Волжане: Поветлужье. Ветлужцы. Ветлужская Правда (сборник)

«Вот он я, пригожусь, если тебе дела муромские или другие какие интересны будут».

Слепень задергался, но, поняв, что ему скоро будет все равно, знают вокруг про его дела или нет, утих.

После этих монологов Трофим Игнатьич повернулся к выборным и гостям:

– Желаете ли выслушать отроковицу, что пошибанию подвергли? Девицу ту не успели ссильничать, о том реку при всех. Однако пытался купец сей это сделать, и следы от его кулаков да ногтей по всему телу ее, а про обещания с ней это сотворить все вы слышали. И от того ныне она не в себе до конца, не помнит, что на ушкуе с ней творили. Не поспели бы мы вовремя – вскоре на дне речном вместе с отроком лежала бы. А послухами, что следы на ней видели, позвать могу лекаря нашего да знахарку отяцкую Юбер Чабъя. Они смотрели девицу сию и подтвердить все сказанное могут… Весомая же вина купеческая – что стрелы он спустил на нас, иначе виру малую стребовали бы мы за девицу да за слова позорящие. Ныне же, приговорите вы кого из ушкуйников, так смерти их предам.

Выборные отказались звать Радку – все было ясно. Они поднялись и огласили свой приговор.

«Виновны все, кроме Мокши, а как наказать их, и надо ли щадить кого, про то воевода пусть думает».

Гости тоже согласились с их вердиктом. Лаймыр же добавил про новгородцев: «лицом пригожи – душою дрянь».

Воевода молча выслушал, что-то обсудил со стоявшим одесную полусотником и повернулся к честному собранию:

– Вот что, люди добрые, слушайте и не сказывайте после, что не слышали. Купца Онуфрия я к самой низкой казни приговариваю: удавить его, как прямо повинного в пошибании, а также умышлении словом и делом против обшества нашего. Имущество его отойдет общине за такие его грехи. А раненым да девице пострадавшей выделим мы сами оттуда. И так будет со всеми, кто любого из нас обидит, покуда силы у нас хватит спросить за то. Мокша судом оправдан, и волен идти куда вздумается, однако за спасение отроков наших может гостить у нас невозбранно. Остальных же новгородцев приговариваю я к усекновению головы, но… один есть у них раскаявшийся. Коли возьмет он на себя удавление и усекновение остальных, то волен идти куда вздумается сей же час. У нас же оставаться ему невместно будет. Согласен ли ты, вой?

Вскинувший голову новгородец побледнел, осознав, что не все пошло так, как он рассчитывал. Даже шрам на щеке смотрелся белой шелковой ниточкой на светлом холсте. Однако, сглотнув, он замотал головой, отказавшись.

Трофим Игнатьич удовлетворенно кивнул каким-то своим мыслям и продолжил.

– А коли в отказ пошел, то жизнь ему я сохраню, потому что поступил он, как воину подобает по отношению к соратникам своим. Но быть ему холопом нашим до скончания его века, коли не надумаем ничего другого. И вольны его продать куда вздумается, поскольку… – воевода споткнулся в своей речи, посмотрев на полусотника, однако все-таки договорил, с трудом протолкнув слова: – Поскольку холопов держать невместно среди нас считаю. И надо их после года трудов или освободить, или продать в полуденные страны, коли грехи их тяжки. А приговор сей надлежит исполнить дружинным нашим. А поелику откажутся они, полусотник сам на себя возьмет его исполнение.

На пажити пронесся шум, и воевода повысил голос.

– До люда переяславского и отяцкого довести еще одно хочу! Все, что есть на ушкуе из зерна или другого пропитания, поделено будет меж общинниками нашими… за вычетом того, что на сев или на прокорм зимний отложено будет. Засим сей копный суд оконченным считаю.

* * *

– Что пригорюнился, полусотник? Или мыслишь, я тебя в грязь мордой сунул? Видать, отказались твои дружинные приговор мой исполнять… Сам белые ручки свои пачкал!

Воевода подсел на лавку около дружинной избы, где опять собралась неразлучная троица да Петр, тихонько сидевший прикрыв глаза и будто бы не обращающий внимания на завязавшийся разговор.

