Фигурки на стене

– А почему нельзя туда ходить? – спросил, помню, кто-то из детей. А в ответ ему прилетело лишь суровое и не предполагающее оговорок: «Я так сказала, а значит, туда ходить строго-настрого запрещено, ясно вам? Больше и слышать об этом не хочу!» Это была серьезная и бескомпромиссная женщина, которая одним своим видом внушала страх каждому, на кого посмотрит без улыбки. Может, все дело в ее необъятных габаритах и грубом баритоне. Она была, наверное, самой старшей из всех работниц санатория, потому и показалась всем нам – не уверен насчет остальных, но мне-то уж точно – самой грозной и опасной среди прочих надзирателей. Да, мы считали этих тетенек именно надзирателями, как при тюремных порядках. А эта Татьяна Витальевна была их предводителем – заведующей хозяйственной частью всего комплекса, как я позже понял. Может, я и сразу слышал это определение, но явно не запомнил его с первого раза, да и не понимал, что это, собственно, означает; и не все ли равно восьмилетнему ребятенку?

После отбоя Валик, сосед по койке, рассказывал мне и еще двум мальчикам, которых поселили к нам, что здесь еще куда ни шло с распределением детей по комнатам, ведь в других лагерях, где им приходилось отбывать срок, как они выражались – смешно звучит, да, но что-то в этом есть, – все койки располагались в одной огромной комнате. Человек так по тридцать, а то и больше, спали кучей. Точнее, их заставляли спать, но кто же в таком возрасте любит тихий час? Верно, никто! А с наступлением ночи все становилось еще хуже. И воспитателям приходилось их мотивировать всякими вкусняшками или разнообразными особыми развлечениями на предстоящий день, которыми, в чем они упорно убеждали мальцов, чествуют только самых послушных и смиренных, подчиняющихся местным порядкам ребят. Ничего действительно особенного им не предлагали, конечно же, но таковой была политика учреждения: они ведут себя хорошо, за это их балуют всякими ништяками, а если плохо, то все равно балуют, но говорят, что могло быть и лучше, потрудись они соответствовать общепринятому мнению и ожиданиям.

Наш же распорядок дня в «Жемчужном» регулировался самой Валентиной Федоровной. Она каждое утро, сразу за тем, как нас будила Матвеева – так мы называли одну из ночных дежурных женщин, следивших за порядком, пока мы спим, – приносила деревянную доску, на которой схематически расписывала то, что считала планом на день для всего отряда шалопаев, гостей ее лагеря. Рисовала мелком маленьких человечков, сбивая их в веселые группки, дописывала разнообразные фразы, которыми характеризовала род занятий. Например, первые три часа после завтрака мы купаемся, чистим зубы, затем идем на задний двор и делаем зарядку, плавно перетекающую в какую-нибудь общеразвивающую подвижную игру, рассчитанную на противоборства нескольких команд. Соревнования, иными словами. Далее обедаем, два часа спим, потом получаем по паре печений с чаем и еще два или три часа свободного времени на свои личные интересы. Каждое утро она выдумывала что-то новое, или нам так казалось (вполне возможно, что график был расписан заранее, а весь спектр разнообразий основывался на еженедельном повторении одних и тех же планов), потому что скучать нам точно не приходилось.

Всем, кроме меня, совершенно «не такого» мальчика.

Мне неинтересно было проводить время с окружавшими меня детьми. Они все казались какими-то плоскими, скучными, даже глупыми. Разве таким должен быть ребенок? С ними всеми явно что-то было не так. Постоянные странные споры, выяснения. И почему-то в их жизни я не увидел ничего важнее, чем разрешение абсолютно не имеющих смысла задач и вопросов, например, у кого игрушки лучше, у кого смех громче, кто прыгает дальше. Я тоже не научными исследованиями занимался в восемь лет, но все вышеперечисленное и тому подобное находил крайне глупым и бессмысленным. Мне постоянно чего-то не хватало. Каждый час для меня длился днем, а неделя – месяцем томлений и ожиданий конца этого гребаного лета. Я мечтал вернуться домой, увидеть маму, Гарика, пройтись по родным улицам, подышать тем, своим воздухом, который в корне отличался от этого. Чужой воздух душил меня, не позволяя ни на миг забыть, где я нахожусь.

