк Иванов. – Да-а, ничего не скажешь!»

Тут же на балконе с внешней стороны окна висел термометр. Марк взглянул. Красный столбик крашеного спирта остановился на шестнадцати градусах тепла.

До моря от гостиницы было не больше километра. Сейчас бы пройтись по пустынному берегу! Но нельзя. Через полчаса приедет машина из управления нефтепровода. Надо будет ехать выступать. Кузьма последнее время голову морочит, но нельзя ведь от птицы требовать невозможного. И так уже стихотворений сорок знает, так что неудивительно, что читает их с человеческой точки зрения не к месту. Разучивали с ним перед праздником в Каховке «Песню про Каховку», а он ее на Днепрострое в микрофон прочитал, а в Каховке порадовал зрителей поэмой Маяковского. И самое удивительное, что не помнил Марк, когда и для чего они учили с попугаем эту поэму. Да вообще-то казалось Марку, что и не учили они ее, однако не сам же попугай взял и выучил наизусть Маяковского?! Старый уже попугай, трудно с ним. И тут же Марк испугался мысли о том, что птица может умереть. И что он тогда будет делать? Сам читать?! Стихотворений он, конечно, знает много, но в каждом клубе есть свой декламатор, свой чтец, и никто его, Марка, слушать не станет…

«Закурить, что ли?» – подумал Марк.

Сигареты подарили ему недавно, после выступления в Хасавюртовском районе Дагестана. Сам-то он никогда не курил.

Не закурил он и в этот раз. Решил подарить симпатичную пачку сигарет с иностранным названием на иностранном языке какому-нибудь случайному хорошему человеку.

Вернулся в номер.

Тут почувствовал прохладу, ведь на балкон выходил только в брюках и концертной рубашке.

Обманчива бакинская теплынь.

«Ну ладно, надо покормить Кузьму, и воды ему дать», – подумал Марк.

Устроив на письменном столе номера обед попугаю, артист Иванов присел на диванчик. Задумался: а не зря ли они с Кузьмой учили «Качку на Каспийском море» Корнилова?! И ведь специально только два дня назад учили, чтоб было больше шансов. И все равно ведь, птица – дура, возьмет и прочтет здесь «Песню про Каховку» или еще что-нибудь.

Марк вздохнул. Посмотрел на часы.

Есть не хотелось. Тем более, что артист знал – после выступления будет банкет. Выступление ведь приурочено к празднику – окончили строить новый нефтепровод Баку – Батум. Целый доклад прислали ему, чтоб знал, куда и по какому поводу едет выступать.

«Доставка нефти по нефтепроводу обойдется в два раза дешевле, чем по железной дороге», – на всякий случай повторил Марк заученную главную мысль доклада.

Внизу засигналила машина.

Выскочил на балкон.

Приехали, но не за ним. За каким-то большим грузным человеком, стоявшем на балконе этажом ниже. Шофер помахал ему рукой, толстяк тоже махнул, и дверь его балкона щелкнула замком.

* * *

В управление нефтепровода приехали к четырем.

Иса Айсамов, партсек нефтепровода, оказался очень умным и приятным человеком. Он внимательно выслушал просьбу Иванова, все понял и сделал так, как артист просил.

А артист просил сказать пару слов перед выступлением, объяснить собравшимся рабочим нефтепровода и других заводов, что выступление попугая – дело серьезное и смеяться во время выступления не надо. Это раньше смеялись над всем, что говорили попугаи, и просто над попугаями, даже если те молчали. Сейчас же следует слушать не голос попугая, который, конечно, отличается от обычного человеческого, а то, что попугай читает.

В свои слова партсек Айсамов вложил много души и жестов.

Рабочие понятливо кивали.

Марк выглянул из-за кулис – лица зрителей ему понравились.

– Ну, ни пуха! – сам себе шепнул артист и с попугаем на плече вышел на сцену.

Подготовленная Исой Айсамовым аудитория внимательно следила за артистом.

Марк потрогал пальцем микрофон – техника работала.

Подвинулся так, чтобы блестящая сетчатая головка микрофона была напротив клюва птицы.

– Ну, Кузьма, читай! – сказал, повернув и одновременно отклонив голову, Марк.

Кто-то добавил света на сцене.

Попугай по своей старой привычке сначала хмыкнул в микрофон, покрутил клювом, бросив при этом одноглазый взгляд на своего хозяина. И наконец странный, немного скрипящий голос зазвучал в зале:

– …За кормою вода густая – солона она, зелена, неожиданно вырастая, на дыбы поднялась она, и, качаясь, идут валы от Баку до Махачкалы…

Улыбка появилась на лице Марка. Улыбка счастливого человека. Не сорвалось, подумал он, порядок. Так, наверно, и дальше надо: учить за два дня до выступления.

Зал смотрел на птицу широко раскрытыми глазами.

Марк зажмурился из-за слишком яркого освещения.

Завтра днем ему ехать в Киев. Ехать двое суток, а может, и трое.

Стихотворение про Украину будут разучивать в поезде.

Три строфы на украинском языке.

Хорошо еще, что не надо было для сегодняшнего дня учить на азербайджанском!

– …Я стою себе, успокоясь, – продолжал Кузьма, – я насмешливо щурю глаз – мне Каспийское море по пояс, нипочем… Уверяю вас…

«Ну, молодец, – подумал про попугая хозяин. – Молодец. Все-таки не дурак… Школьники столько выучить не могут!..»

Ныло плечо, в которое вцепился крепкими лапами попугай.

«Надо будет приучить его садиться по очереди: одно выступление на левое, другое – на правое, – думал Марк. – А то привык к правому и терзает его бесконечно. Надо будет в зеркало посмотреть, может, я уже и осанку правильную потерял…»