– Да я и не предлагал, – задумчиво ответил Иван. – Сам привел в исполнение. Негоже других грязным делом заставлять заниматься, особенно ныне. А мордой сунул ты меня правильно, а то я больно белый да пушистый стал, смотреть тошно. А что пригорюнился я, так то верно – тяжко связанных жизни лишать.

– Эк… А мне мнилось, возопишь ты и правду искать кинешься. В вину мне поставишь, что принижаю достоинство твое. Опять ты меня удивил, – вскинул брови воевода.

– Думаешь слишком хорошо обо мне… Я ведь чуть не отпустил одного из новгородцев. Один тупо принял свою судьбинушку, молча подошел, голову склонил… Другой кричал, грозился карами земными и небесными, если живота его лишу, под конец слюной изошел, на визг перейдя… А третий – тот жалостливо так попросил крестик нательный матушке передать да монетку золотую, что в пояске у него при обыске не нашли. Одна, мол, она младших сестричек его поднимает, по миру пойдут они без него. По бедности великой он и к Слепню нанялся.

– И ослобонил бы его, – махнул рукой Трофим. – Мыслишь, кару на тебя наложил бы какую? От кого другого не стерпел бы, а от тебя… как-то привычно стало мне, что волен ты во многих поступках своих. Да и обида на ушкуйников прошла, тем паче главный обидчик в петле раскачивается.

– И освободил бы, хотя и не мыслил сие для себя без наказания. – Иван растер лицо ладонями, прогоняя усталость и напряжение последних часов. – Да увидел вдруг, как на этого третьего охолопленный новгородец смотрит брезгливо так. Отзываю его в сторону, спрашиваю – чего это он? Молчит, взгляд отводит. Ну ладно, за Мокшей посылаю, с того спрос веду поодаль. Оказывается, этот обездоленный как раз и тащил Радку на ушкуй да похохатывал над тем. Кинул я взгляд назад невзначай, пока он думал, что не вижу я. И такой ненавистью меня мельком обожгло, что едва не вывернуло меня… В общем, удавил я его.

– Хм-м… а холоп-то новый не столь отвратен, как погляжу, да и соображение имеет. Прав ты был, спросив проверку ему учинить. И как заметил, что знак он мне подал?

– Того кивка слепой не заметил бы. И спаси Бог тебя за то, что давнее обещание выполнил.

– Про холопов? Так я только мысли свои довел до общины, что не вижу нужды в них. Истину ты при первой встрече сказывал. Стеречь их надобно, да и удар в спину получить всегда можно. Холопы сплошь из воев ныне нам попадаются.

– Это ты просто еще не домыслил, к чему речь твоя привести может. Вот когда поймешь, тогда удивишься, – печально улыбнулся Иван.

– До сей поры не пойму, зачем ты те слова с меня вытребовал…

– Узнаешь, да не на сей год и не на следующий. Слово твое – не птаха, а целая стая! Сначала ты от холопства откажешься, потом к тебе люд холопский бежать начнет, а потом…

– Далее можешь не сказывать, – досадливо крякнул воевода. – Войной рати княжеские на нас пойдут за этими беглыми холопами! Только пустословишь ты. Беглых не примем мы и хозяевам их возвернем обратно.

– Почему? В холопах иной раз вольные люди оказываются. Пойдет какой князь соседнего воевать, возьмет на копье городишко евойный, да всех его жителей к себе на землю осадит. За что им такое? – саркастически вопросил Иван. – По мне, так леса тут бескрайние, слона спрятать можно… Зверь это такой, поболее медведя раз в десять, в полуденных странах водится… Да не пытаюсь я зубы заговорить, не смотри так! Никто на конфликт тебя не толкает с князьями! Но и заворачивать беглых людишек не надо бы. Спроса от них требовать не станешь – так никто и лжи не утворит…

В разговор, наконец, вступил Радимир, посетовавший сначала на боль в спине, а потом попенявший Ивану, что тот все более о грядущем беспокоится: нет бы насущные проблемы его волновали.

– Все ты про княжескую власть худое толкуешь, а не поймешь, что без нее не было бы Руси. Изрубили бы друг друга по причине ссор своих.