Я тогда осознал, что остро нуждаюсь в компании. Не в пустом окружении, а именно в том человеке, который захочет быть рядом со мной. С которым захочу быть я. С кем мне будет уютно и спокойно. Кто заполнит пустоту и избавит от одиночества.

Каждую ночь, когда все засыпали, я поднимался с койки и тихонько шел к окну, чтоб меня не услышала Матвеева или Галина Николаевна из комнаты дежурной воспитательницы. Я старался вставать еще до наступления темноты, а летом, как известно, солнце заходит намного позже, чем в другие времена года. И смотрел вдаль через два пыльных стекла, в котором иногда мог видеть свое собственное отражение. Протирал его рукавом пижамы и всматривался в догорающие огоньки уходящего вечера на горизонте. Только с одной стороны здания виднелось длинное, чуть ли не бескрайнее море зеленой травы с редкими островками-кустиками, а с обратной расстилалась лесополоса, раздираемая грубой грунтовой дорогой, изрядно размываемой водой в дождливые дни.

Лишь спустя пару часов, когда слез в глазах больше не оставалось, я возвращался в койку и почти сразу засыпал.

Так проходил каждый мой день.

Но иногда бывали и светлые деньки.

Как-то утром меня разбудила Матвеева и сказала, что ко мне приехали гости. Я так обрадовался, хотя и не имел представления, кто бы это мог быть. Мне очень хотелось, чтобы тем самым гостем оказался Гарик, но был не менее рад увидеть на заднем дворике Джилл, сидящую на поваленном бревне. Она единственная, кто приехал ко мне за две недели моего пребывания в лагере.

– Санни, малыш! – поднимаясь, выкрикнула она, заметив меня на ступеньках, еще сонного.

Я снял очки и стал потирать глаза, чтобы удостовериться, что мне не привиделось. И хоть о своей радости я ничего не сказал, на моем лице все эмоции четко читались. Не уверен, что меня поразило больше: ее внезапный визит или блеск ее новенького мундира, выданный ей новоиспеченной полицией, переименованной в феврале того года. Нет, я, конечно же, понятия не имел, что такое полиция и какие там реформы принимались на тот период. Для меня ее служба всегда была чем-то супергеройским. И сияние строгих черных туфель в рассветном солнце, подкрадывающемся с горизонта, брюк, облегавших ее изумительную фигуру, затянутую в широкий кожаный ремень с толстой бляхой, для меня казались исключительной вершиной достоинства человека, служившего своей стране; а также лоск темно-синей фланелевой рубашки с погонами неизвестного мне звания. Знаю только, что она была не рядовым служащим, но и не майором каким-нибудь или полковником. Кажется, следователем. Честно говоря, меня это никогда не интересовало, потому я и не пытался разузнать.

– Ну как ты здесь? – спросила Джилл, присев передо мной на корточки.

Она так крепко обняла меня и прижала к себе, что у меня даже дыхание перехватило. Но я готов был больше не дышать и вовсе, только бы она не отпускала. Я понимал, что стоит ей уехать, а это непременно случится уже скоро, ко мне вернется все то же уныние и одиночество, так сильно сковывающее изнутри.

– Ты заберешь меня отсюда? – со слабой надеждой в голосе спросил я, хотя и был совершенно уверен, что это невозможно. Но и не спросить не мог.

– Я тебе фруктов привезла и сладостей, – отвечала Джилл, будто и не услышала моего вопроса. Но она слышала ведь. – Вот, смотри. Ты же любишь их, не так ли, малыш?

– Да, люблю.

– А я была здесь проездом, недалеко. Вот и решила заехать, наведать тебя, узнать, как ты поживаешь. Хотела…

– Мне здесь плохо! – Неожиданно для нас обоих, я взорвался рыданиями. – Я хочу домой. Никто меня не понимает. Мне плохо. Забери меня домой…

– Санни, послушай. – Джилл громко вытолкнула воздух из легких и присела на бревно, похлопывая по нему ладонью рядом с собой. Когда я забрался на него, она продолжила: – Твоей маме очень нелегко сейчас, понимаешь? Твой… твой отчим не тот человек, который будет заботиться о вашем благополучии, но он хотя бы дает крышу над головой и… Мне жаль, правда жаль, что тебе приходится торчать здесь, но это чуть ли не единственная возможность держаться на плаву. Пока ты здесь, Таня может больше работать, чтобы поскорее собрать деньги на…

