Полная версия
География одиночного выстрела
– А вы почему стоите? Вы разве не будете с нами хороводиться? В общем, стали они в хоровод все вместе.
Ленин какую-то песню запел и направил движение хоровода и вдруг, на ходу, пока дети пели, обернулся к красноармейцам и приказал им выйти и стать на страже дома.
Красноармейцы ушли, и показалось Добрынину, что ушли они немного огорченные. Тоже ведь и для них праздник, а их в хоровод не поставили. Хотел было Добрынин попросить вождя за них, чтобы вернул он их в горницу, но потом подумал он, что, наверно, это порядок такой – надо кому-то на охране стоять, пока праздник идет, вот и промолчал. А товарищ Калинин, одетый Дедом Морозом, забрался под елочку, размотал свой мешок с подарками и стал конфеты и гостинцы разные на полу раскладывать. Наконец все разложил и вернулся в хоровод. Ходят они, ходят, у Добрынина уже и ноги заболели, а дети на эти подарочные кучки смотрят, и слюнки у них текут, а сказать ничего не могут – с колыбели к порядку приучены. Танцуют и ждут.
Тут Ильич остановил хоровод и говорит:
– А теперь, дети, я вам буду фокусы показывать.
И тут же к Добрынину оборачивается и спрашивает:
– У тебя в хозяйстве три наперсточка найдется? Для фокуса надо!
– Эт у Маняши спросить… – замялся Павел. – Вот придет она, я сразу спрошу…
– Ну ладно, – Ильич был, кажется, огорчен, но не унывал, тем более, что все дети ожидательно на него смотрели.
– А карты у тебя есть? – поинтересовался вождь у Добрынина.
– У меня, у меня есть! – обрадовался Калинин и, вытащив откуда-то с груди колоду карт, протянул вождю.
Вождь взял колоду. Присел на корточки. Потасовал карты хорошенько, а потом показывает маленькой соседской девочке Агафье нижнюю карту и говорит: «Запомнила?»
– Ага! – говорит девочка.
Снова растасовал карты Ильич, потом переложил их пару раз и вынимает точно ту же карту – шестерку пик – и показывает девочке.
– Эта? – спрашивает он.
– Эта, – кивает девочка.
– Ну а теперь ты! – говорит дедушка Ленин одному мальчику и показывает тот же фокус ему.
– А как вы это делаете? – спрашивает соседская девочка Авдотья, постарше Агафьи годика на полтора.
– А это секрет, – улыбается дедушка. – Это тайна.
Тут Маняша пришла, красная с мороза. Принесла пряников детям, а как увидела, что в горнице происходит, так и стала как вкопанная.
– О, а теперь с мамой хоровод водить будем! – обрадовался Ильич, поставил Маняшу в хоровод, и стали они снова вокруг елки ходить. Ходили долго, пока кто-то из детей не заплакал. Тогда дедушка Ленин остановил хоровод и сказал, что теперь можно и подарки получать!
Бросились детишки под елку, чуть не передрались, потому что перемешались кучки конфет и гостинцев, рассыпавшись по всему полу.
– Ай, – с сожалением мотнул головой вождь, поглядев на товарища Калинина с укоризной. – Кто же так подарки раскладывает?! Надо было обождать и потом сказать им, чтобы протянули тебе свои ладошки, лодочкой сложенные, а ты бы из мешка что-нибудь вытаскивал и по очереди в каждые ладошки…
Товарищ Калинин стоял потупив взор. Было ему стыдно за ошибку, но дедушка Ленин был отходчив и уже через пару минут похлопал он Деда Мороза по плечу и сказал:
– Ну что, надо дальше идти, нас еще много детишек ждет!
И вышли они, попрощавшись с Добрыниным и Маняшей. А потом забежали красноармейцы в горницу, забрали наряженную елку и ушли.
Вышел Добрынин им вслед посмотреть. Метель стала послабее, и видно было, как свернули все четверо на другую улицу, на ходу оживленно о чем-то беседуя и довольно громко смеясь.
Ушли они, а Павел все стоял и стоял, и метель после недолгого затишья снова стала набираться силы, закружила, завыла протяжно, зашвырялась в лицо Павлу пригоршнями сухого колкого снега. А он, словно и не чувствовал холода, стоял и так, стоя, засыпал, ощущая, как ему тепло и уютно внутри, несмотря на все эти завывания, которые он хоть и слышал, но доносились эти звуки до него как через толстую стенку, будто и впрямь он сидел дома, а метель бушевала на улице. А тут еще, несмотря на весь внутренний уют, скучно ему стало без Ленина… И пес Митька из своей будки подвывал метели нестерпимо жалостливо, по-сиротски. Захотел Павел погладить любимого пса, подошел к его деревянному жилищу, сунул руку внутрь и вдруг почувстовал резкую боль в пальцах, словно кипятком ошпарился.