– Нет, неверно ты понимаешь слова мои, – категорически замотал головой Иван. – Если бы отрицал я все хорошее, то глупцом был бы. Всякая власть плоха по сравнению с тем, чего люди от нее хотят. Княжеская или другая какая. Даже был бы един князь на всю Русь, и не было бы усобиц, все равно от глупости или лености его или детей евойных не уберечься. Сдерживать его кто-то должен или направлять – нужен совет при нем из малого числа людей, кто бы законы вершил и через которых сам князь не мог бы переступить.

– От что ты замыслил… Это как божью власть сковать препонами? Богохульствуешь ты, Иван… – повысил голос Радимир.

– А что, до христианства на Руси князей не было? Или от других богов власть вы признаете? Или вече новгородское не препона для князей? Кто слова такие про божью власть в уста ваши вкладывать начал?

На заданные полусотником вопросы никто из присутствующих не смог сразу ответить. Даже Петр оторвался от дремоты и стал задумчиво разглаживать бороду.

– А совет при князьях из старших бояр набирается, они ему помощники в делах его, вот тебе и препона твоя, – перевел разговор со столь опасной темы воевода.

– Не препона это, князь их не всегда и слушать будет, да и те иной раз о своих только делах пекутся, – покачал головой Иван.

– А как же иначе? – недоуменно вопросил Трофим. – Всяк о себе вначале печется, аще кто токмо о других, так то святые или с головой у них не в порядке.

– Не про то я, а про разные силы, которые сдерживать друг друга должны, чтобы каждый на Руси защиту имел! Те же советы при местной власти можно создать, чьи законы даже князю не отменить!

– Хочешь власти полной для советов местных? – недоуменно посмотрел на своего полусотника воевода.

– Тьфу… – аж сплюнул от огорчения полусотник, поняв, до чего он договорился. – Там видно будет, как назвать, лишь бы работало, а уж полной власти им не надо точно. Скажите лучше, что там о муромских делах новгородец поведал? Говорили ужо?

– Пустое там, сговаривался он с татями девок муромских хитить, да булгарцам их продавать, – взял слово Петр. – Насмотрелся на рынках невольничьих, какие цены за наших полонянников ломят, вот и возжелал легкой наживы. Ну, да теперь сему не бывать.

– А что, много ли там наших продают? – угрюмо поинтересовался Иван.

– Не он один сей промысел учинять вздумал – издревле свозят туда товар живой. А в последнее время все только об этом и говорят. Купцы билярские по сию пору слюной захлебываются, вспоминая, как после разорения Суздали великое множество полона приведено было… Эк тебя ломает, Иван, – поглядел на того Петр. – Да это не только они учиняют. И наши князья себе невольных людишек после походов на Булгарию приводят.

– Ничего, отольются кошке мышкины слезки… – скрипнул зубами Иван. – Придет время, и пощиплем торговцев этих.

– К первому и второе деяние ты задумал, – покачал головой Радимир. – Не только беглых хочешь привечать… Слов не найду я, дабы отвратить тебя полон освобождать. Дело то богоугодное, но уж зело опасное. Не для тебя, для других! Один раз оступишься, и поселениям нашим конец придет, а мы все живота своего лишимся. На полоне же столь людей властных кормится…

– Да я не тороплюсь с этим… А что везли еще ушкуйники, кроме хлеба?

– Золотишка в мошне было чуть, – стал неторопливо загибать пальцы старец, – но все на прокорм новой веси пойдет. Без огородов да посевов отяки остались, на наше слово лишь полагаясь, что прокормим их. Пряности да соль есть. Листы бумаги из хлопка, да остальное по мелочи: иголки да нитки, малые отрезы шелка… В основном гружен ушкуй рожью, пшеницей да крупой, что греки при монастырях взращивают. Мнится мне, торопился он в Заволочье товар сей сбыть, а там подельников прихватил бы да в Муром подался промыслом греховным заниматься.

– И что с зерном делать собрались? – навострил уши Иван.

– То у воеводы спрашивай, ему сие действо заповедано.

– По общинникам пряности да пшеницу раздам, как Никифор все обсчитает, гх-хм… – прочистил горло Трофим. – Пшеницу ведь заморозками бьет в этих местах. А рожь добрая, на посев оставим, да в запас на зиму уйдет. Весь прибыток сызнова – брони воинские, мечи да луки боевые.