Мне кажется, она даже не знала, на что мама пытается скопить деньги, а половина из сказанного ею была чистой импровизацией. Но я твердо знал лишь одно: Джилл не стала бы мне врать без причины. Она просто не понимала, каким еще способом можно успокоить восьмилетнего мальчика, который по-детски устал от горького и всепоглощающего одиночества, ребенка, которому совсем не место в этом лагере. За которого все решили заранее. А Джилл… Она всего лишь заботилась обо мне, всегда, бескорыстно, не ожидая ничего взамен. Она была мне одновременно и подругой, и жилеткой, и второй мамой, как и самой сильной опорой. Наравне с Гариком. В детстве я все это воспринимал как данное – пускай и не осознавал всей сути, но старался не злоупотреблять ее добротой и относился к ней искренне и взаимно; насколько мне тогда казалось это возможным с моим уровнем осознания своего окружения.

Будь у нее свои дети, возможно, она бы и смогла найти более подходящие слова для беседы со мной, чтобы объяснить, почему я вынужден находиться здесь, в чужом для меня месте, с чужими людьми и без возможности все это прекратить. Но и будь я хоть чуточку старше, то понял бы все без лишних объяснений. Кажется, фраза «не в то время и не в том месте» к этой ситуации подходит как нельзя лучше.

В тот день я узнал, что мама с отчимом привезли меня на лето в бесплатный санаторий, потому как жить стало почти не за что, нужно было зарабатывать на еду, а следить за ребенком некогда – оба должны работать, хотя в действительности ради этой цели старалась только мама. Но понял я это лишь спустя годы, когда стал постепенно узнавать, что такое жизнь и как с ней бороться.

Мы еще посидели немного, поговорили. Точнее, говорила Джилл, а я вытирал раскрасневшиеся от слез глаза под очками и тихонько всхлипывал.

Вскоре воспитательница позвала меня к завтраку. Все дети уже поднялись, оделись и умылись, ожидая разрешения ворваться в столовую и налететь на чай с заварными пирожными. Джилл провела меня внутрь, передала сменившей ночную дежурную Матвееву воспитательнице, имя которой я так и не смог запомнить, и попросила проводить ее к управляющей зданием санатория Валентине Федоровне. Лишь напоследок присела рядом со мной, обняла, поцеловала в висок и сказала, что постарается еще как-нибудь заглянуть.

Я стоял в прохладном утреннем коридоре, устеленном разноцветной кафельной плиткой, в тапочках и пижаме, с пакетом фруктов и конфет в руке. Чего-то ждал, смотрел на суетившихся детей, пытающихся дотянуться до окошка в двери, ведущей на пищеблок, заглянуть внутрь и узнать, чего прячут за этой непреодолимой для них преградой. Думал о том, что осталось еще каких-то несколько мгновений – и мне придется вновь вернуться в ту же звенящую смехом комнату, в которой, казалось бы, нет недостатков. Но она мне была крайне омерзительна.

Я наблюдал за движением губ Джилл, время от времени изгибающихся в улыбке перед лицом Валентины Федоровны. Они оживленно разговаривали, кивали головами, а затем пожали друг другу руки. Моя подруга, мой личный герой и спаситель передала управляющей визитку со своим номером телефона, сообщив, что та может звонить в любое время, если что-нибудь случится или вдруг возникнут вопросы или трудности. И я был уверен, что это исключительно ради меня. Это вселило некую надежду и придало мне сил.

Следующие несколько ночей я действительно спал намного лучше, чем неделю до визита Джилл. Мне удавалось уснуть почти без лишних, терзающих мыслей. Но вскоре я снова каждую ночь стоял у окна и смотрел через стекло, пытаясь выискать за ним новые узоры, выдаваемые мне воображением, созданные искажением плохого зрения – очки лежали на прикроватной тумбе, – пока вид на поле не сменялся моим собственным размытым отражением, койками и сопящими в них товарищами по сомнительному счастью оказаться в детском летнем лагере «Жемчужный».

В одну из таких ночей, думаю, ближе к полуночи, как мне кажется, я услышал странные звуки, которых точно не должно было быть в это время суток. Все ребята, кроме меня, уже спали, но я отчетливо слышал приглушенный то ли детский смех, то ли плач. Звук искажался расстоянием и преградами. Доносился откуда-то издалека. Я осмотрелся вокруг, в очередной раз убеждаясь, что все спят и ни одна койка моих соседей не пустует, и пошел босыми ногами на звук.