– А-а-а! – закричал он во сне и проснулся, встревоженный и напуганный болью.
Оказалось, что погладил он печку-буржуйку, которая хоть и потухла почти, но все еще горячей была. Присел Павел рядом, фукая на пальцы правой руки, как на кружку с кипятком. Отошел немного, успокоился. Пожалел, что нет у него ни карманных, ни ручных часов, а то б узнал примерно, как долго спал, да и сколько времени прошло с момента ухода Федора и летчика.
За окном по-прежнему завывало, буйствовало снежное месиво, взбитое ветром.
Встал Добрынин на ноги, зажег от уголька, взятого из печки, керосиновую лампу и стал собираться за дерном идти. Вытащил топор из котомки на всякий случай. Замотался покрепче в кожух. Посмотрел пристально на коня – тот стоял смирно. Поискал взглядом какую-нибудь корзину для дерна, но нашел только ведро, стоявшее под столом. Взял его и вышел в пургу. Руки леденели без рукавиц – ведь не снабдил его рукавицами Федор. Но не обращая внимания на снег, засыпавший глаза, повернул Павел от двери направо и пошел вдоль стенки, нащупывая руками дерн. Нашел какие-то смерзшиеся и приледеневшие к бревнам комья, но отодрать их от стены не мог, даже топор не помог в этом деле. Помучился Павел довольно долго, пока не почувствовал, что пальцы перестают слушаться. Только тогда вернулся он в дом, оставив ведро где-то под наружной стеной. Вбежал в комнату и сразу к печке руки греть. Грел долго и по тому, как легко было держать подмерзшие руки у самого металла бывшей бочки, понял, что начала она остывать. Занервничал, ведь страшно стало, когда вообразил он себе, что потухла буржуйка и стены и пол стали покрываться наледью.
Руки уже отогрелись, пальцы сгибались и разгибались, как и положено им человеческой природой. И вспомнил тогда Павел о дровах, привезенных Федору на самолете. Надо было идти туда, за дом, где Валерий Палыч поставил свою крылатую машину. Надо было идти, забираться внутрь, искать там дрова и тащить их в дом к печке, а то, не дай бог, вернутся Федор и летчик, а в доме мороз и два трупа: его, Павла, и коня его, Григория.
Взбодрился от этих мыслей Павел, взбодрился по-злому и, оставив топор на полу у буржуйки, снова пошел к двери. Выйдя, по стенке пробрался за дом, увидел высовывавшееся из снежного месива крыло самолета и нырнул под него. Добрался до металлической обшивки, снова замерзающими руками нащупал входной боковой люк, толкнул его и сам удивился, как легко он открылся – словно ветер помог. Может быть, и действительно помог ветер, и Павел, подпрыгнув, забрался в самолет – внутри этого бешеного ветра уже не было, и пополз он в темноте к хвостовой части, где должно было стоять туалетное ведро. Пролез пару метров, ощупал темноту вокруг себя и страшно обрадовался, когда ощутил задубевшей кожей пальцев шершавое сучковатое полено. Взял его, подгреб под себя, потом нашел еще одно, потом третье. Прижал эти поленья Павел двумя руками к груди и пополз к выходу. Там спрыгнул, дошел до стенки дома вслепую и уже по ней добрался до двери. Ввалился, на ходу роняя поленья на пол. Снова отогрел немного руки и взялся за топор, предварительно задвинув чугунный запор на двери. Расколошматил эти три полена и самые мелкие щепочки забросил в печку, чтобы взялись они огнем от тлеющего дерна. А сам уселся на полу и стал ждать треска горящих дров. Загорелись, затрещали эти дрова в буржуйке довольно скоро. Павел, отдохнув, накачал примус, зажег его и поставил сверху чайник, в котором было еще много воды. Потом заварил чай и с дымящейся «осоавиахимовской» кружкой уселся за стол. Достал из котомки последние два целых сухаря, сгрыз их медленно, запивая маленькими глотками крепкого до горькоты чая. Стал с нетерпением ждать возвращения летчика и Федора, воображая себе, как втащат они в дом сани, груженные доверху всякой провизией. Опуская пустую кружку на стол, сдвинул он случайно длинную доминошную «колбасу» и тут же засуетился, подравнивая костяшки, чтобы ничего не перепуталось и можно было бы по возвращении товарищей доиграть, а точнее – выиграть эту партию, хотя все, конечно, зависело от того, кто имел костяшку «пять-два».
