Не потерять человека

В слабом отсвете фонаря Шестаков разглядел грубо раскрашенное, хотя и красивое лицо.

Женщина игриво сказала:

– Капитан, не угостите ли даму папироской?

Шестаков кивнул, достал из кармана портсигар, раскрыл его, с холодноватой любезностью протянул женщине. Не без интереса всмотрелся в нее.

Женщина призывно улыбнулась ярко-красными капризными губами и потянула портсигар к себе, легко кивнув в сторону дома:

– Вы не спешите, капитан? Маленькая уютная берлога. И тепло…

Шестаков вежливо улыбнулся в ответ, пожал плечами, отрицательно покачал головой. Он не заметил, как из подворотни появились двое угрюмого вида парней, подошли к нему сзади.

Один дернул его за руку, сказал грубо:

– Ты чего пристаешь?..

Шестаков обернулся и увидел мгновенный отблеск света на лезвии финки в руке другого – низкорослого, с темным и хмурым лицом.

Первый подтолкнул Шестакова плечом в сторону подворотни.

Шестаков уперся и, быстро взглянув на женщину, сказал укоризненно:

– Эх вы-ы… Ай-яй-яй!.. – и, неожиданно вырвав из ее рук тяжелый портсигар, ударил им по голове того, что держал нож. Тот пошатнулся, но второй грабитель в ту же секунду прямо из кармана выстрелил в Шестакова. Шестаков успел нанести ему сокрушительный ответный удар ногой, но не удержался и упал.

Бог весть чем бы кончилось это обычное по тем временам происшествие, если бы из парадного напротив не появился дюжий дворник в белом фартуке. Выпучив глаза, он изо всех сил принялся свистеть в полицейский свисток, и грабители вместе с женщиной побежали в сторону Трубной.

Шестаков с недоумением посмотрел на кровь, показавшуюся на его рукаве, махнул рукой дворнику и вскочил на ноги. От Сретенки послышался гулкий топот бегущего к месту происшествия милиционера, который быстро сообразил, в чем дело, и они втроем бросились за налетчиками, но их и след простыл: деревянные заборы, разделявшие когда-то дома и дворы Печатникова, давным-давно пошли на дрова, и скрыться в лабиринте маленьких домишек старого переулка было пустяковым делом.

Пуля, к счастью, только царапнула руку Шестакова, и, наскоро перевязав ее в ближайшей аптеке на Сретенке, он успел на Театральную площадь – на аудиенцию к наркому Республики Леониду Борисовичу Красину.

«Живой привет» – будущие овсяные блины, от которых все пальчики оближешь, – Шестаков стыдливо припрятал под шинелью на вешалке в приемной наркома.

Леонид Борисович стоял у окна в своей излюбленной позе – руки за спиной, плечи чуть нахохлены – и смотрел на Театральную площадь. Прямо перед ним, через весь торец здания Малого театра, алел огромный лозунг:

«ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА! ВСЕ НА РАЗГРОМ ВРАГА!»

Нарком ужинал. Он смотрел в окно и ел краюху черного сыроватого хлеба, круто посыпанную солью. На столе дымилась паром большая фарфоровая чашка с чаем.

С утра ничего не ел, а вообще-то есть и не хотелось. Сил нет. Устал. Гудит тяжело в затылке и противно теснит в груди, тонко жжет за грудиной.

И даже вчерашняя огромная победа на Совнаркоме не радовала – сегодня уже занимали и беспокоили новые проблемы…

А вчера Совет народных комиссаров окончательно принял представленные им, Красиным, тезисы по внешней торговле. Четыре раза за последние три недели собирался по этому вопросу Совнарком, и только при поддержке Ленина удалось утвердить резолюцию об основных принципах монопольной внешней торговли молодой Советской Республики.

А в перерывах между заседаниями Совнаркома – государственный визит в буржуазную Эстонию, мучительно-напряженные переговоры и вырванный у них мирный договор, договор гарантированный, надежный, без лазеек для обмана и вероломства.

И непрерывный поток документов и посетителей.

Член Реввоенсовета Республики. Народный комиссар путей сообщения. Народный комиссар внешней торговли. Нарком торговли и промышленности. Председатель Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной армии. Член Совета обороны.

Бесконечный список дел.

Переговоры с немцами…

Хлеб в Поволжье…

Выяснить вопрос о посылке делегации в Финляндию…

Хлеб с Украины…

Наказать военных, самоуправничающих на оружейном заводе в Ижевске…

Хлеб.