– А что за крупа та, много ли ее? Это не гречка ли, раз греки выращивают? – проигнорировал полусотник упоминание о воинских доспехах.

– И так ее зовут. Добрая каша с нее получается, да выход с посева малый идет. Сеяли мы ее в Переяславле, одна морока.

– Вот те, бабушка, и Юрьев день, – обрадовался Иван. – Не там сеяли! Сами не понимаете, какое богатство в руки идет. На черноземах ваших она и не стала бы расти, как пшеничка, а тут, на песчаных почвах, самое оно. Да и на старых торфяниках хорошо в рост идет, а также на чащобных полянах и на новых полях. Сорняков гречиха не боится, вычищает от них поле. За ней хорошо хлеб сажать! Да ее так и вводят в четырехпольный севооборот – удобренный пар, рожь, гречиха, а далее овес или озимая рожь…

– Чудные слова ты баешь, да и сеете вы как-то не по-людски, – встрепенулся Радимир. – Но глаголешь ты зело полезное большей частью. Ну-ка, все мне сей миг обскажи.

– Это тебе с Вячеславом объясняться надо, – открестился полусотник, выставив ладони. – Он не только лечением занимался, а и скот разводил, и сеял что-то. Знаю только, что от такого сева с чередованием зерна большой прибыток идет. А насчет гречихи еще главное скажу. Во-первых, гречневая крупа долго хранится, не киснет, в отличие от того же пшена. Запасы делать можно. А во-вторых, и этому я как раз обрадовался, гречиха – медонос. Пчелы с нее кормятся, меда много берут. И само растение они опыляют… Ну, пыльцу на цветках перемешивают! От этого урожай с гречихи повышается в два-три раза! А пчелы – это что? Правильно, мед и воск, а значит, куны, ногаты, резаны, гривны… Я уж не говорю, что лекарь наш с пчел да гречихи лекарств множество наделает. Он про то должен знать. А уж как доски пойдут, наколотим ульев… ну, это борти, сколоченные для пчел. Туда рои пчелиные селить можно, и пасека получится. Как пастбище для скота, только пчелы на гречихе пастись будут.

Иван улыбнулся своему сравнению и замолчал.

– От, сызнова навалил нам чудес всяческих, – всплеснул руками воевода. – Деваться от них некуда… Ты, Радимир, Никифора возьми да с лекарем нашим поговори. Коли польза от того сева будет, так и попробуем по-новому. И про борти, что на пастбище пчелиное выставляться будут, с людинами потолкуй. Кто возьмется из них за дело сие на тот год? Ныне, мнится мне, поздновато будет творить его…

– Добре, – согласился Радимир и свернул разговоры. – Мнится мне, черемис наш от Ишея идет.

– Ужо и нашим кличешь? – спросил старца воевода.

– Закваска в нем правильная, – ответил тот. – Не чурается ни старого, ни малого. За весло не гнушается взяться, ум живой, взгляд зоркий…

– Так то и против нас направить можно, – подметил Иван. – Не забыли еще деяния князька черемисского, надеюсь? Да и к лодьям нашим любопытство имеет.

– Перемолвился я с ним опосля суда копного, – махнул рукой старец. – Торговлей живет, а в хитрословии не был замечен мною. За столом к нему присмотримся поближе – может, и выплывет по вопросам его, подсыл ли он кугуза…

Черемис приблизился и старец обернулся к нему.

– Лаймыр, не проголодался ли ты? На реке, да за работой, время быстро летит, – съязвил Радимир подходящему черемису по поводу того, что за последние два часа тот излазил лодьи переяславцев вдоль и поперек. – Согласишься ли со своими родичами трапезу нашу разделить?

– Виш омсам огыт поч[15]. Ты ломишься в открытую дверь, Радимир, – улыбнулся черемис. – Я готов и лапоть сжевать сей миг.

– Жареный, да с маслом, так и старый лапоть можно съесть, – уел наконец того Радимир, отчего оба они осклабились, донельзя довольные своей словесной баталией.