А за окном по-прежнему завывала занудливая пурга.
Делать было нечего, и Добрынин заварил еще чаю, вытащил два заветных надкушенных в Кремле сухаря, положил их перед собой на край столешницы, смотрел на них долго и пытливо, размышляя о странности человеческих привязанностей. И так, размышляя и не сводя с сухарей взгляда, он попивал чай. Удивительным было чувство, возникшее у Добрынина по отношению к этим двум сухарикам, хотя и их судьба, если можно так назвать то, что произошло, тоже была удивительна и, как ни странно, напоминала ему, народному контролеру, собственную жизнь. И еще, продолжая свои мысли, понял Добрынин, что сам съесть эти сухарики не сможет, даже если выпадет ему от голода умирать. Хотя также он понял, что охотно отдал бы их товарищу Калинину, если б у того вдруг случились сложности с едой, и, может быть, даже смог бы он отдать один сухарь псу Митьке, но только в случае крайней нужды или очевидного присутствия в жизни пса чего-то гибельного. О себе он не думал, не думал он и о летчике и Федоре, хотя относился к ним с уважением.
А за окном по-прежнему завывала занудливая пурга, на которую Добрынин уже научился не обращать слухового внимания. Ведь иначе он и думать бы не смог.
Чай надоел. Дрова снова догорали, и из-за этого косил Добрынин недовольно на прожорливую буржуйку и уже не думал – неприятно было об этом думать, – а чувствовал, что придется снова идти за дом, забираться в самолет, тащить оттуда несколько поленьев, которые тоже прогорят, и таким образом будет все повторяться, а до каких пор? Этого Добрынин не знал. То ли до возвращения ушедших за провизией товарищей, то ли до окончания пурги…
Нехотя поднялся Добрынин из-за стола, снова поправил на себе олений кожух, тяжело вздохнул и подошел к двери. Снял запор и только подтолкнул плечом дверь, как грохот обрушился на него сзади, и грохот этот каким-то физическим образом повалил его на пол, на порожек раскрывшейся двери, повалил и пронесся над ним, ничего не понимающим, прижавшимся правым виском к холодному дереву. Загудело в голове с такой силой, что все эти завывания пурги показались чем-то мелким, вроде звуков, издаваемых кузнечиками или сверчками. А тут еще хлынул в открытые двери холод, поплыл он в дом, перекатывая свои морозные волны через лежавшего в проеме двери человека. И понял человек, что если не соберет в себе силы, не отползет назад и не закроет двери – останется он так лежать навсегда или по крайней мере до возвращения товарищей. И развернулся неуклюже Добрынин, чувствуя странную скованность своего тела, развернулся и отполз, после чего притянул двери к себе, запирая их.
А за дверью, за окном, за стенами дома по-прежнему завывала пурга, в завываниях которой прозвучало несколько раз лошадиное ржание, прозвучало и пропало.
Понемногу приходя в себя, подмятый конем Григорием Павел уселся за стол, мрачно уставившись на два заветных сухарика. Нет, отношение его к этим сухарям не изменилось. Изменилось что-то в его жизни. Изменилось жестко и в общем-то не только что, не с побегом коня, а чуть раньше, в момент, который нельзя было сейчас определить.