Я почему-то и не подумал, что его могли услышать и все остальные или, по крайней мере, дежурная. Ее комната пускай и находилась в самом конце коридора, но двери всегда были распахнуты и свет никогда не гасился.

Я неслышно приоткрыл дверь нашей спальни и выглянул в наружу. Из комнаты дежурной звучала едва слышная музыка – она слушала радио или какую-то кассету на проигрывателе, – но ее перебивал мягкий детский голосок. Явно с верхнего этажа. Он что-то говорил, но я не мог разобрать слов. И решил подкрасться ближе. Я шел осторожно. Не хотел оступиться и издать какой-либо шум, иначе точно бы получил серьезного нагоняя, сначала от дежурной, а затем и от управляющей.

Когда я подошел к лестнице, голос ребенка стал более отчетливым. Он звал меня по имени, хотел, чтобы я поднялся к нему и поиграл с ним. Я слышал звуки ударяющегося об пол мяча, а мальчик все говорил:

– Санни, мне скучно. Поиграй со мной. Мне так одиноко. Никто ко мне не приходит. Поиграй со мной, пожалуйста, Санни.

Я вновь посмотрел в конец коридора, на яркий размытый свет флуоресцентной лампы в комнате дежурной. Там по-прежнему играла тихая музыка.

– Санни, – снова послышалось сверху, – приходи ко мне. Со мной весело, вот увидишь. Тебе больше не будет грустно и одиноко. Я буду с тобой дружить.

Откуда он знает мое имя? Я не помню, называл ли его кому-нибудь из гостей санатория. Но если он знает мое имя, значит, знает и меня. Как и то, насколько мне тоскливо в этом месте.

– Санни, скорее, – все зазывал меня мальчик.

Я услышал удаляющиеся звуки прыгающего по полу мяча и детский смех. Подумал, что там действительно весело. И шагнул на первую ступеньку, ведущую на третий этаж, лишь в последний раз бросив осторожный взгляд по направлению комнаты дежурной.

Я прошел под лентой и поднялся наверх. Чистый пол второго этажа сменился пыльным, густо затянутым паутиной коридором, уходящим далеко в темноту. Мне стало страшно, потому что я ничего не видел перед собой. Где же мальчик, который звал меня, подумал я и несмело подал голос:

– Эй?

Несколько секунд я ничего не видел, кроме всепоглощающей тьмы, затем из-за двери одной из комнат вышел мальчишка. Лица его я разглядеть не смог – очки я так и оставил на тумбочке в спальне, – но создалось впечатление, будто он напихал фонариков за пазуху. Его футболка и штанишки излучали яркий свет, озаряющий пустынный коридор. Мальчик склонил голову набок и махнул мне рукой, приговаривая:

– Иди сюда, у меня здесь весело. Тебе понравится.

Мне стало интересно, что он может делать тут в такое время и откуда у него фонарики. Чем он таким занимается, что даже воспитатели не знают. Он ушел тайком и забрался сюда один? Что он задумал?

И я шагнул в темноту, идя на яркий свет. Теперь я видел, куда идти. Видел перед собой свет и больше не боялся.

– Дай мне руку, – говорил мальчик, протягивая свою ладонь.

Она светилась точно так же, как и его одежда. Как же он это делает? – думал я.

– Дай и мне эти фонарики, – сказал я и ускорил шаг. – Дай и мне. И я хочу, – сказал я еще громче, уже протягивая к нему руку.

И мальчик потянулся ко мне навстречу.

Наши ладони почти соприкоснулись.

Я уже ощущал тепло, источаемое его светом, падающим на мои пальцы.

Я коснулся его руки.

И все вдруг померкло…

Глава 4

Каким может сложиться мнение о человеке у психолога – пускай он и выбрал профессию, в которой ему приходится ежедневно выслушивать россказни о чужих проблемах, – когда он познакомится со всеми тараканами, населявшими голову этого бедолаги-повествователя? Как он будет смотреть на пациента, когда каждому из этих паразитов пожмет руку, сперва втираясь в доверие, а затем скажет, что готов взяться за психологический дихлофос, чтобы самолично вытравить всех до единого, даже если придется и камня на камне не оставить после себя?