Сколько можно подготовить в текущем месяце автомобилей для нужд армии?..

Хлеб.

Вопрос о броневиках…

Нерабочий паек – сто тридцать три грамма хлеба.

Затребовать сведения о выпуске винтовок…

В Москве непригодна для жилья половина квартир…

Продовольственный фонд на исходе…

Запас муки в столице – на семь дней.

Из подвижного трамвайного состава действующих сорок шесть вагонов…

Хлеб… Хлеб… Хлеб.

Что делать? Как накормить миллионы голодных ртов? Ведь им ждать некогда!

Антанта трещит. Месяц назад верховный совет Антанты с зубовным скрежетом и сердечными стенаниями вынужден был под нажимом своего пролетариата и собственных экономических обстоятельств согласиться на торговлю с Россией.

Конечно, не с Советским правительством, а с кооперативными учреждениями, но это все равно прорыв в непроходимой ранее стене блокады, торгового ошейника, которым хотели задушить Республику.

Ничего, ничего, мы еще посмотрим. Мы еще с вами, господа, повозимся всерьез!

Секретарь приоткрыл дверь:

– Леонид Борисович, к вам Шестаков.

Красин промокнул салфеткой губы, кивнул:

– Просите! Жду с нетерпением…

И пока Шестаков еще не вошел, аккуратно завернул остаток хлеба в чистый лист бумаги, спрятал в стол.

Дверь снова открылась – в кабинет вошел высокий военмор, левую руку он осторожно нес на перевязи.

Красин шагнул ему навстречу:

– Здравствуйте, Николай Павлович! Рад с вами познакомиться! О вас очень хорошо отзывались Дыбенко и Кедров.

Шестаков сдержанно улыбнулся:

– Спасибо…

Красин приветливо дотронулся до его плеча:

– Они, собственно, и были инициаторами нашей встречи. А что с вашей рукой?

Шестаков улыбнулся:

– Да ничего серьезного. Пустяковая царапина, через пару дней заживет.

– Ну, прекрасно. Потому что Кедров рекомендовал вас руководителем одного очень ответственного дела, которое тут у нас затевается… – Красин принялся листать лежавшую у него на столе докладную записку.

Шестаков осмотрелся. Кабинет, он же личная квартира члена Реввоенсовета Республики, народного комиссара внешней торговли и путей сообщения, был невелик: двухкомнатный номер Второго Дома Советов – бывшей гостиницы «Метрополь». Увешанные картами стены, длинные столы с теми же картами и папками бумаг, худосочные венские стулья, протертый диван. Через открытую дверь во вторую комнатку была видна железная койка, застеленная солдатским одеялом.

– Я представлял вас гораздо старше, – сказал Красин, отрываясь от записки.

Шестаков ответил очень серьезно:

– К сожалению, этот мой недостаток обязательно пройдет, Леонид Борисович.

– Вам лет двадцать пять?

– Двадцать шесть.

– Ах, дорогой Николай Павлович, как я вам завидую! – сказал Красин искренне, и мягкие бархатные глаза его увлажнились. – Я вас почти вдвое старше, мы ведь ровесники с Владимиром Ильичом…

Шестаков покачал головой:

– Вам грех жаловаться, Леонид Борисович, вы, как говорится, в возрасте «акме».

Красин рассмеялся:

– Возраст расцвета? Вообще-то, конечно. И я не жалуюсь, просто хочется успеть побольше – и повоевать, и поработать, и поторговать. А если совсем честно – пожить хорошо ух как охота! Но, увы, пока недосуг…

Красин жестом пригласил Шестакова сесть около стола, вернулся на свое место.

– Чаю хотите?

– С удовольствием, – просто согласился Шестаков. – Замерз основательно по дороге к вам.

Секретарь принес Шестакову большую чашку с горячим чаем. Моряк с видимым удовольствием охватил ее рукой, стал греть ладонь.

Красин прихлебнул из своей чашки, отставил ее в сторону:

– А теперь, Николай Павлович, я бы попросил вас рассказать о себе, хотя бы в нескольких словах.

– Попробую, – сказал Шестаков и, не удержавшись от искушения, сделал несколько маленьких торопливых глотков. Чай был крепкий, настоящий. – Я из Сибири, отец мой – рабочий. Грамоту он узнал самоуком, но меня отправил учиться в Томск. Окончил училище с медалью…

– Вы там и познакомились со ссыльными социал-демократами? – осведомился Красин.