В доме стало намного холоднее, но Павел не шел к печке греть руки. Он снова думал о том, что все происходящее с ним в этом месте – настоящая борьба за жизнь с невидимым врагом, которым сейчас была природа. И вот, думая о врагах и помня, что жизнь – это и есть борьба, понимал Добрынин, что все самое трудное, вплоть до его смерти, еще впереди, если он, конечно, переживет эту пургу. Он снова сходил за дровами, чуть не поломав ногу, спрыгивая с самолета в непрозрачное снежное месиво с тяжелой охапкой поленьев в руках. Снова растрощил поленья топором, снова посидел возле печки, отогревая руки. Снова лег спать на полу у печки, придвинувшись к ее разгоряченному огнем металлу ближе обычного. И заснул, заснул тяжело, ощущая невероятно сильное притяжение земли. Это притяжение, казалось, хотело вдавить Добрынина в землю, втянуть его сквозь мерзлоту Севера, всосать или вжевать его в самый центр, в огненное ядро, составляющее вечно бьющееся и бурлящее сердце Родины. И вот, уже «занырнув» в то состояние сна, когда все кажущееся становится реальным, ощутил Добрынин, как проваливается его тело вниз, в темную, густую, как туман, бездну, проваливается и летит с такой скоростью, что свистит в ушах. А рядом с ним летит что-то еще, яркое до рези в глазах и довольно большое. Летит сорвавшаяся с неба звезда, и как-то так получается, что если попробует на нее посмотреть падающий Добрынин, становится ему невыносимо жарко, и он, используя только желание свое, а может быть, только мысль о желании, отлетает чуть-чуть в сторону, но все равно летят они вместе, почти рядом, вниз. И нет конца этому полету. Да и не хочется Добрынину упасть. Страшно ему упасть. Уж лучше лететь бесконечно. И вот летит он и замечает, что звезда начинает тускнеть, и через какое-то время загасает она, и уже тлеющий свет чего-то большого, летящего рядом виден Добрынину. И от этого становится Павлу холодно, и он, опять же используя какую-то свою силу, приближается на лету к этой умирающей звезде, приближается и дотрагивается до нее рукой. И пальцы ощущают холодный и не совсем гладкий камень, летящий рядом. А в ушах все еще свистит и завывает, и бесконечное это падение начинает утомлять Добрынина, и, утомившись чувственно, перестает он бояться и не обращает внимания на холод, обволакивающий его. На смену всем чувствам приходит безразличие, и уже совершенно все равно Добрынину: упадет он или продолжит проваливаться в неизвестное, которое может оказаться всего лишь его и всей страны будущим, будущим темным и бесконечным, наполненным летящими рядом с людьми вниз погасшими каменьями звезд.
Глава 14
Во вторую ночь дороги к Новым Палестинам идущие задумались о пище, но только дезертир, тот, что первым предложил всем и двум красноармейцам сигануть за борт машины, заговорил об этом вслух и достаточно серьезно.
– Куда б ни шел, а первым делом живот набить надо хоть чем! – сказал он.
Согласиться с этим согласились, однако же согласием сыт не будешь. И тут два красноармейца, уже, конечно, бывшие или по-иному сказать – беглые, проявили армейскую смекалку. Вызвались они добраться втихую до ближнего по дороге села и набрать там провианту от крестьян известным им способом.
На том и продолжили они свой ночной путь.
А сверху светили звезды, большие и малые, яркие и тусклые, и все у них, у звезд, было как у людей. И, возможно, рас и национальностей они были разных, и верою они, может быть, были различны и из-за того светили по-разному. И там, среди них, неяркая и ничем на небе не выдающаяся, но с огромною внутреннею магнетическою силою, совсем как человек русский, светила звезда по имени Архипка, светила и звала к себе, чтобы каждый, пошедший за нею, оказался на полпути в месте, о котором всякий на земле мечтает во снах и в жизни обычной.
А среди них, этих толп звездных, прохаживалась четверть луны, как конный милиционер посреди уличного многоголосья и безобразия. И точно вроде видно было идущим, как звезды, около которых эта лунная четверть оказывалась, светить начинали ровно и как бы охотнее, словно из-под палки или под надзором хорошего, но строгого небесного мастерового. Это и ангел заметил, шедший молча и в мыслях живущий ожиданием их входа в желанное место.
Ночная птица иногда пролетала над ними, издавая звуки загадочные и потусторонние. Что-то еще шумело в ночной природе, но шум этот был мелкий и безвредный.
– Огонек тама! – радостно воскликнул вдруг беглый колхозник, впереди шедший. Воскликнул так, что каждый вздрогнул, потому что каждый о чем-то своем потаенном думал, а не о самой дороге, по которой их ноги ступали.
– Где? – спросил, вглядываясь в равно темные стороны, красноармеец, обломавший ружье.
– Да вон, там! – указал рукою беглый колхозник.
Красноармеец пригляделся и действительно увидел тускловатый, послабее даже какой-нибудь едва видимой звезды, огонек.
Остальные тут же сгрудились за спиною у красноармейца. И тоже увидели тот огонек.
– Надо поближе подойти, а там мы уж и провианту раздобудем! – твердо пообещал бывший красноармеец.
Двинулись тогда все к этому огоньку, и уже не думали они о чем-то потаенном, а вполне человеческие мысли о пище занимали их головы. Разве что ангел о пище не думал, хотя есть и хотелось. А думал он совсем о другом. Думал он о том, как легко человек отказывается от предписанного ему пути, чтобы пойти к такому месту, где возможно по справедливости жить. И мысли эти не могли его не радовать.