Меня заверили, что отныне общение приобретает дружеские ноты, потому можно говорить все приходящее на ум. И я ощутил это, но по мере того, как вливал в уши девушке свою историю, уверенность меня постепенно оставляла. Я начинал сомневаться, правильно ли делаю, исповедуясь ей. Что она будет думать, глядя на меня, когда узнает всю историю? Отстранится? Пожалеет? Прогонит, сказав, что лечить подобные расстройства не в ее компетенции?

Мне снова стало страшно.

Но нашу беседу – не знаю, к счастью или к горю – в тот день прервали. Точнее, мой монолог. Ирина Сергеевна смиренно, как и подобает хорошему психологу, в чем мне еще предстояло убедиться, слушала и не перебивала меня никакими вопросами и замечаниями. Не спрашивала о моем состоянии, хотя, как мне кажется, я его достаточно красочно передал, как и о поведении воспитательниц, которые должны были более скрупулезно относиться к своей работе. Просто слушала и кое-что конспектировала в блокнотик. Записывать все у нее не было никакой необходимости, потому что каждое мое слово и эмоцию пеленговал диктофон.

В дверь постучались. Пришлось заткнуться. Хотя, сказать честно, от этого я испытал какое-то облегчение даже. Эдакая передышка, позволяющая в должной мере осознать, что я подошел к черте и правда выложу всю эту грязь перед другим человеком; как и возможность понять, насколько сильно стоит открываться, а то завелся и погнал бездумно нести чушь – так мою историю назвал бы любой здравомыслящий человек. Так мне, по крайней мере, казалось.

Затем выслушал извинения ввиду какого-то неотложного дела. Напоследок мы договорились встретиться на следующей неделе, в субботу, в четыре часа вечера. И меня это полностью устроило – неделя на размышления. Ирина Сергеевна хотела услышать финал моей истории, а я – избавиться от жгучего желания его рассказать. Значит, было время, чтобы подготовиться.

На том мы и попрощались.

Она выпроводила меня за дверь, улыбнувшись, как близкому другу, и тут же переключила внимание на белокурую гостью с какими-то картонными папками в руках. Перелистывая многочисленные бумаги, она бросила на меня последний взгляд и погрузилась в работу, а я покинул здание и вышел на ярко освещенный полуденным солнцем тротуар и пошагал к автобусной остановке.

Осень в этом году слишком быстро наступала, сменяя зелень на земле и закаты в небе сплошной ржавчиной. Я надеялся, что смогу наслаждаться теплыми деньками еще хотя бы месяцок, но уже теперь по утрам приходилось надевать кофту, прячась от промозглого ветра. Каждый следующий год все сильнее удивлял своей странностью: лето становится короче, а зимы слякотными и лишенными снега, напоминающими раннюю весну, когда утром асфальт покрыт коркой льда, а к обеду негде ступить, чтобы не погрузиться в кашу из грязи и талого снега по щиколотки.

И люди вокруг все злее и противнее становятся.

А еще этот коронавирус, знаете же? Да кто о нем не слышал в современном мире… Он всех в той или иной мере достал! У нас хоть масочный режим отменили, отчего стало проще понимать эмоции на лицах. До этого живое общение превращалось в нечто похожее на переписку стариков в интернете, где нет ни единого проявления чувств – сплошные сухие слова, которые следует воспринимать именно так, как они были произнесены, не предполагая наличия юмора, доброты или даже какого-либо сарказма. А я не представляю своей жизни без последнего, вот правда. Да что там старики… Я даже с мамой иногда не могу нормально поговорить. Не знай я, как она на самом деле ко мне относится, то ее безэмоциональные сообщения в духе «тебе бы девушку найти» или «вы снова просидели весь день в комнате, не выходя на свежий воздух?» могли бы ввести в заблуждение. Такое вполне можно было расценить как упрек или даже оскорбление, а не заботу, чем оно на самом-таки деле и является.

В попытке заглушить поток мыслей я надел беспроводные наушники и нажал «Play» на экране телефона. Маленькие, но амбициозно мощные динамики тут же принялись вколачивать мне в уши суровый гроулинг вокалиста группы Set for Tomorrow, вопящего что-то нечленораздельное из своей композиции «The New Narrative», так идеально подходящей под мое теперешнее эмоциональное состояние. А следом за ней «Ghost of Me» от UNI/VS, сопровождаемое не то звуками губной гармошки, не то какого-то саксофона. Честно сказать, я совсем не разбираюсь в духовых, но подобное сочетание в этом музыкальном направлении хоть и кажется неоднозначным и даже странным, тем не менее, как раньше, так и сейчас сослужило моей душе роль подорожника. Вот так, да – музыка на меня оказывает не абы какое влияние. И если мои любимые жанры расшатывают психику обычного человека, то мою же они врачуют.