– Да. Именно с их явками и связями я прибыл в Петербург. Поступил в Технологический, работал по заданию комитета со студентами и рабочими.

– В партию уже в Петербурге вступили?

– В тринадцатом году. А летом четырнадцатого комитет решил меня направить на фронт – для ведения работы среди моряков.

– Вольноопределяющимся?

– Почти. Мне ведь пришлось уйти со второго курса. Вот я и поступил в юнкера флота.

– И как служилось?

Шестаков улыбнулся:

– Карьера у меня получилась стремительная. В тысяча девятьсот пятнадцатом году произвели в мичманы, служить направили в минную дивизию. В шестнадцатом за набег на Данциг наградили орденом Станислава, а за бой на дредноуте «Слава» – я там был уже лейтенантом – пожалован Владимиром.

Красин заглянул в записку, лежавшую на столе, спросил:

– Вы ведь службу закончили – я имею в виду под Андреевским флагом – старшим лейтенантом?

Шестаков подтвердил:

– Так точно, сведения у вас верные. Но произвели меня уже в январе семнадцатого, вместе с назначением командиром минного дивизиона… А в октябре по приказу Центробалта привел свой дивизион в Петроград. Участвовал со своими орлами в штурме Зимнего.

Красин допил чай, поднялся, сказал весело:

– Ну а в составе Красного флота – ледовый поход из Гельсингфорса в Кронштадт, потом – сухопутная война, орден Красного Знамени и Почетное революционное оружие. Прекрасно, Николай Павлович. Именно вы мне и нужны!

Шестаков тоже встал:

– Слушаю, товарищ Красин.

– Вы – старый партиец, опытный моряк и военный человек. Для успеха вам необходимо именно такое сочетание достоинств. Поскольку я собираюсь поручить вам задачу, до сих пор считавшуюся невыполнимой.

– Я готов.

– Другого ответа и не ждал. Владимир Ильич Ленин поручил мне подготовить решение проблемы сибирского хлеба. Вы знакомы с этим вопросом?

– Очень общо.

Красин подвел Шестакова к географической карте Полярного бассейна, просторно развернувшейся от одного края стены до другого.

– Вот, взгляните, Николай Павлович, – устья Оби и Енисея. Здесь на сегодняшний день скопилось свыше миллиона пудов сибирского хлеба, большое количество соленого мяса, рыбы и других продуктов. А Республика умирает с голоду…

– Мне говорили, что в России сейчас стоят без движения двадцать пять или двадцать шесть железных дорог? – нерешительно перебил Шестаков.

– К сожалению, не двадцать пять, а все тридцать, – хмуро ответил Красин. – А на тех, что кое-как работают, в ходу не больше одной трети паровозов. Топлива нет, пути разрушены, мосты взорваны…

Он кивнул на карту железных дорог, поморщился:

– Тем не менее хлеб и остальные продукты с Оби и Енисея мы должны доставить в Россию.

– Значит, через Ледовитый океан?

Красин ответил не сразу. Он подошел к окну, долго рассматривал на Малом театре лозунг «Всё для фронта! Все на разгром врага!», потом сказал твердо:

– Да, через Северный Ледовитый океан. Это поручение Владимира Ильича Ленина. Когда он выступал на сессии ВЦИКа, он заявил прямо: «На этой задаче нам надо сосредоточить все силы!»

Шестаков походил около карты Полярного бассейна, остановился, всматриваясь в голубые ленточки рек, в белесые пустынные просторы Ледовитого океана, в редкие кружочки населенных пунктов. Задумчиво произнес:

– М-да-те-с… Конечно, это было бы прекрасно… Но, к сожалению, боюсь, что нереально. Места-то – ох какие трудные! Гидрографических описаний почти нет, лоцмана – из поморов – разбежались.

– Надо собрать тех, что уцелели.

– Конечно. Но я слышал, этот хлебушек пытались вывезти англичане. Да обожглись: посадили несколько транспортов на мели, два или три парохода не успели обернуться – во льды матерые вмерзли. Тем дело и кончилось.

– Все знаю, Николай Павлович. Больше того, знаю, что нет подходящего флота – его весь украли интервенты и белые. Нет угля и мазута, нет обученных экипажей…

– Знающих капитанов тоже нет, – подключился к этому безрадостному перечислению Шестаков. – Просто не знаю, как быть, Леонид Борисович.