Вскоре в синеватой ночной темноте различимы стали первые заборы спящего села. Там, перед этими заборами, и остались все, кроме двух беглых красноармейцев, пошедших в самое село за провиантом.
– Ну че, ангел, – зашептал в тишине первый дезертир, что был в «сарафанной» сорочке. – Рассказал бы нам что о Рае. А? Кто тебя знает, может, ты и действительно не чокнутый? Чокнутые, они без умолку болтают разное, а ты все молчишь, будто на самом деле что знаешь!
Удивился этим словам ангел, но удивился тоже молча.
– А что вам рассказать? – спросил он после короткого обдумывания.
– Ну, к примеру, что там едят? – предложил вопрос беглый колхозник.
– Паляницу белую едят и молоком запивают, – припомнил ангел.
– Парным молоком? – уточнил дезертир.
– Наверно.
– Ну а мясо?
– Мясо? Нет, мясо не едят, – сказал ангел.
Тут же у дезертира и колхозника пропал интерес к райской еде. Они замолчали и стали ждать красноармейцев с добытым в селе провиантом.
Тишину разрушил собачий лай, и тут же все собаки села соединились в звонком хоре.
Испугавшись, ангел, дезертир и беглый колхозник опустились на корточки и тревожно прислушались к лаю.
В окнах ближайшей избы загорелся огонек света.
Дезертир прилип к этому огоньку взглядом и не двигался.
И вдруг послышалось, как где-то хлопнула дверь. Потом еще один огонек пробился сквозь ветви деревьев чьего-то садика, и снова хлопнула дверь, потом скрипнул ржавым звуком засов, на какой обычно запираются ворота. Дезертир и колхозник привстали, тревожно глядя на село, которое на их глазах будто бы просыпалось или же просто ерзало во сне, как огромный человек, сопело и покряхтывало.
– Э-э-э, лишь бы пронесло! – нервничал дезертир. – Уж лучше мякины поесть, чем под конвоем идти…
– Т-с-с! – зашипел на него беглый колхозник.
Все трое слушали уходящую тишину, но тишина эта словно бы приподнялась над селом и как могла приглушала возникшие в ночи шумы. Село, словно огромный спящий человек, бормотало во сне своем, дышало сквозняками, двигая окошками и дверьми. И все больше огоньков зажигалось в избах под лай собачьего хора. И вот уже какая-то дворняга завыла жалостно, словно сапогом ее пнул хозяин. И этот вой, так же, как раньше лай, подхватили еще несколько собак, и приподнялась тишина еще повыше над селом, пропуская собачий вой к звездам.
– Че-то там не то, – прошептал беглый колхозник. – Не к добру…
Ангел и дезертир не ответили.
Прошло еще какое-то время, и успела четверть луны пройти меж двух звезд.
Чьи-то шаги послышались, и тут же замерли трое ожидавших, не зная, кто это идет.
– Эй! – донесся вроде бы знакомый всем троим шепот.
– Ты кто? – так же шепотом спросил невидимого дезертир.
– Да эт я, Трофим… там такое дело… эти провиант дают, но говорят, чтобы мы их с собою туда, в эти Палестины брали…
Беглый колхозник почесал затылок.
– Ну а сколько там этих, что идти хотят? – спросил он.
– Да, почитай, все село, окромя председателя колхоза и двух партийных, которые спят и потому ничего не знают, – ответил бывший красноармеец Трофим.
Колхозник замолчал, задумавшись глубоко и трудно.
– А че, провианту они много возьмут? – поинтересовался дезертир.
– Да всю свою скотину, она ж теперь как бы ничья, колхозная…
– Ну, слышь, Архипка, пускай идут! Веселей будет! – обратился дезертир ко все еще думавшему беглому колхознику.
– А я что?! Пусть идут, – проговорил беглый колхозник усталым голосом.
– Ну, я тогда пойду, Федьке об этом скажу и этим, – сказал Трофим, и снова послышались его шаги.
– Только пусть они тихо там! – полукрикнул негромко беглый колхозник вслед ушедшему бывшему красноармейцу.
Ангел встал на ноги и посмотрел на село. Показалось ему, что во всех избах горел свет.
«Неужели, – думал он, – все вот так бросят дома и пойдут вместе с ними в места вечной справедливости? Неужели может быть такое в стране, жители которой после смерти в Рай не попадают?»