Я решил не ехать. Водитель автобуса распахнул передо мной створки дверей, повел плечами и что-то сказал, когда я просто развернулся и пошел по направлению студгородка. Путь неблизкий, но торопиться мне оказалось совершенно незачем и некуда. Было как никогда приятно пройтись в одиночестве и подумать. Нет, не о чем-то конкретном даже. Атмосфера захлестнула, вот и все. И я шел по малознакомым улицам, потупив взгляд, изредка осматриваясь, чтобы не забрести куда не надо. Вскоре начало темнеть – в этом году осень пришла не по календарю рано. Рядом лениво проплывали машины, обливая меня волнами света фар. У подъездов, на скамейках, зажимались влюбленные парочки, совсем не обращая внимания на прохожих. Вечерние тона подминали под себя город…

– Я думал, ты уехал, – снимая один наушник, с ухмылкой проговорил Гарик, когда я открыл дверь нашей комнаты в общаге.

Он лежал на кровати. Все как всегда: завернулся в покрывало и обложился подушками, ковыряясь в телефоне и слушая музыку. В список его любимых занятий не входил никакой из видов спорта или, например, посещение картинных галерей. Он либо валялся здесь, либо сидел на скамейке около здания, украдкой заглядывая под юбки проходящим мимо и поднимающимся по ступенькам первокурсницам – это по дню, пока не началась учеба. Вечера он проводил в компании пива и нескольких других товарищей, которые не прочь скоротать время в баре с чипсами и картами. Иногда зависал на квартире у одного из местных одногруппников. Не все снимали комнаты в общежитии, и в этом вся прелесть студенческих лет: никакого надзора комендантов, проверок на наличие спиртного или посторонних лиц, как и трудностей с тем, чтобы выйти на перекур.

– Автобус сломался, – солгал я. – Решил, что это знак, который нельзя игнорировать.

– Итак. – Гарик сел на кровати и стянул со лба капюшон своего худи. – Тридцатое августа. Суббота. Ты никуда не поехал. Ты же понимаешь, к чему я клоню? Планы меняются, дружище! И очень стремительно. Ты с нами или как всегда?

Я прекрасно понимал, к чему он клонит. Десять минут назад я совершенно не думал в этом направлении, пытаясь избавиться от визуализации предстоящего сеанса психотерапии. Точнее говоря, продолжения знакомства и завершения своей, мать ее, душещипательной истории. Когда мы с Ириной пили чай, я ощутил необходимость выговориться. А потому заимел план в тот же день решить для себя, стоит ли продолжать наше общение и развивать его, чтоб это ни значило: дружба или лечение. Может, моя проблема на самом деле незначительна и не стоит о ней даже заикаться кому-либо? Черт его знает… И не узнает, пока не попробует. Я хотел уже в тот день получить ответ на этот вопрос, но не вышло. Долбаная тетрадь с папками! И что там такого важного было, что пришлось прервать сеанс? Так ведь нельзя. Это неправильно. А теперь мне придется еще неделю ходить с этой мыслью, имею в виду финал истории. Прошел азарт, запал улетучился. Только я уже совсем не уверен, что оно мне нужно!

Почему все так?

– Знаешь, – начал я, поправляя очки, – а я очень даже за! Когда выдвигаемся? Хочу надраться как следует. А завтра отдохнем. И тогда уже на учебу, с новыми силами. Или похмельем…

Я решил именно таким образом заставить себя прекратить терзаться тем, что не имеет смысла – переживаниями. Будь что будет, а дальше посмотрим.

– Ну… – Гарик заглянул в экран телефона. – Если ты не планируешь обедать, – или как это называется, когда еще день, а за окном уже не похоже? – то можешь идти собираться. А я пока пойду позвоню мелкому, чтоб ждал нас пораньше.

– И в «Пятерочку» еще зайти бы… – сказал я Гарику вдогонку, но он уже вышел из комнаты.

Я подошел к столу, на котором лежало несколько учебников на третий курс – готовился к предстоящему семестру. Постоял, подумал минуту, затем собрал их в стопку и отложил на край, под выключенную лампу. С ними придется повременить ввиду намеченных на этот вечер планов.