– Наверное, надо осознать, что это вопрос жизни и смерти. Известно, что эта задача до сих пор считалась невыполнимой. Но… успешно провести караван по-настоящему необходимо! – Красин интригующе воздел палец. – Это ведь не только важнейшая акция Советского правительства в области человеколюбия и экономики…

Шестаков удивленно посмотрел на него:

– А что же еще?

– Политика! Владимир Ильич надеется превратить экспедицию в серьезный политический таран против блокады.

– Политический? А каким образом?

Красин оживленно забегал по кабинету.

– Очень просто. Часть сибирского хлеба, а главным образом лес, смолу, меха, замшу, лен, мы выбросим на европейский рынок, чтобы купить машины, оборудование, мануфактуру и все такое прочее. Вот это, вместе взятое, и будет политической акцией.

Шестаков все не мог уразуметь идею.

– Как же так, Леонид Борисович? Ведь капиталисты отказываются торговать с нами?

Красин терпеливо разъяснил:

– Не капиталисты, а капиталистические правительства! Это разные вещи. Капиталистические правительства отказываются торговать с Советским правительством. Но масса отдельных капиталистов ну просто мечтает торговать с нами. Им все равно с кем, лишь бы профит был! И я придумал для них лазейку против их собственных законов и государственных установлений: они будут торговать не с Советским правительством, не с государством Советским, а с коммерческими учреждениями.

– Посредническая торговля! – догадался наконец Шестаков.

– Совершенно верно! И первым советским торговцем буду я. А вы должны обеспечить меня товарами. Через неделю я уезжаю в Европу, буду в Стокгольме, Копенгагене, Лондоне. Надеюсь, что тамошние промышленники и торгаши охотно забудут, что я народный комиссар и член Центрального комитета партии. Для них я – коммерческий представитель Центросоюза, в этом качестве они и будут меня принимать… надеюсь…

– Я вас понял, Леонид Борисович, – горячо сказал Шестаков. – Постараюсь сделать все от меня зависящее.

– И не зависящее тоже, дорогой мой Николай Павлович, – засмеялся Красин. – Иначе – помрем с голоду. Нам надо прокормить население и при этом любой ценой прорваться на мировой рынок. Вот у меня справка, взгляните…

Красин быстро подошел к столу, показал Шестакову бумагу.

– В прошлом году, в марте, в Мурманск прибыл английский пароход с товарами первой необходимости для населения на сумму миллион восемьсот пятьдесят тысяч рублей. Как вы думаете, за сколько эти товары распродали?

– Н-не знаю, – пожал плечами Шестаков.

– За три с половиной миллиона! – воскликнул Красин. – Сколько же еще мы будем давать себя грабить?

Шестаков согласно кивнул:

– Англичане – известные торгаши, с кого хочешь шкуру спустят и еще будут своими благодеяниями хвастать.

Красин спросил:

– Вы ведь командарма Самойло знаете?

– Ну как же! Я под его командованием служил.

– Так вот, он прислал мне сводку из Архангельска: интервенты захватили силой на пятьдесят миллионов рублей золотом народного добра – леса, льна, пеньки, сала, рыбы, мехов…

– Они же твердили, что только торгуют с Северным правительством!

– Черта с два! Особая статья – в порядке «торговли» с генералом Миллером они вывезли товаров еще на сто миллионов рублей. Вы только вдумайтесь в эту цифру: сто миллионов рублей золотом! – Глаза Красина разгорелись, он неистово жестикулировал, быстро расхаживая от стола к окну и обратно. – Хватит, пограбили! Нам самим надо прорываться на мировой рынок. А это, в первую очередь, зависит от успеха вашей экспедиции, Николай Павлович…

Красин подошел к Шестакову, обнял его.

– Ну и конечно, это хлеб сотням тысяч голодающих. Это нужные позарез нашему хозяйству машины, инструменты, потребительские товары. Если вы проведете в этом году караван, мы сделаем экспедиции в Карское море ежегодными! Северный морской путь, освоенный нами, должен стать рабочей дорогой Республики…

Шестаков вытянулся:

– Леонид Борисович, я готов хоть сегодня приступить к выполнению задания.

– Доброго вам пути, Николай Павлович. Из Стокгольма и Лондона я буду непрерывно держать с вами связь через Москву. Без вашего успеха наша миссия обречена.