Глава 20

Трудовые будни

Тонкая рука потянулась к свету и неосторожным движением задела край столешницы, стоявшей впритык к потемневшей от дыма бревенчатой стене. Огонек догорающей лучины затрепетал, отразился от стоящей под ней плошки с дрожащей водой и заплясал на неровном потолке.

Пальцы сомкнулись на кончике щепочки, и свет растворился в сумраке, оставив вместо себя бледное подобие из лунных лучей, заглядывающих в горницу из небольшого оконца под крышей.

– Ты спишь? – понесся еле тихий шепот в дальний угол комнаты.

– Нет, – отозвался сумрак, приглушенный мягким ворсом овчинного полушубка, кинутого на тесаные доски лавки.

– Расскажи, – понеслось опять в мягкой тишине.

– О чем? – вопросила темнота, перекликаясь с шелестом забравшегося под дверную щель ночного ветра, принесшего с собой горький запах полыни.

– О сверчке, который живет под третьей справа половицей и каждую ночь не дает тебе уснуть…

Сумрак хмыкнул, коротко вздохнул и отпустил с губ горячий осторожный шепот.

– Он несносный…

– Зато он всегда с нами… и ничто его не заставит уйти и прервать свою цокающую трель.

– Ты говори еще, мне нравится…

– А когда ты засыпаешь, то вздрагиваешь, будто у тебя перехватило дыхание и на мгновение остановилось сердце, а потом сопишь и швыркаешь во сне носом.

– Неправда, не швыркаю я… – тихонько скрипнула лавка под невесомой тяжестью поворачивающегося тела.

– Швыркаешь, швыркаешь, – тихонько хохотнуло из другого угла избы.

– Может, оттого, что по носу меня ударили, и горбинка появилась. Егда заживут все болячки мои на теле, то и это пройдет. А покуда буду назло тебе швыркать…

– Ну, вот! Опять твое «егда». Уже вроде научилась говорить как я, а потом опять «сказывать, баять, ажно»…

– Ну а твои родичи? – лавка протестующе скрипнула из-за приподнявшегося на локте тела. – Вечор внимала им, бают как мы… А вот скажи, зачем ты меня своим словам учишь?

– Хочется… А ты днесь разговорчивая.

– А днесь по-вашему как? Забыла…

– Сегодня… Но мне по-вашему больше нравится…

– Разговорчивая… Но лишь кто пытается выспросить, как я да что, так меня мутить начинает и язык немеет…

– Ништо, все пройдет! – торопливый шепот раздвинул сумрак. – Ты давеча совсем молчала, только «да» и «нет» говорила, а теперь оживать начинаешь…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Досчаник (дощаник) – плоскодонное палубное судно, использовавшееся главным образом для транспортных целей на большинстве рек. Впервые появились в древнем Новгороде в XII–XIV вв. Строились полностью из досок и не имели обычной для того времени выдолбленной из дерева основы. Насад – небольшое речное плоскодонное беспалубное деревянное судно, обшивка корпуса которого образована путем насадки досок продольными кромками на специальные шипы. Подобную обшивку (без напуска досок друг на друга) принято называть обшивкой вгладь. Суда, обшитые внакрой (с некоторым напуском досок), назывались набойными.

2

Мергель – известковая глина.

3

Плинфа – название плоского кирпича в старину.

4

Кигикать (южн. русск.) – звукоподражательное: кричать птицею.

5

Крица – губчатая железная болванка с включениями примесей и шлака, полученная из железной руды, для дальнейшей кузнечной обработки.

6

Ярунок – угольник, состоящий из двух пластинок, соединенных под углом в 45°. Отволока – простонародное плотницкое приспособление для нанесения прямых линий.

7

Нipericaceae – зверобой.

8

Мatricaria recutita – ромашка аптечная.

9

Кара-Идель – Волга от истока до устья Камы.

10

Уллань – вниз (удмурт.).

11

Бык (строит.) – промежуточная между береговыми устоями опора мостовых арок, ферм, балок, сводов и проч.

12

Любящие мудрость – философы.

13

Имеется в виду сын Владимира Мономаха, будущий Юрий Долгорукий.

14

Будь здоров, родич. (У черемисов было принято приветствовать как родственника незнакомого человека.)

15

Открытую дверь не открывают (черем.).