А беглый колхозник тем временем решил, что надобно им отойти подальше от первого забора и подождать тех, кто с ними пойдет, уже за селом. Так и сделали. Забрались на ближний холм-горбок и там уселись на траве в ожидании продолжения пути.
Вскоре приблизился и хорошо слышимым стал шум со стороны села, а после этого и глазу стало видно, как что-то большое и серое медленно ползет в их сторону.
Ангел даже испугался, подумав, что тут без дьявола не обошлось. Однако все это были лишь люди со своим скарбом, да животные домашние, копыта и морды которых были обвязаны тряпками во избежание шума. Лица людей рассмотреть было трудно, да и не пытался это делать ни ангел, ни дезертир, ни беглый колхозник, знавший путеуказующую звезду. Съели они быстренько хлебца с маслом, которые им два красноармейца, Федька и Трофим, передали, а потом уже все вместе за звездою тронулись.
Шли долго, почти до рассвета. Иногда посреди поля оглядывался ангел посмотреть, сколько за ним народу идет, и видел, что много. Шли все молча, и только иногда кто-то из присоединившихся вполголоса ругал свою скотину, вдруг почему-то заупрямившуюся, и стегал ее чем-то в темноте невидимым: или плеткой, или просто веткой оголенной.
– Стой! – скомандовал беглый колхозник, когда небо с одного краю засветилось неночными красками. – Тута переждем!
Было это в лесу. Все шедшие поусаживались на земле, развязали котомки и узелки, стали отдыхать и перекусывать. Бабки и женщины потянулись руками к коровам – молочка захотелось. Тут же и дойка началась. Кто-то из мужиков самогонки вытащил и стал ходить среди присевших, спрашивая, кто их всех в Новые Палестины ведет. Так дошел он до дезертира, который ткнул пальцем на беглого колхозника, сказав: «А вон этот, Архипка наш, ведет». Тогда мужик присел рядом.
– Давай, Архипка, выпьем на дорожку! – сказал.
– Не Архипка я, а Степан! – проговорил беглый колхозник, однако сразу же взял у мужика бутыль и отхлебнул несколько глотков из удивительно широкого горлышка.
– А мне неважно, Архип ты али Степан, – заговорил теперь мужик, прикладываясь к бутыли и делая маленькие глотки. – Мне важно, что есть такой человек, что может всех нас вывести отседова!
Ангел сидел рядом и краем уха слушал разговор.
Светало. Гасли звезды, покрываемые более ярким солнечным светом. Щебетала природа на разные птичьи голоса. И, как ни странно, человеческие голоса тоже хорошо и плавно вплетались в природные шумы, и речь теряла свою членораздельность и понятливость, превращаясь в что-то обозначавшие звуки, отличимые большей частью интонациями и не такие разнообразные, как слова и буквы, произнесенные раздельно.
Ангел вдруг заметил недалеко от себя светловолосую девушку, занятую необычным для сельских жителей занятием – она просматривала какие-то книги, расскладывая их прямо на траве без всякой подстилки. Видно, он так на нее смотрел, что и она почувствовала взгляд, и тоже посмотрела на него, улыбнулась смущенно и снова вернулась к книгам, которые тут же сложила в стопочку и перевязала несколько раз бечевкой.
Воздух прогревался под солнцем, и можно было ощутить, как испаряется с земли ночная влага. Некоторые осмелевшие лесные птицы уже не пели, а кричали, да и люди, отдыхавшие после ночной дороги в лесу, говорили теперь, при ярком солнечном свете, громче, так, словно разговаривали они стоя далеко друг от друга.
Глава 15
Когда закончилась пурга – Добрынин не знал. Может быть, пока он спал, лежа на полу возле разгоряченной печки-буржуйки, может быть, до того. Просто в ушах у него постоянно гудело, завывало, и он не то, чтобы привык к этому, но просто устал обращать внимание на слуховую сторону жизни. И вдруг стало тихо. Хотя тихо наверняка стало раньше, а в тот момент именно вдруг стало тихо в ушах у Добрынина, и он, не понимая, куда исчез шум, поднялся, зажег керосиновую лампу, наклонился к темному окну. Беспокойство и непонимание сменилось радостью – кончилась пурга, а значит теперь наверняка вернутся летчик и Федор, оставшиеся, наверно, пережидать стихию на военном складе. Кончилась пурга, и значит приедет за ним обещанный комсомолец Цыбульник и отвезет его в город, где начнется наконец его служение Родине, где он сможет по-настоящему работать, на совесть и от души.