– Мы привезем хлеб, чего бы это ни стоило, – твердо сказал Шестаков.

– Я понимаю, чего это может стоить. Жизни. – Красин нахмурился, развел руками: – Но у нас нет выхода. Давайте обнимемся на прощание.

Красин осторожно, чтобы не задеть раненую руку Шестакова, обхватил его за плечи, проводил к выходу, сказал задумчиво:

– А вы знаете, Николай Павлович, вот как бы ни было трудно, порою просто жутко, а все равно – в каждый миг, каждую минуту меня не покидает ощущение строительства истории…

Отрешенная неподвижность Неустроева мгновенно взрывалась вспышками яростной увлеченности, и тогда он начинал говорить – бурно, путано-длинно и все-таки прекрасно:

– Безжизненность Полярного бассейна – вздор! Трусливый вздор бескрылых людей! Жизнеспособности аборигенов мы можем только завидовать! Тысячелетия назад они вышли из недр Азии и расселились через далекий Север на Американском континенте. Для них остались неоткрытыми колесо и порох, и только банды Кортеса связали их снова с цивилизацией. Насилием! Болезнями! Спиртом!..

Шестаков сидел молча, курил махорку, слушал с интересом, иногда посмеиваясь про себя. Потом, чтобы подзадорить Неустроева, спросил:

– Может быть, в те времена иное было невозможно?

– Как невозможно?! – закричал, захлебнувшись возмущением, Неустроев. – Я заявляю вам твердо – а существо вопроса мне хорошо известно: пионеры российского открывательства, мореплаватели и купцы, никогда не осквернили памяти о себе теми злодеяниями, что совершались под эгидой католического креста!

– И купцы? – серьезно осведомился Шестаков.

– И купцы! Российско-американская компания, конечно, имела в первую очередь коммерческие цели, но и Шелихов, и Баранов строили на западном побережье Америки фактории, школы и больницы. А конкистадорские банды, катившие с восточного побережья, уничтожали все живое на своем пути – народы, государства, целые цивилизации…

– У России был совсем иной путь, совсем иные задачи, – заметил Шестаков.

– Вот именно! Они были исторически иные, и я часто с мукою думаю, что сыны российские, взявшие на себя нечеловечески страшный труд освоения самых недоступных участков Земли – Арктики, Камчатки, Сибири, Алеутов, открытие Антарктиды, – все равно не пользовались должным престижем среди мореплавателей мира.

– А почему?

– Потому что, за исключением Петра, в нашей державе были очень серые государи, которые казенным бюрократам верили всегда больше, чем людям, бившимся за идею, а не за свою корысть…

Неустроев горько помотал головой и тихо добавил:

– Неверие и пренебрежение к своим талантам, как ржа, разъели российское общество. Возьмите хотя бы Литке. Ведь выдающийся был адмирал и мореход, по-настоящему образованный человек, а всего лишь полвека назад сказал, и заверил, и предписал: «У нас, у русских, еще нет такого моряка, который решился бы плыть морем в устье Енисея…»

– Может быть, поэтому мировая слава принадлежит конкистадорам и торговцам пряностями, а не Чирикову и Челюскину?

– И поэтому тоже… Да не в славе дело. Славу создавал блеск небывалого количества золота, хлынувшего в Европу, а не великие географические открытия.

Шестаков усмехнулся:

– Между прочим, мало кто знает, что испанское и португальское золото, награбленное во всем мире, не сделало эти страны ни богатыми, ни счастливыми. За следующие сто лет они пришли в полнейший экономический упадок…

– Не-ет, грабежом не проживешь, грабеж державу не богатит, – покачал головой Неустроев. – Богатство стране создают просветительство, труд, поиск новых путей, торговля.

Шестаков показал на большую фотографию Норденшельда с дарственной надписью Неустроеву:

– Вот он, когда впервые прошел Северным морским путем, не думал о грабеже, а думал о благе…

– Безусловно! Ошибка только в том, что по нашей российской беспамятности первопроходцем на Северном пути считают Эрика…

– Разве это не так?

Неустроев сказал сухо:

– Сейчас уже научно можно доказать, что поморы и казаки это делали еще в семнадцатом веке.

И тут же снова вспыхнул, загорелся, чуть ли не бегом промчался вдоль огромной карты Полярного бассейна, сердито ткнул в него сухой рукой:

– Вот, смотрите, весь этот гигантский труд совершили наши с вами земляки. Первыми, дошедшими до Тихого океана, были устюжане – Дежнев, Москвитин, Поярков, холмогорец Попов. У них была историческая необходимость для такого подвига. Ощущение, так сказать, великой миссии России на северном океане.

– Вы имеете в виду разведку и освоение самых труднодоступных мест?

– Конечно! Им были суждены не тропические кущи Америки, а вечная стылость Арктики, Чукотки, Камчатки, Аляски.

– Да-a, другого пути в мир не было, – задумчиво сказал Шестаков.

– Вот именно! Татары веками перекрывали путь к теплым морям, шведы и немцы – к Балтике. И шли они со своей землицы неродящей в огромный и бушующий мир через Ледовитый океан…

– Но ведь это было очень давно, – возразил Шестаков. – Сейчас, благодаря техническому прогрессу, существуют все возможности для реального освоения Заполярья, так что…

– Сам по себе технический прогресс для настоящего освоения Севера – ноль. Нужна возвышенная нравственная идея! – горячо перебил его Неустроев. – Такая идея вела братьев Лаптевых, Челюскина, Беринга…

– А как бы вы сами, Константин Петрович, сформулировали эту идею? – спросил Шестаков.

Неустроев испепеляюще полыхнул голубыми неистовыми глазами:

– Люди сильные должны раздать неслыханные богатства Севера людям слабым!

Шестаков смотрел на тщедушного, впалогрудого профессора, не скрывая любопытства.

– Давайте, Константин Петрович, попробуем вместе! – вдруг предложил он гидрологу.

Неустроев усмехнулся:

– Со мной?.. Пожалуйста! Но остальных людей экспедиции вы погубите.

– He-а, – упрямо покачал головой Шестаков. – Мне нужен отряд сильных, знающих людей. С ними мы привезем голодающим самое главное богатство – хлеб…

– У нас нет судов, нет обученных экипажей, нет топлива! – снова взорвался Неустроев. – Не забывайте, что территория, прилегающая к Северному морскому пути, – это гигантский и довольно пустынный район протяженностью – ни много ни мало – семь тысяч километров! Если экспедиция не обернется за одну навигацию – все погибнут!

– Дорогой Константин Петрович, мы не можем не обернуться за одну навигацию. Иначе здесь погибнут десятки тысяч людей…

Неустроев грустно улыбнулся:

– Но ваше желание спасти их не может быть сильнее Арктики. Вы плавали в Полярном бассейне?

– Нет.

– В том-то и дело. Это самая неукротимая стихия на Земле. И она сломила многих энтузиастов.

Шестаков пожал плечами:

– Я не плавал в Полярном бассейне, но я брал Шенкурск. В сорокаградусный мороз, по снегу голодные люди волокли на себе пушки. И стихия не могла их сломить. И нас Арктика не сломает. С вами или без вас, но осенью хлеб будет в Архангельске…

– На чем же вы строите свою уверенность?

Шестаков расстегнул карман френча, достал сложенный вчетверо лист бумаги:

– Это телеграмма в Наркомпрод из Архангельского губернского исполкома. «Положение губернии отчаянное. Пять уездов абсолютно голодают. Запасы исчерпаны. Отступающие белогвадейцы вывезли остатки продовольствия. Неввоз хлеба Мурманск, Печору, Мезень грозит смертью…»

Неустроев взял в руки телеграмму, перечитал ее, грустно покачал головой.

Шестаков горячо продолжал:

– Мой долг моряка и большевика предписывает мне спасти голодающих или… погибнуть вместе с ними.

Неустроев развел руками, немного растерянно спросил:

– Чем я могу быть полезен?

Шестаков удивился:

– Как чем? Вы один из старейших арктических капитанов, у вас богатейший опыт ледового плавания. Вы ведь служили еще на «Ермаке»?

Неустроев кивнул:

– Да, я имел честь быть старшим офицером на судне, когда им командовал Степан Осипович Макаров.

Шестаков заметил льстиво:

– Вы прекрасный гидролог, Константин Петрович! Я знаю, что еще в Морском корпусе гардемарины учились по вашим учебникам…

– Не надо слов, – махнул рукой Неустроев. – У меня вопросов больше нет.

Послышались легкие шаги, и в кабинет вошла высокая молодая женщина в темном платье с белым воротничком. Она сдержанно поклонилась Шестакову.